I.
любовь как дикий зверь ты идешь в ее западню пока она смотрит тебе в глаза околдовывая взглядом — amour amour, rammstein
ØØØ
Оно сидело глубже, чем он мог предположить. Когда он понял, смысла бороться уже не было, хоть он и пытался. Было бы легче, появись оно внезапно, ударь оно резко, без предупреждения, как, бывает, бьет молния, оставляет черный уродливый след в том месте, на какое пришелся ее гнев — тогда, вероятно, у него получилось бы сделать вид, что это только шутка его собственного воображения, с самого детства чересчур богатого. Помутнение сознания, ошибка, сдвиг, кризис — сколько всего можно было бы придумать. Но оно пришло, как гроза поутру, в мае, на самом рассвете — медленно, неотвратимо. Это чувство. Такое естественное, что поначалу он даже не сразу заметил, какую природу оно в себе несет. Нечто потаенное, ужасающе интимное и болезненно сильное. То, против чего он был стоять не в силах. Маттиасу было семнадцать, когда это случилось. Они были знакомы с рождения. Практически. Десять месяцев — не разница для человека, не разница для мальчиков. Они были погодками, оба зимними, только Маттиас родился в феврале, а Клеменс — в декабре, ранним прекрасным, морозным утром. Их родители были близки, так что и они обречены были стать друзьями. Это было несложно. Клеменсу суждено было сделаться важнейшей частью его детства, юности и — позднее — зрелости. Всей его жизни. Иногда он задумывался об этом — как так вышло, что чистое, семейное чувство, такое привычное каждому человеку на земле, стало чем-то щемящим и совершенно запретным. Он чувствовал себя вором, насильником, убийцей и террористом, и предателем родины — все в одном лице — особенно остро, когда они оставались ночевать у бабушки, в небольшом двухэтажном домике в Герди, по старой привычке в общей комнате, все еще хранящей призрак их детства, лежали на кровати-полторашке, чтобы удобнее было играть в «Змейку» на телефоне по очереди, и Клеменс наваливался на его плечо, и его нос утыкался ему в стык меж шеей и ключицей, а дыхание с запахом мятной зубной пасты щекотало кожу. Это были крохотные, теплые мгновения. Им было где-то по восемнадцать. Маттиас всегда вспоминал о них с такой глубокой нежностью и трепетом, особенно в отъезде. Может, они выглядели странно — два взрослых юноши, кузены, обнимающиеся в кровати — но они всегда были близки. И даже когда он все понял, это не казалось ему чем-то плохим или ненормальным. В какой-то момент его жизни это все, что у него было — то, как Клеменс засыпал на нем. Рука поперек груди, рука под подушкой. Щекой на плече. Он же сам долго не спал, лежал и думал, и запоминал. Тогда еще не было похоти, ничего грязного, ничего горячего — по крайней мере первое время, первые год-два. Наутро — обычно это было воскресенье — они вставали ближе к бранчу, по очереди шли в уборную, потом спускались к бабушке на кухню — она уже сделала еженедельные панкейки — и сидели в столовой, смотря новости по телевизору. Потом собирались, прощались и расходились по домам, до следующей встречи. Они общались, списывались каждый день. Выбивали часок-другой, чтобы погулять по городу, выпить по бутылке сидра. Ничего такого, что не делали бы любые другие восемнадцатилетние парни, и все-таки — было в этом что-то особенное. То, как они сидели на ледяных скамейках в Камбратун — бедро к бедру, плечо к плечу, и иногда он опирался рукой в скамью позади Клеменса так, чтобы тот смог привалиться к его боку, и выходило, что они обнимались. Потом они курили одну на двоих сигарету — в целях экономии — и слушали музыку, поделив наушники. Не то чтобы их музыкальные вкусы идеально совпадали, но они включали любимые песни по очереди, и им это нравилось — то, как гармонично было сидеть вот так вдвоем. Или, порою, они встречались общей компанией с несколькими знакомыми. Шли в паб, пили пиво и ели гренки. Смотрели матчи, но вполуха. Сидели на одном диванчике за столом, и он клал руку на спинку, и Клеменс снова мог к нему привалиться. Платили друг за друга по очереди, и он, ухаживая, приносил Клеменсу пиво с барной стойки — потому что хотел. Ходили в кино. На концерты. Вместе готовились к предстоящим экзаменам в гимназиях. И поначалу — у самых истоков — ему этого хватало. Иногда вспыхивающие странные желания казались ему чем-то совершенно недостижимым, так что Маттиас ни на что не рассчитывал, упрямо дожидаясь, пока все это пройдет, пока он повзрослеет, и эта болезненная привязанность растворится, как растворяется всякая юношеская причуда. Но потом началось лето, каникулы, и все эти вечеринки, незнакомые люди, много девушек и парней — и пришла ревность. Внезапная и стремительная, как лесной пожар. Пылала так, что он мог извергать пламя. И выжигала внутри все, и покрывала черной копотью. Все-таки он был эгоистом — с детства. Он выходил из пабов или чужих домов, и курил на улице в одиночестве. Сидел один, как обиженный ребенок, и злился. И ненавидел в эту секунду очень, очень сильно. Все ненавидел, и всех. Так ярко, будто это было в его природе. Потом успокаивался, делал бесстрастное лицо и возвращался. Клеменс искал его взглядом среди толпы и, найдя, улыбался. Кто-нибудь обязательно просил сыграть на гитаре. Клеменс играл что-нибудь из «Placebo» и «Nine inch nails», обязательно провокационное. Под утро, часа в четыре, оба шли по домам, но чаще — к бабушке, чтобы не нервировать родителей поздним появлением, да ведь и лето же. Шли пешком. Клеменс болтал, а он, все еще злой как черт, молчал и курил, допивал одинокую бутылку пива. Это было хорошее лето, не самое теплое, зато памятное. В июле, им было по девятнадцать, они поцеловались. В первый раз. Часы показывали три утра, они шли из Хлеммура в Герди, и стоял туман. Все вокруг спали, а они гуляли по пустым улицам, почти протрезвевшие, и Маттиас думал о парне, с которым Клеменс танцевал в пабе и целовался на диванчике за бокалом пива, и поэтому был злым и раздраженным. Говорить не хотелось, а Клеменс болтал без остановки, как это бывало с ним, когда он выпивал лишку, лез обниматься, хватал за руку, напрыгивал на плечи, разбежавшись. Потом они чуть не поругались по сущей глупости, и тогда Клеменс его поцеловал. Это был скорее минутный порыв, чем нечто намеренное — в первый раз. Спустя три минуты молчаливых гляделок они поцеловались снова, но на этот раз осознанно. Клеменс был ниже почти на голову, поэтому забавно хватался за его шею и плечи. Позднее Клеменс сказал, что это началось с ним в пятнадцать. Маттиас лишь ужаснулся в ответ. Четыре долгих года. А ему еще повезло. Он не был уверен, сделало это знание все хуже или лучше. Каждое их объятие в кровати и в парке, и в пабе, и на улице, пока они шли по пустому тротуару в спящем Герди, и на бабушкином крыльце при встрече — все обрело другой смысл. Все стало иным. И оказалось легче, чем он ожидал — позволить этому произойти с ними. Поцеловать его в губы, а не в лоб. И обнимать его в их общей детской спальне. Вкус его слюны оказался таким привычным и правильным, как и вкус его кожи, и солоноватый пот, собравшийся на задней стороне его шеи. Что-то крайне естественное, пока они были вдвоем. Наутро он встал и ушел пораньше, и просидел безвылазно дома неделю, не выходя с Клеменсом на контакт, и боролся с ужасом осознания. Удобно было бы свалить все на сидр и скотч, но тогда он бы соврал себе. Ему некому было все рассказать — он никому не доверял так сильно — и потому чувствовал себя разбитым, одиноким. Мама спрашивала, все ли хорошо, и он соглашался. Плохо спал, плохо ел. Но в субботу пришел Клеменс, и им пришлось поговорить. И — да, Клеменс не собирался сваливать все на градус и позорно сбегать, но он всегда был таким — был проще, меньше зацикливался, меньше переживал. Не видел в том, куда вылились их отношения, ничего неправильного, неестественного, и потому он Клеменсу немного завидовал. И Маттиас ведь тоже хотел этого — хотел поверить, раскрепоститься, позволить, но его все еще глодало это чувство. Он не знал, сколько ему потребуется времени. Человеческая натура слаба, особенно когда дело доходит до того, чего хотелось так долго и так сильно, и помимо прочего, его эгоистичное начало никуда не делось. Да и вряд ли он смог бы отказаться. Повезло, что они были в его комнате — они смогли поцеловаться. И еще. Это казалось так привычно — вновь, как тогда в парке, и как у бабушки на втором этаже — тепло его рта. Вкус языка, гладкость зубов. И его пальцы впивались в плечи и поднимались к шее, и гладили длинные темные волосы. Клеменсу нравились его