Блюз восходящей звезды

В Аризоне половина пятого утра. От затопленного холодной мутной водой илистого коряжника на берегу много лет уже как брошенного карьера пахнет застоявшейся ряской, влажной полынью, присыпанным у корней песком сухостоем, застарелой каменной пылью и апрельской предрассветной прохладой. Вэл осторожно открывает банку из-под острого майонеза с грубо пробитыми в крышке дырками – Салливан с определенным чувством вспоминает, как он смешивал этот майонез с чипотле на общей кухне, чтобы залить подогретые начос, а потом под деревенские джембе и его старую ободранную черную гитару пел "Блюз восходящего солнца" и "Отель "Калифорния" – и ловко подцепляет двумя пальцами одну из жирненьких кобылок, снова быстро прикручивая крышку и, кажется, ломая какой-то из оставшихся, зацепившейся за край, тонкие лапки. Салливан с плохо контролируемой брезгливостью смотрит, как он, снова поставив банку под ноги, безразлично отрывает у молодой саранчи нижние половинки ног, зажимая короткими грязными ногтями, и, сжав за бока, всаживает крючок ей в брюшко, с неприятным, слышным в полной тишине покойной озерной глади хрустом выводя его через голову. Оборванные ноги еще дергаются, и Салливан морщится, отворачиваясь, пока Вэл заканчивает с наживкой и плавно, от руки забрасывает удочку; деревенский быт, конечно, за все прошедшие годы иногда вызывал у Салливана некоторые затруднения, но эта природная естественность, с которой Вэл берет насекомое ногтями, буднично натягивая его маленькое тело на острие, и как то, даже лишенное жизни, продолжает дергаться, эта подвижность крохотной умирающей твари до сих пор непроизвольно вызывает у него особенное отвращение. А Вэл этого, ясное дело, даже не замечает, плавно потягивая удочку и немного спуская леску, после устраивая удилище на вкопанной в мокрую землю стойке. Шарит по карманам своей мешковатой флисовой куртки, находит пачку Американ Спирита и закуривает, удобней подоткнув юбки кассока. Салливан косится на него своим глазом, тоже тяжело наклоняясь – алюминиевые трубы и без того с трудом подобранного стула ненадежно хрустят, и он с непроизвольным страхом на секунду представляет, сколько еще времени, если вдруг что, они убьют на заказ в городе нового – к своей пересыпанной перегноем банке, полной выдержанных в масляном песке и молоке навозных червей. Эти твари отвращают его чуть меньше, чем те, у которых есть ноги. – Лэрд расстроился, что мы его не взяли, – негромко замечает Вэл, выдыхая темно-сизый дым в воздух и мерзло зажимая вторую руку под мышкой. – Наверняка не очень-то расстроился, – без волнения пожимает плечами Салливан, старательно удерживая извивающегося червя жирными пальцами и, все равно легонько морщась, методично прокалывая его крючком несколько раз. – Расстроился, – подтверждает Вэл, без выражения следя за своей леской. – Он даже отправил Ника с запиской и потом еще долго просился. И я ему и так, и эдак, а он все просит, как ребенок, – он смешливо фыркает. – Припомнил мне все случаи, когда мы с тобой вдвоем… до того обиделся, что еще обозвал меня похотливо ищущим твоего внимания шакалом и грязным педиком. Ну это уже так, чтоб я как бы не услышал. – Нехорошо с его стороны, – скупо замечает Салливан, тоже осторожно, почувствовав холодное нытье в плече, забрасывая удочку. – Ага, – соглашается Вэл, бросив на него короткий сверкающий взгляд и крепко затягиваясь. – Хочешь, я поговорю с ним? – без особой инициативы предлагает Салливан, отводя удочку немного в сторону и медленно покручивая катушку. – Не, – Вэл пожимает плечами. – Мы разобрались. Я его немного отшлепал. – В смысле?.. – Салливан переводит на него