(не)счастье гречневое

— Ненавижу. Грохот ливня за бликующим стеклом не перекрывает Лериного свистящего озлобленного шепота. Она усмехается хрипло: признание в ненависти к играм вселенной наверняка испортит и без того страдающую карму. Бездумно царапает ногтями розово-белое цветочное пятнышко у ключиц — неровно вздрагивают от нервных выдохов. — Не трогай, — дрожащая смуглая ладонь — в крепких тисках Сашиной руки. Нежелание отпускать вплетается накипью раздробленных надвое недосказанностей в дымящий болезненным отчаянием воздух. — Давай обработаю, — досада сквозит в приподнятых в полуулыбке уголках тусклых губ: прятать пылающую уже-не-дружбу меж ноющих рёбер оказывается гораздо сложнее, чем казалось. — Спасибо, — не-дружба скатывается алым по светлой коже и остаётся гореть на смуглой розовым. На ватном диске рьяно шипит перекись, пока диск лунный лениво высовывает кончик острого носа из-под свинцовых дождевых облаков. — Прости, — Саша вздрагивает только, когда пенящаяся жидкость касается свежей ссадины на губе, и невольно впивается подушечками пальцев в тонкое Лерино запястье. На этот раз отпускать и не спешит. — Саш, глубокий же, — неверяще вглядывается Лера, трепетно и осторожно прижимая к царапине багрово-белое облачко ваты. Бело-красный — по-прежнему не спасательный крест и в случае Саши с Лерой веет духом смертельным: холодный камень вселенской несправедливости. Дата смерти общего между все ещё остается открытой. Алеющий комочек летит в мусор, а Лера пальцем нежно-нежно по скуле Сашиной светлой скользит. Открытый перелом веры запекшейся кровавой корочкой в больших ореховых глазах отражается: едва не слезы в них стоят. Потому Саша гибкое, точеное тело девичье к себе прижимает мягко. Загнанные, израненные и изломанные, замирают оба ненадолго: в детстве казалось, в игре в прятки достаточно не шевелиться, чтобы тебя не нашли. Только вот они давно не дети, да и вселенная — не дворовый сосед Васька. Луна усыпляет бушующего старика-Дождя и разбрасывает по небу звездную наживку для влюбленных — загадывать желания на падающие звезды легче, чем падать самим. Лера с Сашей, впрочем, легких путей и не ищут. — Не хочу следовать правилам, — Лера, которая давно ничего не боится, с ужасом глядит в озлобленные серые Сашины, пока он ее за плечи держит цепко и слова цедит сквозь сжатые в бешенстве зубы. Через секунду желание все-таки слетает в ночь с изодранных кровоточащих еле живой птичкой: — С тобой хочу. — Саш, я не могу позволить, чтобы ты из-за меня… — голос Лерин дрожит испуганно и обрывается в отчаянии: она губы зажившие закусывает и, мельком на Сашины взглядывая, почти плачет. Гребаная безысходность обливает лунным светом теплую кухню. А после — тлеет угольком колючим до последнего грамма воздуха в любовью избитой груди еще один поцелуй. Сладко-соленый алым режет без ножа сжимающиеся от (не)физической боли легкие. Лера, с диким нежеланием останавливаться борясь, широко распахивает глаза и упирается в Сашину грудь ладонями: крепкое сердце под похолодевшими колотится истерично то ли от боли, то ли не от нее. — Не смей, — шипит змеей, молнии швыряя в серые глаза — горит в них жуткая любовь пламенем солнечным, и страшно Лере, и невыносимо от себя отталкивать. Почти падает на стул, вздыхает тяжело. — Лер, не ври хотя бы себе, — полынно-гречишной горечью отдает, пока Саша кровоточащие губы облизывает торопливо. Снова. И еще раз. И еще не раз. Нервно сплевывает капли багровые в металлически-кристальную раковину вместе с сиплым «сука» и с ненавистью отворачивает кран, смывая следы. Напротив Леры за стол садится, нежно за ухо выпавшую рыжую прядку заправляет: пронзенный непониманием и обидой взгляд карих пугает и заставляет безвольно опущенные руки в свои вложить. — Я не знаю, почему так, но мне похер, — начинает тихо. Приваривается, приклеивается смуглая кожа Лериных ладоней к молочно-белой Сашиной — с трудом руки выдирает и к горящим щекам прикладывает. — Мне нет, — головой качает медленно. — Не хочу, чтобы тебе плохо было, — готова на обратное, только чтобы Саша боль больше не терпел. — С тобой хорошо, — он слизывает все еще текущую тонкой струйкой кровь по губе. Лучший свидетель «хорошо» — безобманная глубина ссадины: молча напоминает о том, что не все принимают правила вселенной. — Не могу допускать этого, — Лера только в сторону Саши кивает, в глаза ему не глядя: стыдно неизвестно отчего. — А я не хочу тебя терять, Лер, — честное проворачивает ржавый ключик битого рыжего сердца и мягко окутывает теплом. Даром, что октябрь пачкает небосвод звездной полночью и швыряется пригоршнями последних сырых листьев. Иногда, чтобы победить, приходится отдаваться на произвол судьбы и поддаваться и сдаваться ей же. — Я никуда не ухожу, — улыбается Лера тихо. — И уже поздно, ты даже если захочешь не уедешь, — смеется переливчатым серебром. В конце концов, думается, обойтись можно и без контактов. От мысли, что не получится, отмахиваются оба, как от назойливой полусонной осенней мухи. // — Сломался, спать придется вместе, — с досадой Лера пинает скрипящий пружинами диван: усевшись секундой ранее, провалилась в диванную яму. — Окей, только ноги на меня не складывай, — смех в ответ прорезает ночную