волосы. Он иногда их расчесывал и заплетал забавные косички, когда они смотрели какой-нибудь фильм вдвоем. И, может, стоило тогда все это обрубить на корню. Многого бы удалось избежать, если бы этого не произошло, но, с другой стороны, он знал, что лучше бы не стало. Проще — но не лучше. Так что они целовались, и он обнимал Клеменса за бока и талию, и это было очень-очень правильно, как и жар, появившийся меж ними. Теперь больно было об этом вспоминать. Он затянулся в последний раз, огонек дошел до фильтра, и он поспешил выкинуть сигарету в урну. На улице начинало холодать, поднимался сизый туман, с моря шли тучи. Он стоял на крыльце, сунув руки в карманы черных брюк, в мягком, теплом свете, льющемся из окон дома. Пора было возвращаться внутрь — мама уже, должно быть, накрыла стол. Она была трогательно счастлива его возвращению и не прекращала весь вечер хлопотать и радостно крутиться на кухне. Маттиас не был дома два года. Наверное, таких долгих для его матери. Отец-то понимал — он сам был человеком подневольным — дипломат — очень часто пропадал в командировках, так что семейство привыкло, да и сам он привык. Но когда из гнезда упорхнул и сын — уехал на учебу в Германию как только исполнилось двадцать — это сильно расстроило маму. Конечно, они созванивались — по телефону и по скайпу — списывались, слали друг другу фотографии, но это все-таки было чем-то другим, не личным общением. И не то чтобы его маму можно было назвать человеком сентиментальным, но он же все-таки был ее единственным ребенком, так что она могла позволить себе некоторую эмоциональность. В аэропорту она вообще чуть его не задушила от счастья. Это было трогательно, конечно, но теперь ему все больше хотелось побыть одному. Он зашел в дом, скинул в прихожей кеды, прошел в гостиную и сел на свободный стул. Мама, рассказывая о забавном случае на работе, расставляла тарелки, папа, взявший выходной по случаю воссоединения семьи, читал газету, бабушка раскладывала столовые приборы. Из кухни сладко пахло яблочным пирогом и мятным лимонадом. Мама попросила его достать бокалы из сушилки, и он послушался. Звонок раздался очень неожиданно. Мама, занятая на кухне, крикнула: — Матти, это, наверное, Ханниганы. Открой! И тут он ощутил страх. Резкое, давящее волнение, такое, что сердце сжалось. Он понимал, что этот момент наступит, готовился к нему, но все равно оказался застигнут врасплох. Он не видел Клеменса два года. И вряд ли Клеменс теперь сам был шибко рад его видеть. Но открыть было нужно, так что он прошел к столу, передал бокалы бабушке и отправился в прихожую. Он простоял в тишине несколько секунд, собираясь с мыслями, прежде чем отворить дверь. Сначала его встретила тетя Бринья. Стоило двери открыться, она тут же радостно закричала: — Кто это у нас тут вернулся! О, детка, иди я тебя обниму! Ее руки были теплыми, как и она сама. Она была низкой, поэтому ему пришлось наклониться к ней. Он выдавил улыбку. — Добрый вечер. Затем появился дядя Петер, тепло ему улыбнулся и пожал руку. Клеменса нигде не было видно. От этого нервы только сильнее натянулись, хоть он изо всех сил держал бесстрастное лицо. Он не знал, что было хуже — что Клеменс не пришел или что все-таки был где-то здесь. — А где Клем? — спросила тетя Бринья, обернувшись. Дядя Петер махнул рукой. — Он в машине что-то забыл. Сейчас вернется. Ханниганы прошли в дом, переобнимались со всей семьей. Мама, бабушка и тетя Бринья тут же начали что-то обсуждать, дядя Петер и отец предпочли молча посмотреть новости перед едой. Маттиас, наверное, должен был закрыть дверь, чтобы не пускать холодный ветер внутрь, но не мог. Стоял и ждал как вкопанный. Он пришел спустя минуты две. Запрыгнул на крыльцо, сразу через три ступеньки, уткнувшись в телефон. Маттиас немного опешил. Клеменс стал... другим. Совсем. Маттиас видел его в последний раз где-то года полтора — может, год — назад, когда они с мамой говорили по скайпу, и вдруг рядом с ней образовался Клеменс. Тогда они говорили в последний раз. Клеменс сильно обиделся, потому что Маттиас каждый раз их скудного общения по и-мейлу уверял, что его ноутбук сломался, и возможности созвониться не было, а оказалось, что он не хотел созваниваться только с Клеменсом. Клеменс его попыткам оправдаться — якобы ноутбук правда сломан, а звонит он от друга — не поверил, от души его обматерил, сказал, что он лживый ублюдок и раз он не хочет общаться — прекрасно, они и не будут. Маттиас очень хорошо запомнил его влажные глаза и собственное чувство глубочайшей вины, в какую-то секунду даже заставившее его поверить, что он поступил неправильно, уехав — а ведь он убеждал себя в обратном два года. А теперь они вот — стояли друг напротив друга. Клеменс поднял голову от смартфона. У него были красные волосы. Яркие, как у Питера Пэна или Русалочки. Короткие, торчали во все стороны. Темная карандашная подводка на глазах сильно оттеняла бледное лицо. Свободно висящая футболка с «Гриффинами», узкие черные джинсы, заправленные в голенища берцев. Они оба замерли, смотря друг на друга, как истуканы. — Привет, — наконец сказал Клеменс. Если бы не знакомство длиною в целую жизнь, Маттиас бы поверил, что ему все равно, но он слишком хорошо видел, как тщательно тот держал лицо. — Привет, — ответил Маттиас. Клеменс сжал губы и кивнул. Немного погодя протянул руку для рукопожатия. Маттиас неосознанно подметил несколько тяжелых колец и кислотно-розовый лак на его ногтях и пожал его холодную ладонь. — Постригся, — констатировал Клеменс, видимо, только чтобы что-нибудь сказать. Маттиас кивнул. — А ты покрасился, — сказал он. Клеменс пожал плечами. Они прошли в гостиную и сели по разные края стола, напротив друг друга. Вся семья уже расселась по местам, и началась оживленная беседа, торжественное открытие вина и шампанского. И то, как Клеменс внезапно переменился в лице, даже поразило поначалу. Он улыбался во все зубы, активно принимал участие в беседах, громко смеялся и, казалось, изо всех сил делал вид, что все прекрасно. Маттиас же сидел, как на поминках, не зная, куда себя деть, и прикладывал множество усилий, только чтобы оставаться собранным и хладнокровным и держать идеальную осанку. С завидной регулярностью его глаза скользили к Клеменсу, а тот упорно на него не смотрел. Но вязкая напряженность в воздухе достигла своего пика только когда тетя Бринья спросила: — Матти, расскажи нам что ли о том мальчике, с которым ты познакомился? Асдис все уши прожужжала, — и широко улыбнулась. Маттиас на секунду растерялся, когда вся семья на него посмотрела, и за столом повисло молчание. И когда Маттиас поймал взгляд Клеменса — его как током ударило. Тот сидел, улыбаясь, и отпивал сидр из стакана — такой невозмутимый и спокойный — а в глазах его дрейфовали айсберги. В ту секунду напряжение меж ними можно было потрогать, и оно бы лопнуло, как шарик, и Клеменс, наверное, всадил бы вилку ему в сонную артерию, и улыбался, пока черная кровь заливала бы все вокруг. — Отстань от парня, — вмешался дядя Петер, жуя салат. — Дело молодое. Захочет — сам расскажет. Маттиас прочистил горло. — Да нечего рассказывать, — сдержанно сказал он. Пожал плечами. — Эйнар местный. У него отец тоже работает в департаменте. Мы сдружились на учебе. Он старше на два года. Хороший парень. — Да? — подал голос отец. — Может, я его семью знаю? — Возможно. — Вот как, — улыбнулась мама. — Пригласишь его к нам как-нибудь? Маттиас пожал плечами. — Да, наверное. Почему нет. Казалось, семья осталась удовлетворена его ответом. Тетя Бринья тут же сказала: — А вот Клем нам ничего не рассказывает! То мальчик у него, то уже девочка, хоть бы познакомил, мы же переживаем. Клеменс улыбнулся матери. — Ма, ну дело ж молодое, — и подмигнул папе. — Разберусь сам и все расскажу. В ту секунду Маттиас вдруг вновь ощутил ее — позабытую горячую, черную ревность, такую душную и злую. Он отпил прохладного пива, но легче не стало. Невесомая улыбка на его губах никак не вязалась с ледяными глазами. Конечно, он понимал, что в его отсутствие у Клеменса были отношения — и есть, наверное. Все-таки они не давали друг другу никаких обетов. Да и разошлись они на не очень хорошей ноте. Весь вечер он просидел молча, пялясь то в свою тарелку, так и не опустевшую, то в Клеменса. Одновременно он чувствовал две вещи: желание убежать отсюда куда подальше и насовсем — да в ту же Германию хотя бы — и невыносимое притяжение к тому, о ком он совершенно запретил себе думать. В этом-то ведь и был смысл отъезда, так? Все поменять, исправить. Освободить