вопросительный взгляд. – Отшлепал, – повторяет Вэл. И, заметив не ушедшее непонимание, поясняет: – Ну, ударил немножко. Сюда, – последний раз затягивается и, бросив сигарету под ноги, вдавив грубой подошвой резинового сапога во влажную, топкую землю, касается указательным пальцем щеки. – Дал пощечину, то есть? – переводит на общепринятый язык Салливан, удобно укладывая удочку на стойку справа от своего стула. – Не. Отшлепал, – упрямо не соглашается Вэл, ежась и пряча обе ладони под мышками. – Ты что, не знаешь, как это? – Представь себе, нет, – Салливан осторожно откидывается на спинку и поворачивает голову к нему, складывая руки на необъятном животе. – О'кей. Мы так спускали пар с младшими в Фениксе, когда те немного… зазнавались. Могу показать, – щурясь от налетевшего порыва ветра, предлагает Вэл, и Салливан, пожав плечами, соглашается: – Ладно. Валяй. Вэл поднимается, с явным удовольствием хоть чуть разминая ноги, и, чавкая по топкой жиже, подходит поближе к его стулу. Встает поудобнее, так, что колышущийся от налетающего ветра подол его кассока соскальзывает по ноющим коленям Салливана. – Ага. Ну, поехали, папа, – и его глаза почему-то смеются, когда он, потерев руки друг о друга, вдруг резко дает Салливану легкую, не злую, но неожиданно обидную пощечину, больше раздражающе звонко шлепнув по щеке одними пальцами. – Вэл. Я же сказал… – недовольно начинает Салливан, но сбивается, когда еще одна согревающая кожу, неприятная пощечина приходится по его второй щеке, с уязвимой левой стороны. – Ты назвал меня шакалом и педиком, потому что хочешь, чтобы у тебя тоже были друзья, которые берут тебя с собой, и тоже хочешь трахаться, так я сказал ему, – без четкой интонации говорит Вэл, отвесив еще несколько совсем слабых, походя задевающих щеки ударов и заставив Салливана зажмуриться и раздраженно прикрыться рукой. – Но от зависти гниют кости, мой милый жучок, а у тебя их и так меньше, чем у других, так что я бы не рисковал, так я сказал. Ну, и еще царь Соломон, но, думаю, он это переживет, что я у него немного позаимствовал. – Да, да… Вэл, хватит, – Салливан повышает голос, когда Вэл в обход его ладони еще раз легко шлепает его по обвисшей щеке. – Хватит уже. Вэл! – приходится прикрикнуть, потому что тот никак не перестает, и наконец схватить за руку. Но толстые пальцы ловят только холодный воздух, потому что Вэл резко шагает назад. – Вот и он тоже не смог меня достать, – он говорит буднично, уже без веселья, с невыразительным лицом. – Он тогда лежал на своей кровати и не смог бы с нее подняться, – он снова мерзло сует руки в карманы и, поддевая носками сапог землистый песок, возвращается на свой стул. – Не стоило тебе так делать, – преодолев короткое злое раздражение, прохладно замечает Салливан, удержавшись, чтобы не потереть разгорячившуюся щеку, и только отстраненным взглядом проверяя леску. – Почему? – безразлично спрашивает Вэл. – Не стоит бить калеку. Даже не по-настоящему. – Не знаю. Он не был в обиде. Мы помирились, и все снова хорошо. Я потом еще полежал с ним и почитал ему Мэри Шелли, чтоб он уснул, так что все хорошо, – Вэл шмыгает носом, раздраженно утирая его. – Я люблю его, и он тоже по-своему любит меня, даже если завидует. – Ты имеешь в виду?.. – после паузы, на которую он отвлекается, щурясь и пытаясь разобрать, это движение лески и подплывшей к поверхности рыбы или блики на воде, спрашивает Салливан. – Ты спишь с ним? – Не. Нет, – Вэл смеется. – То есть он милый и такой умный, но слишком ревнивый для меня. А ты знаешь, я не могу быть с кем-то одним. – Кроме твоего папы, разумеется, ты хочешь сказать? – с легкой, флегматической ноткой ревности