feuer und wasser.

Впереди умирало солнце, в последний раз за день подсвечивая городскую пыль, висящую стаями мушек в промерзшем воздухе. Они сидели на крыше замурзанной девятиэтажки, словно дети болтая ногами, обтянутыми старыми джинсами с барахолки. Он, как и Баки, называл это «гранжем», хотя они оба знали, что «стиль» — это слишком вычурное, слишком размазанно-обобщённое слово для этого, а вот «эстетика» подходило как нельзя лучше. «Гранж» — это эстетика их жизни, когда ты существуешь лишь один раз и пытаешься заполнить плёнку в своей голове наиболее красочными кадрами, возможно, чувствуя непреодолимую пустоту и тягу к антисоциальному поведению. Это было внеплановое путешествие на крышу, как, в принципе, и любое приключение в их жизни, бок о бок и одновременно так далеко друг от друга. У каждого было что-то, запечатанное внутри; факты, воспоминания, записи, песни, которые предназначались самым важным людям в их жизни — им самим. Эта обособленность позволяла им чувствовать себя достаточно комфортно в обществе друг друга. Они всё ещё были сами по себе, наслаждались индивидуальностью, но знали, что их души уже начали сплетаться вместе. И это пугало их обоих. Это была семнадцатая весна Стивена. Семнадцатая сигарета, первая затяжка из рук Баки, чувствовавшаяся больше не как никотиновый дым, а как прикосновение сухих губ к немного шершавым и мозолистым подушечкам пальцев. Но Роджерс ничего не скажет, а лишь запишет этот момент на плёнку своей памяти, чтобы снова и снова пересматривать его, когда будет лежать в кровати. На часах будет четыре часа утра, он будет ворочаться в бессмысленных попытках заснуть, а голова будет занята обдумыванием, какие на вкус были бы губы Барнса. И знал бы он, что мальчик, сидящий рядом с ним, сделал точно так же. Тлеющая сигарета нырнула в вечерний воздух, и спустя несколько секунд под подошвами старых потрёпанных кед, на далёкой земле, вспыхнули, словно спичка, бензиновые языки пламени. «И я сгорел в воде. В воде сгорел».