их обоих, избежать чего-то неправильного. Он строил все это два года, два года вдалбливал себе отрепетированные истины, встречался с девушками, заводил отношения — короткие, конечно, но отношения. Когда он возвращался, ему казалось, все станет другим. Он был почти уверен. А потом увидел его, и хватило двух секунд, чтобы все рухнуло, как ледяной дворец на солнцепеке. Это было даже поразительно. Ближе к девяти Ханниганы начали собираться домой. Маттиас, вымотавшийся, отпросился к себе. Тетя Бринья и дядя Петер еще раз обняли его, уже в прихожей, прежде чем надеть верхнюю одежду. Клеменс топтался рядом с ними, увлеченный чьими-то СМС, и даже глаз на него не поднял. Маттиас сбежал к себе так быстро, как только мог, бросил лишь короткое «Пока». Устало рухнул на кровать, не стал даже снимать джемпер. В голове кипела каша, и ему хотелось только помыться и уснуть. И ничего больше. В дверь постучали спустя минут пять. Он решил, что это мама. Кое-как поднялся, открыл. Клеменс молча зашел и захлопнул за собой дверь. Все такой же обманчиво-невозмутимый-пассивно-агрессивный. Маттиас не знал, куда деваться, но все равно оставался холодным, как статуя. — Я думал, ты ушел, — заметил он. — Ага, — коротко согласился Клеменс. — Дойду потом пешком. Все равно не домой. Маттиас кивнул, злясь — «не домой». Они снова замолчали, погрузились в эту вязкую, холодную тишину, неуютную им обоим. Все должно было быть не так. Может, стоило остаться в Германии. Кроме того, ему предлагали языковую стажировку в одном из университетов Кельна. Вдруг Клеменс кинулся к нему и практически запрыгнул на него в объятии, и Маттиас его поймал, сам от себя того не ожидая, и крепко сжал, сильно-сильно притиснул к себе. Клеменс забрался на него с ногами, сжал их на бедрах, рукой впился в затылок, ближе притянул. Маттиас привалил его к стене, вдавил собою изо всех сил, и Клеменс — видимо, от переизбытка чувств — больно-больно укусил его в плечо и всхлипнул носом. И в этот момент Маттиас очень ясно вспомнил день отъезда — то, как в аэропорту Клеменс плакал. Это особо не удивило родителей — он всегда был эмоциональнее. Маттиас же держался стойко, с привычным непроницаемым выражением лица, и обещал позвонить, как приземлится. Он обещал, что вернется в следующем семестре, но соврал, а Клеменс не хотел его отпускать. Теперь, стоя вот так, в его объятии, он ощутил тяжесть вины, тоски и привязанности сильнее, чем когда-либо, словно вся грусть двух лет в полном объеме упала ему на плечи, а он не знал, что с этим делать. Он ведь и думать себе не позволял, как сильно скучал. И вспоминал — то, как они играли в «Змейку», слушали наушники вместе и целовались на кровати у бабушки в доме — и неприятная влага подступила к глазам, а в носу защекотало, но плакать он не стал. Эта разлука ударила по нему сильнее, чем он ожидал. Все же эта зависимость была мучительной. Волосы Клеменса пахли чем-то приторно-сладким, словно жвачка. Они простояли так по меньшей мере минут пять. Ни слова друг другу не говоря. Наконец, руки у Маттиаса от перенапряжения задрожали, и Клеменс, ощутив это, благоразумно спустил ноги на пол, но объятий они не разорвали, продолжили стоять так. И, когда Маттиас оторвался от него, карандаш у Клеменса потек, и тот попытался стереть черные разводы пальцами в кольцах, но только все размазал. Маттиас хмыкнул и стер все сам. — А тебе идет новая стрижка, — сказал Клеменс. Маттиас взглянул ему в глаза и кивнул. — Стал таким типа солидным. — Тебе тоже идет. Этот цвет. — Он запустил руки ему в волосы, пригладил торчащие пряди. Клеменс замолчал, позволяя ему это. Потом резко подался вперед, встал на цыпочки и поцеловал его очень голодно и больно — никакой страсти, только горе. И Маттиас должен был оттолкнуть его и обозначить границы — иначе к чему все это было? Эти два долгих, мучительных года, тянувшихся, как два столетия? Он должен был взять все в свои руки сразу же, соврать, что ничего не осталось, но не смог — вот же смех. Забавно было то, как часто он репетировал у себя в голове эту сцену, как непоколебимо прерывал все на корню, а теперь вот, в реальности, он просто стоял и позволял этому происходить. И его, в общем-то, хватило на минуту, прежде чем он укусил сам, резко навалился вперед так, что Клеменс звонко ударился затылком о стену. Они стукнулись зубами. Клеменс схватился за его плечи и шею, ощутимо царапнул кислотно-розовыми ногтями по коже. Потом они лежали на кровати. Клеменс был под ним, и они целовались — и жадно, и мягко-бережно, как раньше. Маттиас старался держаться, чтобы контролировать ситуацию и слушать шаги за дверьми, ведь нельзя было, чтобы их поймали, как малолеток. Им все-таки уже было по двадцать два. — Все стерлось, — сообщил Маттиас, выпрямившись на локтях и смотря в его лицо. Клеменс выгнул медную бровь. — Ммм, — пробормотал он. — Сильно? — Да. — Маттиас почти нежно стер большими пальцами черные разводы в уголках его глаз. Когда он уезжал, Клеменс не красился. Он зачем-то спросил невозмутимо: — Это ты для меня так вырядился? Клеменс фыркнул и пнул его пяткой в бедро. — Поумерь свое эго. Я всегда так хожу, — он откинулся на подушку и взглянул в потолок. Помолчав, сказал тихо, неопределенным тоном: — Ты бы знал. Если бы соизволил мне хоть раз ответить. — На этих словах их обоих как будто холодной водой окатило. Маттиас промолчал и уронил голову ему на ключицы, прижался щекой к проступающим под кожей косточкам, проглядывающим в разрезе футболки. — Или что? Так сильно был занят своим «хорошим парнем»? На этих словах его голос сделался злее, словно обида вернулась обратно. Маттиас вздохнул и скатился с Клеменса вбок, лег на спину. — Не придумывай, — холодно осадил он, потому что ему не нравилось, куда клонил разговор. Эйнар тут вообще был не при чем. Они хорошо сдружились в Германии, жили в одной комнате в кампусе, но никакого сексуального или романтического оттенка их взаимоотношения не несли, что бы там мама, «тебе уже двадцать два года, милый, приведи хоть кого-нибудь», себе ни напридумывала. — Так нужно было. — Кому нужно было? А? — Клеменс от возмущения сел на кровати и сильно лягнул его в плечо. — Ты уехал. Поставил меня перед фактом. Сказал, что вернешься через пять месяцев, а потом пропал на два года. Не отвечал на мои письма, на СМС, на звонки. Пиздел что-то про сломанный скайп, а сам спокойно звонил всем вокруг, кроме меня! — Тише, — сказал Маттиас. — Тише? — выплюнул Клеменс. — Ты, блять, издеваешься надо мной? Что я вообще такого тебе сделал? Почему ты поступил так со мной? — Так нужно было, — повторил Маттиас как можно спокойнее, но уже с нажимом. Клеменс уставился на него. — Знаешь что? Да пошел ты нахуй, — он встал с кровати, уверенно намереваясь уйти, поднял куртку с пола. Маттиас встал следом и схватил его за локоть у самой двери, которую Клеменс уже успел открыть, и захлопнул ее. — Не уходи, — то ли приказал, то ли попросил. — Почему? Почему это я не могу уйти, как ты ушел? Тебе можно, мне нельзя? И вообще, меня ждут. И это было бы справедливо — ведь Маттиас поступил, как трус. Клеменс всегда был смелее. Раскрепощеннее, беспринципнее. Не имел предрассудков, стереотипов. Его моральные рамки всегда были размытыми, сложно было чем-то его поразить. Он не стеснялся людей и не стеснялся себя. А Маттиас, с виду который всегда был куда собраннее, серьезнее, взрослее, сбежал, как только появилась такая возможность, потому что испугался и струсил. И оставил тут его одного, разгребать дерьмо, не отвечал ему, не звонил, а ведь обещал. И чего стоили его обещания? — Пожалуйста, — попросил он. Клеменс сжал челюсти, помолчал. Он избегал смотреть ему в лицо. — Поразительно, — сказал он очень горько. — Просто нахуй поразительно. Ты, блять, ноги об меня вытер и плюнул сверху, а я еще стою тут, как долбоеб, и уйти не могу. Он снова всхлипнул. Маттиас отчетливо ощутил, как больно-больно сжалось сердце. Он подумал о Германии, о том, как пытался жить дальше, уверенный, что он старше и ему лучше знать, как правильно поступить. Просто убежденный, что Клеменс это все перерастет, они оба перерастут. А теперь что? Им по двадцать два. Да в это время у многих уже дети, жены. Ладно — не у многих, но по крайней мере у большинства точно есть девушки, парни. А они так и застряли друг с другом. И ведь не проблема была, что Клеменс был парнем. В каком-то роде так было даже лучше. У Маттиаса никогда не было трудностей со своей ориентацией — его не особо волновало, какого пола человек ему нравился. Он был воспитан в семье довольно