***
Людей на улицах было по-воскресному мало: только иногда попадались навстречу серферы да бодрые пенсионерские парочки. Тем не менее Чуя немного нервничал. — Какого черта ты держишь меня за руку? — Чтобы ты не выпендривался с гравитацией… — Правда, что ли? — А ты бы какой ответ предпочел? Ну хочешь, я скажу — потому что это романтично? Чуя на самом деле хотел — ну так, где-то в глубине души, в том самом отдаленном уголке параллельного мира, где все-таки немножко верил, что Дазай может говорить что-то такое — но раньше бы удавился, чем признал это вслух. — Из тебя романтик, как из говна пуля. — Рад, что ты это понимаешь, — Дазай пожал плечами с таким отсутствующим лицом, что Чуя сразу напрягся, ожидая какого-то впечатляющего продолжения. — Но на самом деле я просто хотел тебя порадовать. Прозвучало и впрямь довольно впечатляюще, и Накахара даже слегка запнулся. Порадовать. Очевидно, напоследок. — Дазай. — А? Чуя поднял голову. В теплом вечернем освещении лицо Дазая казалось умиротворенным, и еще он улыбался — так улыбался. Чего только гнал про «среднестатистическую внешность» — не было больше ни у кого такой матово-сливочной кожи, такого тонкого носа и таких острых, холодных глаз. Строгий, утонченный, почти аристократичный образ, ничего лишнего. Больше всего на свете Чуя хотел ответить что-нибудь вроде «ты такой красивый» или «я так люблю тебя», но невероятным усилием воли удержался и даже ощутил некоторую гордость за это. — У тебя глаза как остывший кофе. — Правда? А у тебя как крылья бабочки морфо, — Дазай мимолетно улыбнулся, — очень красиво. Вот опять. Чуя насупился. — Почему ты это делаешь? — Делаю что? — Ну… говоришь всякие милые вещи и вообще… Дазай улыбнулся и сжал его руку чуть крепче. — Не знаю, настроение хорошее.***
В пруду отражались оранжевые и красные бумажные фонари, и небольшие тории над маленьким алтарем, и лиственный узор склонившихся к воде кустов, и темнеющее небо — всё это казалось таким открыточным, таким ненастоящим, как картинка из другой жизни. В конце концов, это и была не его жизнь — что он здесь забыл, в этом старинном храме в провинциальном приморском городке? Если бы он только мог вырезать отсюда всего одну фигуру, вот прямо взять и вырезать из плотной ткани бытия, ножницами по металлу. Фигура выглядела здесь, напротив, очень органично и, наверное, именно оттого вырезаться не хотела. Впрочем, подумал Чуя с неуместной нежностью, Дазай умел выглядеть органично где угодно, если хотел, даже и в копеечном кимоно и с растрепанными волосами. Это было тем немногим, что в нем осталось прежним. Чуя помнил, что, кажется, целую вечность назад влюбился в худого, нескладного подростка, который вечно его подкалывал и доставал дурацкими розыгрышами. Вот только к 22 годам тот стал вполне сформировавшимся мужчиной — и совершенно, окончательно повзрослел. У него была та же мимика, те же интонации, та же пластика — и совсем другие глаза. То, что могло бы сломить и убить другого, сделало Дазая парадоксально сильнее, лучше и словно бы даже красивее, как будто он пережил кризис и возродился к другой, настоящей жизни, как какой-нибудь гребаный феникс. А теперь, в старинном храме Хирацука Хатимангу, Чуя смотрел на него — на человека, который ютился в облезлой комнате в спальном районе и называл креслом кучу подушек, который перебивался нищенской зарплатой* и занимал деньги у всех подряд, который надевал на фестиваль кимоно за 540 йен и который, несмотря на все это и на свои суицидальные загоны, выглядел абсолютно довольным своей жизнью и благодарным ей. Как будто именно так Дазай и хотел жить всегда и вот наконец удалось. Чую раздражало это — и одновременно не могло не восхищать. А еще, кажется, он, с одной стороны, по какой-то дурацкой инерции продолжал любить того, юного Дазая, а с другой — как будто заново полюбил его нынешнего. Который, как назло, стал еще краше и в котором, вопреки всему, словно проросло что-то человеческое. Раньше Чуя хотел, чтобы Дазай принадлежал ему. А теперь он сам хотел принадлежать Дазаю, и это было фатально и непоправимо. Раньше его бесило это фирменное дазаевское