(не)счастье гречневое

— Ваш билет, пожалуйста, — пробивается сквозь грохочущий «Confessions» по-командирски, так, что Лера моментально ставит музыку на паузу, вынимает наушники и тянет проверяющему бумажку. Билет несчастливый — шесть цифр в красивое число не складываются — и отнюдь не лотерейный. Впрочем, даже если бы и был им, Лера все равно невезучая — потратить сотню впустую выигрыш сомнительный. Еще не знает, что этим посадочным билетом и опозданием на первую покрытую цельнометаллической оболочкой птичку-ласточку выиграла больше, чем может себе представить. — Спасибо, — дежурно кивает контролер, отходя. Ненароком наступает на упавший провод наушников: те судорожно дергаются, вываливаясь из гнезда гаденышем, и обвивают белой змейкой ботинок проверяющего, уже отошедшего дальше по вагону. Лера проклинает слабый штекер и, шепотом матерясь (возраст постыдно алеющих щек из-за случайно услышанного мата давно позади), крадется вслед за контролером. Досадливо шипит, не обнаружив наушников ни у него, ни где-нибудь рядом, на полу, загаженном сухой июньской пылью и рассыпанной золотыми звездочками утренней дорожной дремотой. Возвращается на место, усаживаясь на сиденье, разочарованно глядит в окно, похоронив надежду на спокойную поездку в компании с музыкой. Желтый чемодан — спутник, оказывается, не единственный, есть ведь ещё наушники — ревниво выглядывает из-под сиденья. Лера запихивает его ногой поглубже и, хмурясь, оставляет пыльный фингал под темным глазом чемоданной ручки. Капризный Лерин дружок обиженно грохочет, закатываясь подальше под лавку. Три веточки бело-розовых цветов, неаккуратно завернутые в бумагу, благодарно глядят на Леру светлыми глазками сквозь бумажные прорехи, послушно лежа на соседнем кресле. Лера едва улыбается отчего-то, короткий взгляд бросив на гречиху, устало прикрывает глаза, утыкается виском в мутноватое стекло: солнце порыжелым одуванчиком золотит растрепавшийся хвост и роняет косой, едва пробивающийся сквозь пелену запыленного окна лучик на выпавшую прядку, волнящуюся вдоль утомленного недосыпом лица. Наобум стреляет лучом, не целясь: авось попадет в глаз и поспать не даст. Вечная усталость борется с консилером за Леру. Пока ничья, но войска косметические плавятся и стекают под напором рабочих будней. — Не ваши? — вежливым бархатом вдруг вклинивается в дремлющее сознание. Лера распахивает глаза: пристально-серый взгляд лукавыми смеющимися искорками испытующе ввинчивается в карие. Улыбки на розовых конфетных губах, правда, нет, зато есть еще не отпавшая корочка, покрывшая ссадину в уголке нижней. Лера едва заметно усмехается: спасибо, вселенная, за напоминание лишний раз. В руке напротив сидящего (подкрался дымчатым котом неизвестно когда) — заветный белый проводок. — Мои, спасибо, — тянется Лера за наушниками, благодарно кивая: рыжий хвост солнечным веером взметнулся вокруг головы. Ореолом золотым, каемочкой бронзовой обвил уставшие щеки и прилип ветреной прядкой к густо накрашенным губам. Помада едва не в три слоя — отмечает про себя Саша, почему-то сжимая несчастный проводок до побелевших костяшек. П р о с т о так настолько плотное перекрытие обычно не делают. Электричка вдруг взвизгивает тормозом и, нагло шипя, бьется несколько секунд в судорогах, а после — останавливается слишком резко и внезапно. Лера, едва приподнявшись с сиденья, летит носом вперед, рассекая душный воздух коротким матом. Невежливо. — Осторожно, — мягким шоколадом, цепляясь за плечи и аккуратно усаживая на место. Возраст постыдно алеющих щек из-за случайно оброненного мата, кажется, в самом разгаре. — Да, благодарю, — пытается улыбнуться Лера, забирая наушники. Не поднимая глаз, поспешно впихивает белую змейку-штекер обратно, в положенное ей гнездышко и, откинувшись на сиденье, включает музыку на полную громкость. Ей-богу, лучше бы разбила нос. Дремота окутывает сизым облачком пробивающегося из тамбура сигаретного дыма вместе с началом движения электрички. Три цветочных веточки, обернутые бумагой, уже чуть увядшие в духоте и июньской жаре без влаги, упавшие на пол во время резкого торможения, через минуту снова оказываются на потрепанном сиденье рядом с Лерой. Саша поднимает цветы совсем неслышно и, чтобы не тревожить эту не особенно приветливую рыжую, молча кладет недо-букетик с ней рядом, уходя к своей компании. — Ты подружку успел завести? — гогочет знакомый, когда Саша садится на свое место. Того почти физически передергивает — был бы, наверное, рад. Закусывает изуродованную губу. — Да нужна она мне больно, — почти-не-фальшиво смеется в ответ. — Просто вернул потерянное. Больно — (:) не нужна. У Леры вся жизнь под этим девизом. «Следующая станция — Москва.» Лера продирает глаза уже на подъезде к столице. Сто-лица-я Москва вообще-то таких не особенно терпит: иногда ей нравится, когда за одной маской вместо настоящего лица — еще с десяток, и все разные. А зря: стерпится-слюбится. Да и Лера ничуть не уступает в навыках скоростного завязывания на затылке ленточек масок. У нее, правда, ни разу не дорогие венецианские, украшенные вензелями, бриллиантами и перьями. Все проще — пугливо прячущаяся искренность в обрамлении черных ресниц и рыжих пушистых волос. Прячется упорно и настойчиво: боится, что снова сломают. Искренность у Леры подхватила какую-то