свободных взглядов. Но то, что Клеменс был его младшим кузеном — это не давало ему покоя, никак не отпускало. Они ведь с младенчества были вместе. Ходили к бабушке каждые выходные. Их родители — родные брат и сестра. И, может, останься все на том уровне, на каком было, когда он все осознал — только это щемящее, бережное чувство — он бы смог с этим справиться. Это бы не мешало ему. Но потом все начало чернеть, гнить, а он не знал, что делать. Желания поменялись, когда пришла ревность. Когда пришла колкая, ледяная жажда обладания. Маттиас никогда не думал, что он будет настолько собственником. Никогда не думал, какие мысли смогут в нем расти. Однажды он испугался сам себя. — Я скучал по тебе, — сказал Маттиас, все еще сжимая его локоть. Клеменс прыснул со смеху сквозь слезы. — Очень забавно, — оценил он. — Когда успевал-то? По-моему, ты был занят. — Все было не так. — А как все было? Объясни мне, раз я такой тупой! Маттиас вздохнул. Он не знал, как сказать правильнее, не знал, будет ли для Клеменса это причиной простить его. Может, им обоим просто нужно было время? А, может, он рано приехал. — Я хотел, как лучше. Пойми. Мне тоже было сложно. Мне... — он запнулся. Прочистил горло, нахмурил брови. И признался искренне: — Я скучал, Клем. Очень сильно. Не думай, что я не скучал. Клеменс покачал головой. — Все это просто бред какой-то, — пробормотал он. Голос у него еще подрагивал. — Ты мне врал, как тупой пизде. Про свой сраный скайп. Про телефон. Про интернет. Да про все. — Прости за это. Казалось, ему не стоило этого говорить. — Да схуяли я должен тебя простить?! — взорвался Клеменс, ощутимо толкнул его в плечо. Наверное, его услышали даже родители. Его настроение скакало от слез до ярости. Маттиас успел отвыкнуть от его плавающего темперамента. — Ты не должен, — заметил Маттиас. И ему было больно от мысли, что Клеменс не простит его. Он не смог бы жить вот так, дома, в родном городе, без него. В Германии было легче — там он не мог просто взять и прийти к Клеменсу посреди ночи, не мог увидеть его на семейном ужине, не мог столкнуться с ним на улице. А тут — он вдруг осознал — тут-то как он справится? Душная тоска на миг его одолела. — Ненавижу это, — шепнул Клеменс. — Вечно тебе все сходит с рук. — Прости. — Внезапно он подумал, что, вернись он хоть лет через десять, с женой и детьми, это бы не поменялось. Даже этого времени бы не хватило. Потому что это чувство — оно было так глубоко. Так крепко сидело в нем, и его ничем было не убить — разве что мышьяком или цианидом. Он вздохнул, провел рукой по усталому лицу. — Останься, пожалуйста. Клеменс не ответил. Он вытер глаза и щеки ладонью. Постояв немного без движения, он стянул черную куртку и бросил ее на стул, предварительно забрал из кармана телефон. Прошел к кровати, смятой после них, рухнул к стенке и уставился в потолок. Маттиас ощутил облегчение и, переодев джемпер на белую футболку, лег рядом. И то, насколько невообразимо хорошо снова было лежать рядом с ним, как в детстве, как в юношестве, как два года назад, поразило его. Они оба лежали на спине, пока Клеменс не сдался и не лег, как прежде, щекой ему на плечо. Достал телефон, неторопливо что-то кому-то написал и поставил его на блокировку. — Тетя Асдис не зайдет? — спросил он тихо. Маттиас прикрыл глаза. — Сегодня точно нет. Они уснули вместе. Впервые за долгое-долгое время.ØØØ
Наутро Маттиас проснулся первым. Рука ужасно затекла — Клеменс во сне не отодвинулся от него, так что, открыв глаза, первое, что он почувствовал — это тупую боль в мышцах и сухожилиях. Приподнялся, ловко вывернулся из-под Клеменса и сел на кровати. Морщась, схватился за плечо, помассировал его. Часы показывали восемь утра — но он всегда был ранней пташкой. Обернувшись, посмотрел на Клеменса. Тот спал, укрывшись клетчатым покрывалом, и размеренно, глубоко дышал. Маттиас невольно заметил его телефон, лежащий рядом с его головой. Немного поразмыслив, потянулся, взял его в руки и проверил блокировку. Включить не получилось — на смартфоне стоял пин-код. Он попробовал парочку комбинаций — не вышло. На главном экране висело несколько непрочитанных СМС и сообщений в фейсбуке. Это напрягало, хоть Маттиас и знал, что у Клеменса много друзей, всегда было. Если уж не друзей — то приятелей, знакомых по гимназии, колледжу. Но все равно неприятное, тупое чувство глодало кости — ведь куда-то он вчера собирался. Да и тетя Бринья рассказала о его похождениях. В некотором роде Маттиасу было интересно, что он написал своим друзьям вчера и кто они вообще такие. Может, он писал девушке или парню. И что тогда? Маттиас не собирался его ни с кем делить. Он никогда никого ни с кем делить не собирался. Если что-то принадлежало ему — оно было его. Будь это кружка, тапочки, свитер или человек. И менять что-то он не планировал. Он сдался, положил телефон обратно. Спустился на кухню, где мама пила чай за газетой. Она улыбнулась, увидев его, и кивнула в знак приветствия. — Кофе? — предложила она, зная, что кроме нее в семье никто чай по утрам не пьет. — Да. Я сам. Он подошел к гарнитуру, достал из навесного шкафчика две чашки. Мама проследила за ним взглядом. — Сразу две? — спросила она. — Милый, нельзя столько кофе пить. С сердцем начнутся проблемы. — Клем остался. Мама приподняла брови. — О, это же здорово, Матти. Вы помирились? — с надеждой поинтересовалась она. Маттиас неопределенно пожал плечами. Он знал — семья переживала из-за их ссоры. И его родители, и Клеменса, и бабушка. Для них стало шоком, что спустя двадцать лет дружбы они вот так взяли — и разбежались по разным углам. Но они многого о них не знали. И, если повезет, никогда не узнают. — Наверное, — наконец ответил он, хоть и понимал — не могло все быть так легко и просто. Это же был Клеменс. Они были знакомы всю жизнь. Вряд ли он просто так взял — и оставил все в прошлом. Но маме этого знать было необязательно. — Он на меня злится. — Конечно, злится, — согласилась мама. — Ты вот так взял и... — Мам, — остановил он ее ровным, твердым голосом. Эта способность в семье была лишь у него — вот так владеть собою, своими словами, еще с детства, и оттого он имел влияние на своих друзей, особенно младших, и даже на членов семьи. — Это ваше дело, — кивнула мама. — Просто мы все переживали. Клеменс был очень, очень расстроен и зол. Особенно после того случая со скайпом. — Мы работаем над этим, — сообщил он. — Я же вернулся. Мама не стала развивать этот разговор, видя напряженную линию его плеч. Она вернулась к газете, сообщив, что сыр в холодильнике. Он достал булочки, сыр и манговый джем. Клеменс любил есть бутерброды не с маслом, а с этим вот джемом. Одна из его странностей. Клеменс спустился через минут десять. Мама улыбнулась ему и пожелала доброго утра, тактично ничего не спросила про их отношения и возможное перемирие, после чего отправилась на работу в музыкальную школу. Клеменс сел за стол, и Маттиас поставил перед ним остывший, почти ледяной кофе — потому что горячего Клеменс не пил — и два бутерброда с джемом и сыром. Клеменс выгнул бровь. — Какая забота, — ядовито оценил он. — Надеюсь, твое чувство вины продлится подольше. Каждый день бы так. — Это не чувство вины, — сказал Маттиас без какого-либо выражения лица. — О нет, Матти, это оно. Маттиас пожал плечами. Может, так и было. Скорее что-то подсознательное, чем намеренное. Но, с другой стороны, Маттиас и раньше ухаживал за ним, заботился о нем. И в подростковом возрасте, и позднее. Наливал ему чай, покупал хот-доги и пиво в пабах, носил его кофты в руках, когда они гуляли и ему становилось жарко. Вскоре Клеменс засобирался уходить. — Ты куда? Он хмыкнул. — Ты же не думал, что я буду у твоей ноги круглые сутки сидеть? — Он взял куртку со спинки стула, накинул ее, не застегивая, пригладил красные волосы. Сверился с телефоном, ответил кому-то на СМС. Маттиас наблюдал за ним ледяным взглядом. Клеменс сдался: — Можем погулять сегодня. Вечером. — Отлично, — согласился Маттиас. — Ага. Встретишь меня в Камбратун. Я смогу после восьми. — «Сможешь»? — Маттиас приподнял бровь и неожиданно — или все же ожидаемо — вновь почувствовал ту самую позабытую теплоту злости в груди. Он чувствовал ее всякий раз, как осознавал свое бессилие перед чем-либо, перед вещами, которые он хотел изменить, но не смог бы. Как те девушки и парни, с которыми Клеменс целовался в пабах и барах, когда они еще были просто братьями. Или как его друзья, с которыми он часто пропадал. Как вечеринки в доме его приятелей из гимназии, на которые Маттиас приглашен