обращение по имени с преувеличенно растянутым долгим «у», а теперь. — О чем ты думаешь с таким мрачным лицом, Чу-уя? — спросил предмет его мыслей, одновременно всучивая какой-то пакет. — Пошли вон на те камни у пруда, устроим пикник. — Что за… — Чуя заглянул в пакет, обнаружил там какие-то хлипкие пластиковые коробки, ничего не понял и сформулировал вопрос более развернуто. — Откуда ты взял всю эту хрень? Дазай улыбался и сиял, как новенькая монета. — Пока ты размышлял о вечном, я подумал о насущном и вытащил у тебя кошелек, потом купил еды и положил обратно. Ах ты сука, ё-моё, подумал Чуя про себя, но не стал озвучивать вслух. В конце концов, положил же обратно. Где-то в глубине души Чуя ужасно жалел, что не умеет ловить момент, жить настоящим и всю ту прочую хуету из мотивирующих цитат. Было здорово вот так сидеть с Дазаем на берегу пруда, пить дешевое пиво, закусывать типичной фестивальной едой вроде такояки, жареных кальмаров и куриных шашлычков и болтать о какой-то ерунде, а потом долго просто сидеть и молчать. Но голове периодически возникал противный голос, который говорил — это все в последний раз, это скоро закончится. Смирись, Чуя, ты никогда больше не проведешь целые сутки вместе с человеком, которого любишь больше всего на свете. Потому что он тебя не любит и не полюбит никогда, никогда, никогда. Вот еще пара часов, вы разойдетесь в разные стороны, и он выкинет тебя из головы, а ты будешь мучиться и вспоминать, как он смешно щурился на свет фонарей, улыбался тебе, обнимал тебя, держал за руку, поправлял тебе волосы, переставал улыбаться, грустно вздыхал, наклонялся и целовал тебя, так долго, будто делал это не из жалости. Подумав о жалости, Чуя сделал над собой невероятное усилие и отстранился. — Прекрати вести себя так, будто я тебе нравлюсь. Дазай погладил его щеку и посмотрел снисходительно. — Я разве сказал, что ты мне не нравишься? Ты красивый, тонкий и звонкий, и все такое… — Да ну, что за херня… — начал было Чуя, но запнулся, задумавшись — Дазай и правда свое отношение никак не обозначил. — Ну и потом, если бы ты мне совсем не нравился, вряд ли я мог бы… мм… ну ты понимаешь, вряд ли бы все прошло так удачно. Чуя подавил возникшее было желание врезать Дазаю в челюсть только потому, что был на самом деле благодарен за деликатную формулировку. Услышать нечто вроде «у меня бы не встал и я бы не смог тебя трахнуть» отчего-то не хотелось, но перестать препираться тоже было трудно. — Может, ты просто извращенец и возбуждаешься от самого факта, что мы смертельные враги и между нами происходит что-то такое… — Ну, не без того, конечно… — Или от того, что я всю жизнь тебя ненавижу и стремлюсь уничтожить, но все равно ложусь под тебя, как течная сучка, а ты меня трахаешь, как крутой альфач и шерстяной волчара с мощными лапищами… На этом месте Дазай заржал, как скотина, а Чуя целых несколько секунд упрямо сохранял обиженный и мрачный вид, но в конце концов не выдержал и тоже расхохотался в голос. — Рад, что самоирония все еще не отказала тебе, Чуя. — Да уже нечего терять. Или, может быть, тебя заводит то, что ты как бы метафорически отымел всю Портовую мафию в моем лице. Дазай удивленно вскинул брови. — О, спасибо, мне это еще в голову не пришло. Но все проще. Ты красивый и влюбленный, а я… ну, я просто хотел, чтобы тебе было хорошо, это всё, что я могу тебе дать. То, что Дазай хотел, чтобы Чуе было хорошо, и то, что он вообще хотел ему что-то дать, было слишком прекрасно, слишком невероятно здорово, и так не хотелось омрачать это. Где-то на краю сознания, где-то в висках тревожно билась мысль, что на самом деле прозвучало все это ужасно прямолинейно и даже, пожалуй, немного цинично, но Чуя предпочел задвинуть ее подальше. Он подумает об этом завтра и будет страдать из-за всего этого завтра, а сегодня же он может просто побыть счастливым хоть немного. Правда же, может? Ну пожалуйста? -------------------------- * — справедливости ради, в Японии есть некий минимальный предел зарплаты, который строго соблюдается, и мне кажется, на него вполне можно жить, если планировать расходы более рационально: 3