синь. Заботливо обработанные ссадины почти не болят — то не сердце: Саше помнится хорошо. — Мне правда жаль, что у нас вот так, — Лера, по подбородок укрытая, мерзнет даже под теплым одеялом. — Почему? — Саша, впрочем, знает, но ответ услышать хочется и нужно. Молчат. Долго. — Привязалась, — вздыхает Лера наконец. О том, что — по уши, предпочитает не говорить: боится. Думается ей, не Саше в таких влюбляться. Лерин вариант — далеко не дорогущий Кен. Хватило бы на китайского пупса. Они, однако, тоже лысые. — А я вот влюбился, — хрипло усмехается Саша, пристально в прекрасное Лерино лицо в темноте вглядываясь. Она вздрагивает — даже под одеялом заметно — поворачивается на бок, внимательно в серые напротив смотрит. Страшно. — Шутишь? — поверить сразу не выходит, даже если очень хочется. — Нет, — спокойное. Молчат. А потом Лера все-таки верит: любовь прохладной ладонью осторожно отбрасывает одеяло, за талию обнимает и к себе притягивает, дрожащими пальцами под футболку скользит. Медлит. Шумный вздох и губы закушенные — слепая надежда на несбыточное везение тянется нитью теплого касания вдоль позвоночника вверх, впутывается в рыжие и между агонически бьющимися от бешеного стука сердца ключицами в розовый цветочек целует едва уловимо — больше нельзя. Нельзя даже так — скулеж собачий разрезает кожу Сашиных губ и ломкую тишину. Лера не слышит ничего, кажется, кроме речитативных, мантрой в голове повторяемых а-я-вот-влюбился. Резко отстраняется, только когда на собственной коже на гречишном цветке чувствует горячую каплю. Пальцем стирает, взгляд замученный переводит с капельки алой на Сашу. У того в металлически-серых — вмешанная в желание навечно застыть в моменте едва заметная боль. И просящая, умоляюще-жалкая улыбка на разодранных губах. — Не надо, — подбитой птицей ухает голос куда-то вниз, срываясь в судорожный полувсхлип. Вместо ответа — короткие, ожогами горящие частые поцелуи куда ни попадя: в лоб, в скулы, в нос, в шею — Саша надеется, т а к избежать царапин удастся. И все равно каждый в кровь полосует израненную кожу. Надежды сбываются не всегда. Лера, себя ненавидя, остановить эту полупытку нежную не может и только тихо вздыхает изредка. Забывшись на мгновение, к крепкой Сашиной шее губами прижимается на какую-то секунду. Глаза тут же распахивает, приглядывается, когда Саша вздрагивает, как от удара. Вселенная заливисто хохочет: в драке побеждает всегда. Лера, как ошпаренная, с кровати вскакивает. Едва не оседает на пол, отчаянно сжимая дрожащими руками льющиеся любовью и бешенством виски. — Я не хотела, — шепчет еле слышно, подбираясь к Саше ближе и ладонь ему на шею сбоку кладя. Бессильно утыкается лбом в светлое плечо, отодвигая растянутый ворот футболки. На Сашиной шее уродливо цветет темным фиолетовым болезненное пятно вовсе не засоса. — Синяк? Короткий кивок в плечо и подушечки пальцев мягким кошачьим касанием по шее — Саша, глубоко втягивая раскаленно-колючий воздух, к себе прижимает Леру осторожно снова, по рыжим спутанным гладит. Острые плечи едва уловимо вздрагивают иногда. — Справимся, ну, — беспомощно улыбается, вглядываясь в заоконную темноту. Только подсохшие ссадины расползаются моментально. — Все хорошо, — Лера отстраняется быстро, дрожащие уголки губ привычно растягивая в лживой улыбке. — Ты снова врешь, — усталое. Дождаться корабль с алыми парусами, оказывается, возможно. На то, что паруса — рваные, и путь указывать верный не могут, уже наплевать. Вера — тает под ядом перекиси, а надежда — выбрасывается в мусор испачканными ватными комочками. Несказанное вслух, но кипящее в каждой молекуле тяжёлого воздуха ломкое пресловутое пятибуквенное молча вплавляется объятиями в засыпающих. Любовь так просто не убить. Если, конечно, не решить сделать это собственноручно. До рассвета Лера взглядом смертельно больной верной собаки изучает подрагивающие пушистые ресницы, пересчитывает бесчисленные гречневые родинки на коже и мысленно отмеряет срок заживания царапинн, по губам розовым разбросанных. Срок тянет на вечность: чтобы (за) жить/быть, меньшего Саше не хватит — Лера знает. А еще знает, что это все — нарушения запретов, и что позволить Саше терпеть из-за себя права не имеет. Решение зреет в голове вместе с первым солнечным лучом и распахнутыми серыми напротив. Осеннее холодное солнце играет в ореховых Лериных — светятся и бликуют. А может, бликуют от подступающих слез. — Привет, Лер. — Привет. Мы больше не должны видеться. В ещё заспанных — бесконечное непонимание. И любовь — бешеная, преданная и искренняя — тем больнее. — Заигрались, Саш. Вселенная одобряюще ухмыляется — победа в очередном коне игры. // Вместе с пусто-холодной квартирой Сашу встречает не-осознание произошедшего, ожидание привычного «Доброе утро» по телефону и ежечасно обновляемая страница в соцсети первого человека в списке друзей. В списке не только друзей — тоже первого. Под окном третьего этажа, на все решения наплевав, дурные розовые цветы на тонких веточках сияют ярко-живым. Лера на третьем до остервенения трет жёсткой мочалкой кожу у ключиц. Карма испорчена бесповоротно у обоих. Бессильно щелкает зубами в сторону вселенной в разных концах теперь не-общего города обоюдное — Ненавижу.