не был — потому что учился в другом месте — а значит, не мог контролировать ситуацию. Будь его воля, он бы не отпускал его от своей ноги. Посадил бы на цепь и держал так. Маттиас был эгоистом и собственником, и он знал это, но — черт возьми, что еще за расписание? А после него очередь продолжается? Как много желающих? — Я работаю, — вдоволь насладившись его недовольством, сказал Клеменс уже в прихожей, пока зашнуровывал свои берцы. — Где? Клеменс закатил глаза. — Все-то тебе расскажи, — недовольно пробормотал он. Маттиас повторил без какой-либо интонации: — Где? Клеменс выпрямился, посмотрел ему в глаза. — В борделе, блять, задом на шесте верчу, где я еще могу работать? — снова разозлился он. Маттиас терпеливо промолчал. — В пабе за барной стойкой, пиво разливаю. Легче стало? — Стало. Разговор не получился. Клеменс снова демонстративно закатил глаза. Сунул телефон в задний карман джинсов и открыл входную дверь. Ушел, не прощаясь и не застегивая куртки. Маттиас проводил его взглядом, пока он не растворился в июньском тумане. По коже побежали мурашки — градусник термометра сегодня показывал десять градусов, с моря дул холодный ветер. Он успел отвыкнуть от родного северного лета, когда пятнадцать выше нуля уже считалось небывалой жарой. В Германии лето было душным и пыльным, особенно в Берлине. Камень и бетон нагревались под палящим солнцем до такого состояния, что можно было обжечься, ступив на асфальт босой ногой. Во многом эта духота стала причиной, по которой Маттиас обрезал свои волосы — невыносимо было носить такую прическу в тридцатипятиградусную жару. Но зато — да, его стали воспринимать по-другому. Серьезнее, что ли, да и сам себе он теперь казался старше. С другой стороны, на фоне Клеменса он всегда чувствовал себя более зрелым, мужественным. Весь вечер он в основном провел дома. Непривычно было вновь вот так ничего не делать. Не писать постоянно проектные, семинарские, творческие работы, не ездить по чужой стране, не прозябать в библиотеках и не посещать языковые курсы. Он посмотрел три серии старого сериала, начатого еще в Берлине, прочитал около четверти маминого любимого романа — «Ночь нежна» — посмотрел новости по ТВ, приготовил ужин на всю семью — ничего сложного, потому что готовка никогда не была его сильной стороной, Клеменс с этим лучше справлялся, — переговорил с Эйнаром по скайпу — от скуки. Подумал о том, что, может, стоило и ему найти работу, но родители вроде как настаивали на том, чтобы это лето он провел, как хотел, сосредоточился на том, чем стремился заняться в жизни. Маттиас не знал. Последнее время он все чаще задумывался о музыке. Ему всегда это нравилось. Они с Клеменсом с детства занимались гитарой, ударными, вокалом. Он думал о том, что мог бы привнести в эту область. У него было несколько набросков, они с Эйнаром это обсуждали. Пока что все было довольно сыро, но, если бы они доработали концепцию, может, что-нибудь и выгорело бы. Маттиас не хотел ничего банального. Никакого гаражного рока и жалостливой попсы — кого можно этим по-настоящему впечатлить в 2015 году? Черта с два он стал бы этим заниматься. Ему больше нравились пороки. Что-нибудь в стиле «Slipknot» или «Rammstein». Откровенная сатира, но поданная очень ярко и живо, и грязно-эротично — и тогда людям самим становится интересно. Людей привлекает грех, всегда привлекал. Гораздо больше, чем слащавые любовные баллады. Вечера он ждал с нетерпением, хоть по нему этого нельзя было сказать. Он даже не закончил ужин. Мама и папа понимающе кивнули, когда он сказал, что пойдет погуляет с Клеменсом. Они были счастливы снова видеть их вместе. Порою Маттиас думал, как бы они реагировали, если бы узнали обо всем. Вряд ли так радовались бы их встречам. В Камбратун было холодно и безлюдно. К вечеру на улицах людей становилось мало, даже летом. Ветер все еще дул, холодный и сильный, морской. Маттиас пришел раньше, чем договаривались, поэтому стоял на небольшом мостике через ручей и курил. Он не стал даже надевать наушники. В тишине смотрел в темнеющее небо и шумящие деревья. Клеменс появился внезапно. Маттиас только заметил мелькнувшее красное пятно. Он прыгнул Маттиасу на плечи и сразу же поцеловал, и Маттиас выдохнул сигаретный дым в его рот. Все произошло молниеносно. Клеменс отстранился и игриво улыбнулся. Маттиас огляделся по сторонам. — Давно ждешь? — поинтересовался Клеменс, забирая из его рук сигарету. Его глаза, серо-голубые, вновь были подведены черным и оттого в свете фонаря казались какими-то совсем сюрреалистичными. Он переоделся — вместо футболки с «Гриффинами» и куртки была толстовка с сатанинской символикой — белая пятиконечная звезда с головой козла внутри на черном фоне. — Не особо, — соврал Маттиас, смотря в его бледное лицо. Ждал он уже около полутора часов, так что руки закоченели. — Задержался, — пожал плечами Клеменс и вернул сигарету. — Жрать хочу. Пойдем, купишь мне чего-нибудь. Маттиас был не против. Он кивнул, и Клеменс повел его вдоль дорожки, к северному выходу из парка. Схватил его за руку, сжал ладонь, и его металлические кольца впились Маттиасу в пальцы. Маттиас огляделся, чтобы удостовериться, что их никто не видит. Город у них был, конечно, самый большой и густонаселенный в стране — но это смотря с чем сравнивать. Рейкьявик не был Нью-Йорком или Парижем, и людей здесь водилось куда меньше. Он часто встречал на улицах своих знакомых, знакомых своей семьи, старых товарищей по школе или гимназии. И все они знали, что они с Клеменсом двоюродные братья. Так что возможные вопросы от случайно встреченных старинных приятелей — почему он ходит за ручку со своим кузеном — ему были ни к чему. Клеменс заметил его заминку, но ничего, на удивление, не сказал, только забрал вновь сигарету и докурил ее до конца. Они вышли из парка и отправились в сторону сияющей вывески круглосуточного «Макдональдса». Клеменс оживленно рассказывал о своей работе — странном пабе недалеко от футбольного клуба, — и о том, как сегодня полвечера выслушивал вусмерть пьяного мужика, жалующегося на свою жену. В «Макдональдсе» почти никого не было — все же время близилось к девяти вечера, понедельник — так что они заняли первый понравившийся столик. Маттиас купил Клеменсу все, что он захотел, и тот, вместо того, чтобы сесть напротив, рухнул рядом и прижался к его боку. Это уже могло стать проблемой, ведь они были не в ночном клубе, не в пабе с приглушенным светом, а в обыкновенном фаст-фуд кафе. Здесь их могли увидеть, а они бы и не поняли. Клеменс отпил газировки и потянулся к нему, чтобы поцеловать, и Маттиас едва успел увернуться. — Что? — тут же спросил Клеменс. — Не стоит здесь. — Почему? Маттиас обвел взглядом зал. Парочка студентов за столиком у окна, несколько парней с ноутбуками тут да там, скучающий персонал за кассой. Не то чтобы кто-то особенно обращал на них внимание — да ладно, мало кого можно было удивить двумя обнимающимися парнями в 2015 году. Но — опять же, это был Рейкьявик. Старый добрый Хлеммур, где в любой момент их могли увидеть знакомые знакомых знакомых, и им не нужны были эти проблемы. Конечно, в случае чего он мог сказать родителям, что с ним был вовсе не Клеменс, а кто-нибудь другой. Но цвет его волос сильно его выделял, делал запоминающимся. Маттиас просто не хотел рисковать, вот и все. Он всегда был достаточно аккуратным, во многих вещах. — Никто нас не увидит. Никто здесь не знает, что мы родственники. Расслабься, — мрачно сказал Клеменс неопределенным тоном — то ли он был зол, то ли раздражен. Маттиас хмыкнул. Он предчувствовал это, но еще надеялся, что оно их минует — что Клеменс будет злиться на него, а значит — мстить. Провоцировать. В этом был весь он, и мстить он умел до страшного хладнокровно и жестоко. Вся эта ситуация с отъездом-побегом не могла закончиться вот так просто, точно не с ним. Клеменс всегда был сложным человеком. Его легко было принять за жеманного дурачка, который плачет в кинотеатре на диснеевском фильме и носит футболки с «Winx», если он сам не захочет открыться. Это был лишь один из его образов, которым он очаровывал людей, заставлял видеть в себе безобидного симпатичного мальчика. Раньше, до отъезда, Маттиас с уверенностью мог сказать, что знает его как свои пять пальцев. Знает каждый его жест, каждую интонацию, каждый взгляд и изгиб губ, и может его читать как открытую книгу. Теперь же эта книга была перевернута вверх ногами и написана на китайском задом наперед. И, конечно, Маттиас знал эту его тактику — от игривости до намеренного желания вывести