спрашивает Салливан, засовывая руку в глубокий карман своего безразмерного темно-синего вельветового пальто, укутывающего его ниже колена, и выуживая из него сигареты. Снова пристраститься к курению в семьдесят пять все еще кажется ему не такой уж плохой идеей. – А. Да. Конечно, папа, – как-то буднично, машинально соглашается Вэл, резко вдруг поднимаясь на движение в воде и, взявшись за удочку, рывком подсекая рыбу. – А. Да. Конечно. Ты врешь, – так же буднично замечает Салливан, закуривая и опираясь на колено, смотря, как он мягко натягивает леску, вытаскивая отливающего белесым серебром окуня из воды. – Конечно, папа, – послушно соглашается Вэл, крепко перехватив извивающегося окуня под головой и грубым, безразличным движением вырывая крючок из его оттопыренной губы, а после так же безразлично отправляя его тщетно бултыхаться в пластиковое ведро. Салливан флегматично смотрит на свою леску, кажется, даже более неподвижную, чем хоть иногда покрывающаяся рябью водная гладь, и так же флегматично тянет дым, выдыхая и разгоняя его рукой. В холодном воздухе прогоркло пахнет до половины залитыми водой кустами полыни и какого-то еще сухого дерьма; бледно-розовое солнце ненадолго окрашивает все румянцем, когда то и дело пробивается сквозь сизые облака. – Я думаю, что пока просто еще не встретил… кого-то особенного, – замечает Вэл, снова забросив удочку, мерзло подобравшись на стуле, сунув руки в карманы и сдвинув ноги. – Тебе холодно? – заметив, спрашивает Салливан. – А ты как думаешь? Сейчас хотя бы градусов пятьдесят есть? – Гм. Тогда иди сюда, – Салливан отбрасывает окурок и неторопливо развязывает пояс пальто, наконец смирившись с отсутствием улова. – Давай, – кивком указывает сбоку от себя, – поставь стул. Вдвоем теплее будет сидеть. – Ага. А рыба? – Вэл поднимает бледную, подкрашенную снизу розовым солнцем бровь. – Да что у нас, прямо-таки и есть нечего больше, – риторически отмахивается от него толстой ладонью Салливан. – Не денется никуда твоя рыба. – Ты что, тоже немножко завидуешь мне, папа? – после паузы склабится Вэл, но поднимается, подбирая свой маленький складной стул без спинки. – Чему это? Рыбе? – саркастически спрашивает Салливан, когда Вэл устраивает стул по правую сторону и, усевшись, откидывается на него, под прикрывшую плечи полой пальто руку, по-детски устраивая голову на его поплывшей груди. – Молодости? Потенции? – он издает хриплый смешок, а Вэл молча смотрит на него снизу вверх, позволяя обнимать себя за живот. – На тебе лежать мягко. Как в твоей постели, – наконец говорит он, прикрывая глаза и слегка подтягивая край полы на плечо холодными пальцами. – Мальчишка… – с деланным недовольством выдыхает Салливан, плотнее подтягивая его за живот. Это все – и какие-то игривые детские насмешки, и чувство медленно поднимающегося под рукой живота, и ощущение чужого постепенно пригревающегося тела – пространно ведет руку, он грубовато прихватывает легонько напрягшийся бок и тут же слабо поглаживает его, неспешно спускается до бедра, мягко проведя по нему ладонью и приласкав внутреннюю сторону, и легонько трогает, потискивает пальцами между ног. Вэл, кажется, тихо мурлычет горлом, не открывая глаз и согласно потираясь щекой о его грудь, шире расставляя колени. – Еще холодно? – походя спрашивает Салливан и еще немного мнет юбки его кассока между расслабленных, разъехавшихся ляжек. – Ага, – выдыхает Вэл, и Салливан чувствует легкую-легкую дрожь, пробежавшую по его плечам. – Тогда подними подол, – он велит негромко, отводя взгляд и лениво следя за неподвижными лесками. – Не. У тебя все руки в навозных червях, – негромко смеется Вэл, поворачивая