хроническую болезнь: оболочка золотая местами покрыта гниющим темным напылением недоверия. И новенькая искренность беспощадно портится все сильнее вместе с одним-вторым-третьим умершим цветочным букетом. А еще у венецианских масок гарантийный срок на починку — бесконечность, а у Леры за двадцать три года почему-то вышли все возможные. Ее маска — переклеенная на несколько раз, лет в семнадцать неумело слепленная на уроках труда в одиннадцатом классе после первых увядших букетов и подаренных в придачу полосах на губах. // — Откуда у тебя вон тот? — почти перед самым выходом из электрички задумчиво спрашивает Настя, кивая в сторону Саши. Излишнее любопытство. Почему-то разговор от привычных шуток и идиотских историй давно сместил вектор в сторону типичных «поездных» философских размышлений. Саша в ответ глядит мягко, даже тепло: Настя для него равно что младшая сестренка. Цыпленок желторотый — таких хочется уберечь и не дать выпасть из уютного гнездышка раньше времени. Насте едва исполнился двадцать один, и у нее в запасе практически вечность. А еще вечность не хохочет над ней издевательски, полосуя губы в кровь. Раз за разом. У Насти на предсказуемо-розовых кукольных — только прозрачная гигиеничка. Иного не требуется: один едва заметный шрамик на нижней, и тот по семнадцатилетней глупости. Глупости, случайно совершенной с Сашей. Лет ему было почти столько, сколько ей сейчас, а цветов уже тогда подарил больше, чем Настя получала за всю жизнь. Впрочем, все эти букеты давно сгнили. Безнадёжно. Саша часто ловит на себе Настин чуть жалостливый взгляд и бесится от него: ему эта жалость не нужна ни капли, как оказываются не нужны и другие, те, кто не Настя. Другие — практически одинаковые, будто с конвейера сошедшие, равные, как на подбор. Настя, в целом, от них мало чем отличается, хоть и хочет казаться иной. Вот только казаться — не значит быть. — Подрался со вселенной за возможность оживить увядший букет, — глухо смеется наконец Саша, медленно проводя большим пальцем по глубокой заметной борозде, перечеркнувшей поперек нижнюю и зацепившей часть верхней губы — застарелое четырехлетнее напоминание. — Ну целовалась она хоть хорошо? — заливисто, почти по-детски хохочет Настя в ответ. Глупая, наивная, еще совсем ребенок. Саша едва сдерживает нервный смешок: знала бы она, от кого, вопросов бы таких не задавала. — Ей было семнадцать. Кусалась. Неплохо вообще-то, но судьба укусила сильнее. — Сочувствую, — тянет огорченно Настя (нет, все-таки мозги у нее еще не выпустились из школы, иначе бы поняла), сжимая покрепче ладонь Ильи: тот за плечо ее приобнимает и в волосы носом совсем по-котеночьи тыкается. Саше сочувствие и даром не нужно. И Настя не нужна уже года как три. Ему бы избавиться от необходимости покупать иногда тюбики с заживляющей мазью. Насте проще — она лет с девятнадцати каждодневно обнимает высоченного Илью с щербатой, но приятной улыбкой и не тратит деньги на бепантен и баночки этилового спирта, чтобы было чем обрабатывать ссадины на кровоточащих губах. А еще Настя любуется сине-белым букетом: теперь уже никогда не погибнет. Бывший обыкновенным из пяти роз этот, едва успев чуть завянуть, распустил цветы заново: кремово-молочный цвет сменился на ярко-синий вперемешку с белыми вкраплениями. Сменился, потому что подарил этот букет сам «виновник торжества». Увядшие цветы лишь ожили бы снова под его касанием, сохранив кремовый оттенок, если бы вручил их не он. Настя тогда радостно позвонила Саше: «Сашка, Илюшкин опять зацвел, представляешь? Сине-белый!» — вселенная милостиво позволила им быть вместе. И, наконец, Настя особенно полюбила блузки и футболки с V-образным вырезом: так видно крошечную бело-синюю розочку в ямочке меж ключиц. Гордится. Саше гордиться можно разве что чеком из аптеки: длинный мятый хвост протянулся суммой трехзначной — аптекарь выставляет на стойку несколько баночек со спиртом стройной шеренгой, улыбаясь идеальными губами: «Вы пить что ли собрались?» Шипя от разъедающей боли, Саша по нескольку раз за день обрабатывает ссадины и порезы: затягиваются отчего-то долго. Сейчас, правда, зажили все, кроме одной царапины. Последняя, почти месячной давности, сухой корочкой осталась в уголке нижней губы. С виновницей этой очередной ссадины даже влюбленности не было — глухое отчаяние и «а вдруг повезёт?» Пионовый букет — негласное правило — окончательно умер пару недель назад вместе с Сашиной решимостью попытаться с кем-нибудь ещё. При выходе из электрички на станции Москва, нацепляя рюкзак на плечи, слышит стеклянный звон бьющихся друг о друга боков парочки на всякий случай прихваченных с собой бутылочек этилового. Решимости, кажется, не осталось никакой, но то лишь кажется: иначе бы не тащил их с собой. Только бы не раскололись. У Леры раскалывается голова и ломит в висках: спать в электричке идея не лучшая. Медленно нагибается, тащит из-под сиденья желтый чемодан (тот будто в отместку вылезать абсолютно не хочет и упирается колесами в пол) и подхватывает в свободную руку бумажный сверток с тремя гречишными веточками. Три цветочных веточки, обернутые бумагой, уже чуть увядшие в духоте и июньской жаре без влаги, поднятые с пола как само собой разумеющееся Сашей       расцветают вновь, сияя посвежевшим розово-белым. Лера не замечает. Саша не знает.