жить вечно.

      генри не знает, зачем хранит у себя в потрепанном кармане собственного пиджака совсем миниатюрное фото банни.       (однажды фрэнсис случайно находит его, стоило только генри оставить пиджак в дальнем уголке собственной квартиры и ненадолго отлучиться, и потом еще долго ведет мучительно монотонные дискуссии о том, что банни там счастливый с этой приевшейся его открытой улыбкой на устах.)       генри винтер скучать по нему не умеет: весь их злосчастный кружок юных убийц выдохнул лишь с едва заметным облегчением, стоило только коркорану споткнуться о ближайший камень у обрыва при встречном толчке и сокрыть свою белобрысую макушку где-то в чернильной пустоте, в могильной тишине утопить собственный внезапно сорвавшийся выдох. одним больше, одним меньше — плевать, главное, никто больше чесать языком почем зря не станет, не вздумает резко и так предательски открыто шантажировать собственных же друзей совершенно глупыми и неуместными анекдотами про мрачную тюремную жизнь.       генри скучать по нему не умеет — банни был проблемным, неугомонным, никогда не знающим меру и, видимо, не умеющим прослеживать тонкую грань между этими до невообразимого нелепыми шутками и «тебе пора заткнуться, друг мой». он был подобен чертовому торнадо — таким же чертовски неосторожным в свершаемых действиях, сокрушительным в каждом своем шаге, неконтролируемым абсолютно никем и ничем со стороны, убийственным (в первую очередь, для себя).       банни просто был, заливался своим звонким-звонким, пробирающим едва ли не до самых костей смехом, так бездумно нарушая правила игры в крокет, нарочито громко рассуждал о совершенно несуразных темах, упорно делая вид, что применяет термины должным образом в нужных местах, и всегда оставлял у генри на столе липкие следы от своей вишневой газировки, которую так любил; банни просто был, часто садился к генри на колени, когда никого не было, и долго, почти без умолку трещал так оживленно о том, что фрэнсис его откровенно немного раздражает и ричард ему нравится.       (генри никогда не признает, что тогда в пятнадцатый раз ощутил некий укор ревности по отношению к банни.)       генри винтер банни никогда не любил — генри нравится камилла, такая легкая, как рождественские снежинки в темную зимнюю ночь, и до невообразимого нежная, как цветущие лепестки белоснежных лилий у края реки подле загородного дома. и банни хочется лишь все больше кричать.       он видит, как генри легко целует ее хрупкие запястья цвета античных скульптур, бережливо перебирает золотистые пряди ее ухоженных русых волос, подлавливает волей случая на мраморных лестницах отдаленного крыла хэмпден-коллежда в укромном уголке, и ему правда хочется взять да подойти, так неумолимо решительно и стойко, прервать их до тошноты безобразную идиллию и влепить генри пощечину, звучно и уверенно, оставляя на бледной щеке алый след от своей ладони.       (но банни всегда останется где-то в стороне, исподтишка смотря на эту чертову парочку, ожидая, пока на них обрушатся все сущие тягости небес, а вечером ввалится за порог чужой спальни без единого стука, будучи абсолютно точно под воздействием градусов иной парочки пропущенных бокалов на какой-нибудь тухлой хэмпденской вечеринке. он останется там же, на некогда ухоженной постели, бросая крайне презрительный взгляд в сторону винтера и затем молчаливо и совсем по-детски обиженно утыкаясь лицом в подушку. генри в гложущей умерщвленной тишине лишь тяжело вздохнет и осторожно проведет кончиками пальцев по чужим растрепанным волосам (совсем не таким, как у камиллы, но ему почему-то абсолютно без разницы), в ответ получая это сдавленное и горькое «не трогай меня».)       генри винтер банни никогда не любил, но отчего-то позволял ему спать с ним в одной постели изматывающими октябрьскими ночами, брать его за руку на людном перекрестке улиц без единой капли стеснения и виснуть у него на шее после очередной бездумной пьянки да шептать несуразные вещи заплетающимся языком.       («знаешь, генри… я бы все для тебя, ей-богу. но ты весь для нее.»)       генри винтер попросту не приучен любить таких людей, как банни коркоран, но второму почему-то открыто начхать на этот чертов нюанс, ведь «ты же не хочешь, чтобы обо всем узнали и другие?», и генри впервые в жизни жалеет о том, что банни заткнуть практически невозможно. банни ничего не стоит опустить генри в глазах других, но генри стоит всего сохранить честь этого придурка относительно чистой.       («ты мне ничто, я все для тебя», верно?)       но, кажется, единожды в своей жизни генри демонстративно пренебрегает собственным устоявшимся принципом, когда в солнечной италии, в отвратном сочетании с ломящей едва ли не пополам головной болью, ранним утром он застает банни за переводом собственного дневника, таким уставшим с беспорядочно взъерошенными волосами и потерянным, ошеломленным столь внезапной поимкой прямо на месте преступления. и он мог бы попросту взять и извиниться, попытаться объясниться или хотя бы относительно спокойно задать явно интересующие его вопросы, но все, что банни делает в итоге — кричит, срываясь на высоких нотах произнесенных слов, устраивает очередную показательную истерику, явно желаемую быть услышанной всеми ближайшими соседями, обещается обратиться в полицию, ведь они убили человека, и…       банни наконец затыкается, стоит только генри мгновенно влепить его собственной ладонью по чужому лицу, метко и обжигающе, как от самого огня. генри нисколько не трогают его истерические припадки, пусть хоть сорвет свой поганый голос к черту, но отчего-то именно тогда ему показалось, что банни не заслуживал подобного обращения к себе ровно так же, как и не заслуживал этих прогнивших отвратительных строк о себе в этом паршивом дневнике.       (банни молчит остаток дня, выдавая информацию лишь по делу, ведет себя непривычно тихо и послушно, просто потому что боится. генри винтер его пугает, и ему кажется, что любовь не должна так ужасать.)       генри не знает, зачем помнит всякие глуповатые и абсолютно ненужные мелочи: лицо банни, старательно выводящего буквы на потрепанной дешевой бумаге, его руки, зачастую перепачканные в чернилах, ингалятор, припрятанный на всякий случай в ближайшем кармане пиджака, привкус его губ после клубничной жвачки… он просто помнит, но удивительно ярко, с такой поразительной ясностью былого восприятия, что даже всплывало в памяти намного быстрее, четче, ярче некогда прочтенных параграфов ученических книг по древнегреческому (отчасти, наверное, потому что сам банни был ярким и запоминался лучшего любого учебного материала).       но что еще генри прекрасно помнил, так это то, что тошнотворный желтоватый цыплячий дождевик на фоне серого дождливого апреля выглядел до невообразимого отвратительно, земля под ногами была явно неустойчивой (для банни уж точно), обрыв был чертовски близко, а руки, отчаянно пытающиеся зацепиться за ладони винтера, ровно так же чертовски далеко. и, господи, он бы все отдал, чтобы это забыть. его отождествляли, как героя, сумевшего вовремя спасти их фан-клуб античных эстетов от беспощадно надвигающейся бури, но вот только генри себя так не чувствовал; все, что он ощущал в то мгновение точно и наверняка — горечь утраты, пусть, как и казалось им тогда, во благо общего дела. «распределение материи», ни больше, ни меньше, но почему-то тем же туманным вечером секундное осознание, что банни больше никогда не засмеется, показалось чем-то поистине чудовищным и отозвалось по всему телу секундной дрожью.       руки генри были по локоть изрисованы чужой алой кровью, все еще безустанно и звучно капающей на пол с кончиков его пальцев, разбивающейся вдребезги при падении, почти так же стремительно быстро и легко, как и тело банни в этом злосчастном ущелье, и он не знает, насколько долго его сознание будет способно хранить зловещий образ хладного трупа его лучшего друга.       (и он ни за что и никому вовсе не признается в том, что плакал той ночью в холодящем остатки его души одиночестве, пока тяжелое осознание содеянного обуревало беспокойный разум.)       жизнь без банни внезапно оказалась чертовски невыносимой, как бы парадоксально то ни звучало. их скромная компания, издалека, совсем невооруженным глазом, казавшаяся всем встречным неимоверно шумной и яркой, внезапно поблекла, слилась со стенами академии в общих скудных коридорах, каждый из присутствующих потерял свою былую харизму, которую как-то сумел подловить ричард в свои первые скромные деньки пребывания в колледже. без банни, без его открытого смеха, бьющего так звонко-звонко, без этих глуповатых шуток ни о чем серьезном в любое подходящее и не особо время, без его привычной оживленной неусидчивости, неугомонности — без этого все былое неожиданно оказалось шаблонным, абсолютно обыкновенным, поддельным. и генри невольно показалось, что он и сам ничего теперь из себя не представляет, совершенно ничего.       закономерность здесь была проста: банни был зависим от генри, без него коркоран оставался в этом бренном мире, словно без почвы под собственными ногами, и это было привычным правилом, настолько приелось, что удивительным не казалось вовсе. но теперь винтеру вдруг почудилось, что все было совсем иначе, что он, на самом деле, — чертов обманщик, авантюрист, — попросту выдумал себе некую сказочку, чисто из соображений потешить собственное самолюбие, что в действительности не банни был зависим, а он. сам генри винтер нуждался в банни коркоране, его по-детски нелепом поведении, его до невообразимого наивной сущности.       (генри не помнит, как нес этот злополучный гроб на масштабных и до безобразия пафосных похоронах, как опускал его, предавая земле, но зато никогда не забывает этот тошнотворный привкус горечи на языке и саднящую боль где-то под ребрами, в самом неспешно догнивающем сердце.)       и, в конечном счете, генри выбивает из себя это стремительно быстро, просто (почти так же, как и толкает банни в пропасть, в свободный полет во мглу отчаянной смерти), засаживая несчастную пулю прямо себе в виски недрогнувшей рукой, окрашивая невыносимо белоснежные стены номера отеля собственной кровью.       генри не знает, о чем думал тогда и думал ли вообще (наверное, ему просто это все надоело), но впервые в своей жизни он следует привычному, словно издавна прописанному, правилу банни: сначала делай, потом думай; единственное, что было известно тогда наверняка — умирает он легко, едва ли ощутив последний болезненный удар, и с фотографией банни коркорана у сердца, подобно солдату на нескончаемой войне.       где-то на задворках погибающего сознания банни звонко смеется и генри не может понять, с чего на этот раз.       (генри как-то предложил ему жить вечно, но впервые не сдержал собственного слова ни для одного из них.)