из себя. Он вроде бы распалял, флиртовал, а сам старательно подливал масло в огонь, с таким невинным выражением лица доводил до белого каления, до громкой ссоры и хлестких слов. Клеменс был манипулятором и провокатором, знал это и умело этим пользовался. Но в то же время что-то в нем поменялось, будто потемнело, и Маттиасу лишь предстояло узнать, что. В любом случае, Маттиас не собирался ему поддаваться. — Кто-то может увидеть в окно, — спокойно ответил он. Клеменс поморщился, отодвинулся от него, как будто сдался — это была только уловка, — и шумно допил газировку через соломинку. — Закончилось, — объявил он. Маттиас выгнул бровь — «и что?». Клеменс скрестил руки на груди и приказал-потребовал, как само собой разумеющееся: — Принеси еще. Маттиас взглянул ему в глаза, Клеменс без проблем выдержал — он не боялся этого взгляда, не тушевался под ним. Клеменс его испытывал, это было очевидно. Они же были не первый год знакомы. Он всегда делал так, когда обижался — становился похож на ядовитую змею. Нужно было просто не поддаться этому, вот и все. Это была своего рода проверка. Так что Маттиас молча поднялся, сходил к кассе и взял ему еще колы. Симпатичная девушка за стойкой мило ему улыбнулась, изо всех сил флиртуя, поинтересовалась, как у него прошел день, пока пробивала чек. Он вернул сдержанную улыбку и отвечал вежливо и односложно. После поставил перед Клеменсом стаканчик и сел рядом. Тот потянулся, отпил. — Я хотел «Спрайт», — заявил он прямо в глаза, такой невинный с виду. Знал, что Маттиас сделает все, что он скажет — вероятно, здесь все-таки было замешано чувство вины. Маттиас не поменялся в лице, лишь сжал челюсти, и высокие скулы заострились под кожей. На миг в нем вспыхнули злость и ужаленная, обиженная гордость, но они быстро затухли. Может, ему стоило дать Клеменсу отыграться. И тогда все это представление закончилось бы быстрее. Так что он промолчал, поднялся, пошел обратно к кассе. Девушка попыталась пошутить, что он мог бы просто взять ее номер, а не бегать к ней каждые пять минут. Он изобразил улыбку, сказал, что его друг очень капризный сегодня. Она кивнула, едва заметно поджала губы и очень сильно постаралась скрыть разочарование его ответом. На миг Маттиас подумал — почему бы не подыграть ей? Он не был заинтересован, но взять ее номер мог хотя бы веселья ради, только чтобы ответить Клеменсу. Но эта идея сразу же умерла — не стоило делать их ситуацию еще хуже. Сейчас они и без того были в странном, шатком положении. Поэтому он только расплатился карточкой, взял стакан со «Спрайтом» и вернулся к их столику. Клеменс что-то увлеченно печатал в телефоне. Маттиас спокойно поставил перед ним стакан и сел на диванчик, и Клеменс наконец отвлекся и улыбнулся ему приторно-приторно, как всегда умел. — Спасибо, милый кузен, — проворковал он, намеренно делая акцент на последнем слове. — Поцелуй в знак благодарности? — и этот вопрос был скорее риторическим, потому что Клеменс пробормотал его ему прямо в губы, потом подался ближе и поцеловал, влажно и дразняще, и мазнул языком по его полной нижней губе. Маттиас не стал его отталкивать, даже когда ощутил уже позабытый, плавящий жар в теле. Наверное, стоило себе признаться — никто не возбуждал его так быстро и сильно, как это делал Клеменс. Лет до восемнадцати его либидо вообще жило спокойно и неторопливо, в отличие от многих парней в его возрасте, он не видел повсюду секс и не желал присунуть чему угодно, что имело дырку. В какой-то момент своей юности он и вовсе решил, что является асексуалом — ни женские, ни мужские тела особенно его не заботили. А потом начался этот пожар, и он не знал, как его контролировать. Все как-то поменяло полярности. И позднее эти чувства не могли разбудить в нем ни одна девушка и ни один парень. Бороться с этим, отрицать было бессмысленно. В конце концов, это же было его тело, и обманывать собственное тело было глупо. И Клеменс знал, какое влияние на него имеет, всегда имел. Это было его преимущество. Они остались в «Макдональдсе» еще где-то на полчаса. В основном просто разговаривали ни о чем, Клеменс так и не отсел от него, так что он обнимал его, прижимал к своему боку. Сдался, в каком-то роде. Но он всегда сдавался Клеменсу. Во многих отношениях, иногда даже в самых мелких, безобидных вещах, таких как игра в карты или «Монополия» — как-то так получалось, что Клеменсу стоило лишь взглянуть на него из-под ресниц, и Маттиас хотел отдать ему весь мир, принести чью угодно голову с бантом на лбу и подарить, и рядом с ним он всегда чувствовал себя защитником, кем-то сильным и ответственным, — но не то чтобы это его тяготило. Это было — и все. Как и то странное, необъяснимое, что происходило меж ними последние четыре года. А возможно, оно жило в них всегда. Зрело и ждало. Может, семя было посажено еще с тех пор, как к десятимесячному Маттиасу в колыбель положили крохотный писклявый лысый комок плоти и крови, и Маттиас, всегда, по словам родителей, такой спокойный и тихий, тут же зарыдал вслед за ним, скорее от удивления, чем от испуга — или из солидарности. Родители обожали вспоминать этот момент. Потом они шли по темной улице, Клеменс курил и допивал третий стакан газировки, переплел их пальцы и держал Маттиаса за руку. На улице уже никого не было — все же двенадцатый час — только редкие машины и такси проезжали мимо, так что Маттиас особо не переживал. Кроме того, они были в полутьме, вряд ли кто-нибудь их опознал бы. В какой-то момент Маттиас захотел позвать его к бабушке, в их старую спальню. Это чувство было очень ярким и горячим, и послевкусие от недавнего возбуждения еще теплилось внутри, как уголек в камине, но в последнюю минуту он все же отказался от этой затеи. Пока что между ними все еще было ничего не понятно. По крайней мере, ему. И он не знал, что ему позволено, как далеко Клеменс зайдет в своей мести, как далеко даст зайти ему. Не стоило пока что торопить события. Иногда следовало просто подождать. Он проводил Клеменса до дома. Они стояли у аккуратного белого заборчика, как два года назад. Маттиас курил, и в темноте мелькал алый огонек его сигареты. Клеменс потянул его вниз за шею и влажно, глубоко поцеловал на прощанье, и Маттиас не смог его оттолкнуть, хоть должен был — все же они стояли прямо у дома его родителей. Тетя могла увидеть их в окно. Конечно, все еще было темно, белые ночи еще не настали, но и уличный фонарь стоял не так далеко. В то же время Маттиас понимал — он достаточно хорошо изучил его, за двадцать-то два года — что Клеменса это по-своему заводило. Ему нравилось чувство, что их вот-вот поймают, что они ходят по краю, как воры. Поэтому Маттиасу приходилось каждый раз затыкать ему рот рукой в их спальне у бабушки. — Завтра можно сходить в кино, — не предложил, скорее констатировал, как и всегда это делал. Клеменс демонстративно задумался. — Даже не знаю, я уже договорился кое с кем, — поддразнил он. — Запишу тебя на шесть. — Очень смешно, — с каменным лицом отозвался Маттиас. — Да какое уж тут веселье, когда дело касается Маттиаса Триггви Харальдссона. Я серьезен, как рак простаты. Маттиас закатил глаза. — Я напишу тебе, — сказал он. Клеменс пожал плечами и махнул рукой в знак прощания, развернулся на каблуках и отправился к крыльцу. Маттиас смотрел ему вслед, пока он не скрылся за белой дверью. В прихожей вспыхнул свет, упал неровными пятнами на ступеньки. На миг нахлынула ностальгия. Их летние ночные прогулки два года назад и то, как они спорили о теориях зарождения вселенной — про компьютерные проекции, единый разум, бога и прочие занимательные вещи из интернета. На самом деле, им было так хорошо вместе. По сути, не так-то много и изменилось в их отношениях с появлением всех этих поцелуев и держаний за руку. Они стали ближе, да, но они все еще были родственными душами, идеально друг друга дополняли. Пока Маттиас не уехал — и тем самым все сломал. Может, он доломал то самое важное, хрупкое, что оставалось меж ними, нетронутое их странными отношениями — доверие. Клеменс мог доверить ему все когда-то, не только собственную жизнь, но и каждый свой страх, секрет, каждое желание. Теперь доверие было подорвано. И важным было то, какими разными они на самом деле были. Будь Маттиас на месте Клеменса, он бы, вероятно, иначе все это пережил. Он бы понял мотивы, принял их — а это самое главное. Но он всегда был холоднее. Реалист — с уклоном в пессимизм — и прагматик. Улыбался реже, не так открыто, почти никогда не плакал — даже в детстве. Клеменс был другим. И если Маттиас был королем виней, то Клеменс — вальтом червей. И выходило, что они совершенно не похожи друг на друга. Но в этом-то и было их преимущество. До поры до времени.ØØØ
В таком неспешном темпе прошла неделя. Он занимался тем, чем хотел: сериалами, книгами, фильмами, писал тексты, которые имели все шансы в будущем стать песнями, иногда смотрел с родителями ТВ-шоу в гостиной перед ужином, а вечерами они с Клеменсом гуляли. Маттиас встречал его после работы, ждал в парке, а потом они шли прогуляться по городу. Их отношения все еще оставались странными и непонятными. Клеменс так и не перестал его испытывать, проверять, и с каждым разом его провокации становились все злее, будто он старался нащупать границы, которые Маттиас не разрешит ему переступить. Это было похоже на раздвоение личности: сначала Клеменс долбил и долбил по его мозгу, очень искусно, театрально капризничал, поднимал планку его ярости до невозможных высот, а затем, видя, как старательно Маттиас сдерживался и сводил все в шутку, вдруг преисполнялся нежностью — как тогда, в «Макдональдсе» — и становился ласковым и пушистым. Ненадолго, само собой. Они вроде бы гуляли за ручку, целовались в тени в парке, говорили о всяком — да хоть о новых фильмах «Марвел» — и слушали наушники одни на двоих, как и раньше, но вместе с тем напряжение, образовавшееся меж ними еще тогда, на семейном ужине, никуда не делось. Порою оно достигало таких небывалых высот, что Маттиас был уверен — вот сейчас один из них однозначно сорвется, и случится что-нибудь плохое, очередная ненужная ссора. Но он успевал вовремя загасить это, найти пути отступления, тропинки обхода, когда видел, что Клеменс намеренно шел на ругань, с упрямой целенаправленностью выводил его из себя. Маттиас всегда был сдержанным человеком, порою его самообладанию можно было позавидовать, но он также был гордецом, и порою его гордость страдала очень и очень сильно. И в моменты, когда Клеменс затевал ссору из-за неправильно включенной песни, за свое терпение Маттиас был благодарен родителям, бабушке, няням — всем, кто занимался его воспитанием — как никогда в жизни. Во многом окончательно спустить поводья и наорать на него Маттиасу мешало осознание, что Клеменс просто был обижен, очень сильно задет. Ему сделали больно — поэтому он пытался посильнее укусить в ответ и делал это, как умел. Так что Маттиас вряд ли имел право винить его за это. Но и быть все время крайним тоже оказалось тяжело. Порою ему не хватало их старого общения, когда они просто наслаждались друг другом и ни о чем не думали. В пятницу было не так холодно, и они решили пойти к морю. Отправились на пляж ближе к шести, потому что у Клеменса не было смены, и весь вечер они могли просто посвятить друг дугу. Поехали на автобусе. Маттиас не был рад, что Клеменс пошел в своей толстовке и не взял куртки, и уже предвидел его стучащие зубы — у моря всегда было холодно, сколько бы ни показывал термометр. На пирсе никого не оказалось. Шумели волны, свинцовые из-за нависающих тяжелых туч, пронзительно орали голодные чайки, и дул морской промозглый ветер. По воде вдалеке шло несколько катеров. Клеменс тут же захотел на рыбалку, но прокат удочек уже был закрыт. Они прогулялись вдоль береговой линии, и Маттиас отчетливо ощущал, как сильно замерзли у Клеменса пальцы, которые он сжимал в своей ладони, и как они покраснели от ветра. — Я говорил тебе одеться нормально, — недовольно сказал он, ясно чувствуя его дрожь. Клеменс поморщился. Чтобы согреться, он курил. — Не бухти, мамочка. Маттиас поджал губы. Сам он был одет в черные брюки, серую теплую водолазку и короткое черное пальто и все равно мерз. Клеменс же ходил в полуметре от него, стучал зубами, но при этом строил из себя невозмутимость. Его упрямство уже начало потихоньку выводить из себя, но пока что Маттиас стойко держался. В конце концов он просто стянул с себя пальто и передал ему. — Надень, — попросил он. Клеменс хмыкнул, выпустил сигаретный дым прямо ему в лицо. — Каков джентльмен, — промурлыкал он, и прежде, два года назад, Маттиас принял бы это за заигрывание, очевидный, открытый флирт. Теперь же он понятия не имел, было ли это сигналом к началу наступления. Он постарался бегло проанализировать ситуацию — в какой момент произошло это его переключение, и он вновь стал плеваться ядом? Где вообще лежала эта грань? Единственное, что приходило на ум — это забота. Как и в прошлый раз, Клеменс отреагировал на нее враждебно, и Маттиас не до конца понимал, почему. Тем не менее, отступать он не собирался. — Надень, — повторил как можно спокойнее, пока меж ребер медленно начинало наэлектризовываться раздражение, колющее разрядами органы. Клеменс же пожал плечами, невинно похлопал густыми светлыми ресницами. — Или что? Пожалуешься моей мамочке? — поинтересовался он ядовито. — Нет. Но ты заболеешь. — Я закаляюсь. Маттиас остановился, стиснул пальто в пальцах так, что костяшки побелели, сжал челюсти — желваки заходили под кожей, — и сделал глубокий вдох-выдох, успокаивая себя. Клеменс же улыбался, довольный, и затянулся еще раз. — Надень, пожалуйста, или пойдем отсюда, — старательно понижая тон. Клеменс облизнул губы. — Ну раз уж «пожалуйста», — сладко сказал он, взял пальто и накинул на плечи. Оно было ему великовато, особенно по длине. Он подмигнул, выкинул сигарету в ледяной песок и отправился дальше по асфальтовой дорожке. Маттиас стоял как вкопанный и изо всех сил сжимал кулаки. Он знал, стоило просто промолчать. Просто поддаться ему и сделать вид, что это его отношение ничего серьезного не значит. Позволить ему отыграться на себе, и тогда, может, обида пройдет. Но копившиеся за неделю непонимание и злость очень сильно рвались наружу. Он не спешил себе признаваться, но иногда он хотел ударить его. Не кулаком, нет, а наотмашь. Дать пощечину или сжать пальцы на горле и придавить ботинком к земле. Порою эту жгучую агрессию сложно было контролировать. — Почему ты постоянно выводишь меня из себя? — спросил он колючим, ледяным голосом. Этот вопрос занимал его всю неделю, хоть он частично и знал на него ответ. Клеменс же не обернулся. Так что Маттиас догнал его и схватил за руку. Клеменс снова невинно похлопал ресницами. — Я? Не понимаю, о чем ты. — Нет, понимаешь, — а внутри все клокотало, как бурлящая лава на дне вулкана, и вот-вот из ушей хлынул бы пар. — Долго будем в этот цирк играть? Тебе что, пять лет? Клеменс скрипнул зубами. Театральная гиперболизированная игривость резко сменилась на злость. — Уебывай, если что-то не нравится! — рыкнул он так, словно все вырвалось наружу. Вот оно что. Его глаза сверкнули, заслезились на ветру. — У тебя это отлично выходит. Ты же у нас тут взрослый и умный. Он с силой выдернул руку из захвата, бросил пальто ему в лицо и пошел прочь с пляжа, берцами по влажному песку. Красные волосы на ветру пришли в полный беспорядок. Маттиас вздохнул, понимая, что проиграл очередную партию. Не стоило ему этого говорить. Не стоило ругаться. Может, нужно было просто поддержать игру и сделать вид, что его из себя ничто вывести не способно. Но, черт возьми, Клеменс душу из него вытряхивал. Каждым своим словом, приторной улыбкой, наигранно жеманным хихиканьем. Он и раньше вел себя так, и Маттиасу это нравилось. Те же два года назад в таком его поведении не было никакой скрытой агрессии, только что-то соблазнительно-обещающее. Теперь он будто ждал, когда Маттиас озвереет окончательно и сделает или скажет что-нибудь нехорошее. Нельзя было позволить этому случиться. Наверное, стоило просто принять вызов и стойко его вынести. Маттиас пошел следом. Бежать не стал. Пока шли к университету, он купил Клеменсу сладкий-сладкий капучино в небольшом кофе-шопе у пляжа — чтобы согрелся. Местность была ровной, без обилия деревьев и искривлений, и частных домов, так что он не потерял Клеменса из виду. Нагнать его удалось только на дорожке, идущей сквозь лесной массив, между городским университетом и кладбищем. Время близилось к восьми, вскоре должно было начать темнеть. Маттиас взял Клеменса за руку, стоило им поравняться. Тот не отреагировал, но и вырывать руку не стал. — Возьми. Пока горячий. Клеменс не ответил, но стаканчик взял. Это был добрый знак. — Заделался моим папиком? — спустя несколько минут спросил он. Маттиас усмехнулся. — Я не настолько тебя старше. Клеменс не ответил. Шел, громко отпивая горячий кофе, и молчал, что для него было несвойственно. Маттиас хотел что-нибудь сказать, но решил все же дать ему отойти. Они как раз прошли половину пути, когда Клеменс вдруг начал толкать его с дороги, к деревьям. Маттиас не успел отреагировать. Клеменс вжал его в широкую сосну, в метрах десяти от дорожки, спокойно передал стаканчик с кофе и внезапно опустился на колени. И все происходило так быстро, что, когда он расстегнул пуговицу на брюках и приспустил штаны, Маттиас даже не успел толком его остановить. По всему телу резко разлился жгучий жар, потек по венам с кровью, и его организм, должно быть, сам удивился, как внезапно подскочила его температура. Секса у него не было уже давно, минимум полгода. В Германии особо не было желания, хотя была возможность. А когда вернулся... — Что ты блять делаешь? — спросил он низким голосом. Клеменс сверкнул на него глазами снизу вверх, такими светлыми в полутенях. — Собираюсь тебе отсосать, — дежурно пожал плечами он, словно это ничего и не значило. — А что, нужно было подать письменную заявку за две недели? Маттиас не успел ничего ответить, да и не стоило, наверное. Все же они оба этого хотели. Разве что место было неподходящее. Сейчас, конечно, по дорожке уже никто не проходил, но это не значило, что вокруг никого не было. В любом случае, в следующую минуту он об этом уже не думал — влажный, горячий язык прошелся по низу живота, завиткам выцветших волос, оставил широкий след слюны на белой коже. Как ни странно, много времени не потребовалось. Возбуждение нашло, как волна, и сбило с ног. Это было позабытое, яркое чувство, такое многогранное и сладко-горькое. Пальцы будто вспомнили, что делать, и прошлись по его голове, ярким красным волосам. Сложно было переоценить то множество ощущений, какое Клеменс будил в нем. Два года все в нем будто спало — с тех пор, как он уехал — и вот, неделю назад, вдруг очнулось, и не медленно, как природа по весне, а резко и стремительно. Мокрый жар его рта почти застал врасплох. Маттиас сжал его волосы в кулак, чуть притянул голову ближе, тихое, скупое «Блять» вырвалось само собой. Глупо было отрицать — Клеменс был хорош в этом. С самого начала — он уже знал, как, уже умел. Не то чтобы Маттиас был в этом вопросе чайником — он не был девственником уже давно, но опыта с парнями имел куда меньше, да и с другими не просыпалось такого сильного рвения. Клеменс же любил секс — и никогда этого не отрицал. То, как он стонет — сладко-сладко, искренне, — мучительно часто снилось Маттиасу в Германии. Клеменс отлично контролировал свои губы, язык, знал, как глубоко может взять, чтобы не подавиться и не капать слюной себе на толстовку, и дышал через нос. А еще он смотрел вверх, слезящимися глазами с огромными черными зрачками на всю радужку, и постанывал, и вибрация его горла чувствовалась всем телом. И — ему не понадобилось много времени. Он предупредил Клеменса, попытался оттащить его за волосы, но тот не послушался, упрямо подался вперед и звонко простонал, когда сперма упала на язык. Потом застегнул пуговицу на его брюках, звякнул ширинкой. Выпрямился, вытер рот тыльной стороной ладони и забрал стаканчик с кофе из его руки. — Пойдем? — кивнул головой в сторону дорожки. Маттиас поправил водолазку. Клеменс ушел вперед, и Маттиас отправился следом. На дорожке Маттиас остановил его, взял его лицо в ладони и поцеловал в губы. Вкус его слюны сочетал в себе множество оттенков. От горьковатого фильтра сигареты до солоноватой спермы. Маттиас даже не заметил парочку студентов, вывернувших из-за поворота, да и не волновало его в тот момент, кто их увидит. — Ты извини, — сказал Клеменс. — За тот концерт. Это само происходит. Я все время злюсь. Потому что... Блять. — Он отпил капучино, уже остывший. Глаза снова заслезились, но на этот раз не от ветра. Он вытер лицо ладонью, но не помогло. — Потому что я блять жалкий, ясно? Ты жил в своей Германии два года. Тебе вообще было насрать. На меня. Я был уверен, что черта с два я к тебе подойду, когда ты вернешься, если вернешься вообще. А потом что? Я просто... Злюсь. Не на тебя — чего теперь на тебя злиться? На себя. Злюсь, что тебе плевать, а я все еще бегаю вокруг тебя, как щенок, и слушаю все, что ты скажешь. Даже после всего. Вот и все. Маттиас сжал губы. По сути, он ведь никогда не задумывался о том, как на Клеменсе сказался его отъезд. Поначалу он убеждал себя, что все с ним будет прекрасно — Клеменс был красивым, сексуальным парнем, раскрепощенным и смелым, он нашел бы себе нужного человека, какую бы ярость ни будили в Маттиасе эти мысли. Потом, после случая со скайпом, он предпочел гасить в себе любые попытки задуматься об этом. О его слезах и дрожащем голосе, наполненном воистину тяжелой, мучительной болью. Маттиас покачал головой. — Мне не плевать. И никогда не было. — Нассы мне в уши и скажи, что дождь идет, — разозлился Клеменс, но это было скорее минутной вспышкой, чем началом очередной ссоры. — Мне не плевать, — повторил Маттиас тверже. — Забудь, — нахмурился Клеменс. — Клем. — Забудь! — сказал громче. Залпом допил кофе и зло смял стаканчик в руках. — Пойдем. Темнеет. Они шли дальше, как чужие — в двух метрах друг от друга. Маттиас хотел что-нибудь сказать, попытаться объяснить, но посчитал, что будет лучше, если Клеменс остынет — опять. Спасовал. Они прошли мимо раскинувшегося под темнеющим небом кладбища, к улице, и остановились на пустой автобусной остановке. Клеменс хмуро смотрел себе под ноги, ни на что не обращал внимания. Начал накрапывать дождь. Маттиас чувствовал себя бессильным, и это чувство ему совершенно не нравилось. Все должно было быть иначе, конечно. Между ними этого вообще не должно было появиться. Они были просто братьями, просто друзьями так долго, что, когда это изменилось, трудно оказалось привыкнуть к новым граням. Когда все поменялось, все стало таким сложным. Он понимал — не дурак — такова была цена — за то, что они позволили этому случиться. Сколько людей на свете были в такой вот ситуации и спрятали эту тягу так глубоко и далеко, как только возможно, на всю оставшуюся жизнь? Они же пошли по трудному пути, тернистому и ухабистому. И теперь нечего было оглядываться назад. Маттиас сразу понял. Еще тогда, холодным, северным летом, посреди пустой улицы, когда они поцеловались впервые. Он понял очень хорошо — любить его будет воистину тяжелой ношей. Тяжким, пагубным бременем. Но вместе с тем отказаться от него оказалось чем-то невозможным. Клеменс был таким человеком — он очень сильно, очень крепко влюблял в себя людей. Очаровывал, располагал к себе. Иногда Маттиас думал — все было бы так легко, только родись они в разных семьях, от разной крови. Все стало бы вмиг так до смешного просто. — Пойдем к бабушке, — вдруг сказал Маттиас. Он не спросил и не предложил. Клеменс нахмурил медные брови еще сильнее, чем до этого. — Я не хочу, — ответил он. Его тон напоминал голос обиженного ребенка. — Я не спрашивал, хочешь ли ты. Клеменс хмыкнул и поднял на него взгляд. Маттиас подумал о том, что ему однозначно нравилась эта его новая привычка краситься, его новая, яркая прическа. Его новый образ. Он выглядел очень сексуально со своей подводкой на глазах, с медными бровями и алыми волосами. Поставь его старые фотографии в один ряд с новыми — даже Маттиас засомневался бы, что на них тот же самый человек. — Я не поеду, — отрезал Клеменс. Маттиас затушил сигарету о стенку урны и выкинул окурок. Подошел к Клеменсу и сел рядом с ним на скамью. — Брось, — почти строго сказал он. Утешать он никогда не умел. Прежде, еще в детстве, ему хватало просто обнять Клеменса, и тот сразу льнул к нему, как брошенный котенок. Теперь Маттиас опасался лишний раз его тронуть — не хотел провоцировать очередную вспышку злости. — Посмотрим что-нибудь. Тот фильм, о котором ты говорил. С Питтом. «Ярость». Клеменс не ответил. Он вообще никак не отреагировал, спрятал руки в карманы своей кенгурухи и упрямо молчал. Маттиас вздохнул, повернул голову и увидел приближающийся автобус. Это был тот самый рейс. Если бы Клеменс ехал домой, ему нужен был бы другой. Но Маттиас не хотел давать ему этот выбор. Порою Клеменсу нужно было приказать, надавить, настоять — и лишь тогда он слушался. Так что Маттиас взял его за руку и завел в теплый полупустой салон. Расплатившись у терминала, они сели подальше ото всех, и Маттиас по старой привычке пустил Клеменса к окну. Молча проехали несколько остановок, все еще рука в руке, и спустя минут десять Клеменс все же сдался, придвинулся ближе и положил голову ему на плечо. Это был мягкий, доверчивый жест, и Маттиас ценил его. Пожалуй, Клеменс был единственным человеком, с которым Маттиас мог стерпеть нежность. С которым она ему нравилась.