голову и кусаче целуя его грудь. Он поглаживает ее высунутой из-под полы пальто рукой, сминает, грубо сжав в ладони и притянув к губам, и сухо присасывается к соску и дряблой коже через ткань робы. – Да они уж чище будут, чем ты, – возражает Салливан, снова возвращая к нему взгляд, к его порозовевшим у носа щекам, прикрытым глазам под упавшей отросшей челкой и сжимающим обвисшую грудь пальцам с черными ногтями. – Неправда, – не соглашается Вэл, с сухим причмокиванием выпустив его сосок изо рта и приподнимая веки. – Я вчера мылся. – Поэтому и ногти грязные? – Салливан легонько поддевает свободной рукой его пальцы. – И шея? Вэл ухмыляется и поддергивает воротник куртки, после снова сжимая его грудь и вцепляясь в нее зубами. Салливан отпускает его и поднимает руку к лицу, поочередно сует четыре пальца в рот, хотя больше и слюнит, чем начисто облизывает. Вэл, тоже бросив ласкаться, приподнимает голову и смотрит на него с интересом. – Задирай подол. Тебе холодно, – так же сухо велит Салливан, продолжая отстраненно облизывать подушечки пальцев. Он знает, что Вэл не умеет сопротивляться этим безыскусным плотским желаниям. И довольно хмыкает, когда тот вправду подбирает юбки кассока и задирает их, укладывая складками на животе, и, чуть сползая, немного оттягивает резинку льняных подштанников, обнажая полоску кожи внизу живота, с неровной светлой дорожкой и торчащими из-под резинки такими же светлыми тугими завитками волос на лобке. Салливан сует руку ему в подштанники, сразу грубо сжимая между ног, нащупывает и поглаживает тремя пальцами пока еще мягкий, но, кажется, постоянно влажный маленький член. Он никогда не нежничает с Вэлом, но и не торопится сперва особо, больше потискивает и потягивает через мягкую шкурку, не обнажая чувствительную головку и чувствуя, как член быстро твердеет в пальцах. – Хочешь быстро? – он спрашивает сухим, прохладным выдохом, мягко подрачивая тремя пальцами все крепче наливающийся кровью член и свободно прогоняя по нему кожицу. – Все равно, – лжет Вэл, еще раздвигая ноги; он всегда хочет быстро. И Салливан дрочит ему достаточно живо, когда его маленький член уже крепко встает, то поглаживая, то быстро продергивая двумя пальцами, размазывая по нему его же смазку и сжимая, лаская средним пальцем чувствительную уздечку. Вэл глубоко и горячо дышит, откинувшись на него и медленно приподнимая бедра, и его щеки у носа темнеют от румянца. Он такой голодный, доступный, потрахивающий его руку, и это… навевает воспоминания. Он особенно горячо прихватывает за бедра, вдавливая пальцы в собравшийся складками жир, и возбужденно входит так глубоко, если ему сначала подрочить. И сейчас это будет не так удобно, но можно же как-нибудь, даже если без особого стояка, просто немного этой сладкой мальчишеской долбежки и утомленного, разогревающего чувства, когда он так быстро и ноюще отделывает его простату и непроизвольно спускает в него в какой-то момент. Салливан крепко оттягивает шкурку, зажав его член у основания, когда по задержанному дыханию и тому, как налитая головка еще твердо и напряженно набухает от быстрой и мягкой дрочки, понимает, что Вэл уже готов кончить. – Как ты… насчет каких-нибудь еще штук? – как бы невзначай спрашивает Салливан, мягко беря его другой рукой под подбородок и привлекая внимание; наигравшись, он тоже чувствует медленно, дразняще накатывающее на тело желание и слегка раздражающее горло желание еще закурить. – У меня с собой нет каких-нибудь еще штук для каких-нибудь еще штук, – Вэл приоткрывает один глаз и капризно качает бедрами. – Давай, папа. Я уже почти. – Ты не взял с собой?.. – Салливан с сомнением поднимает густую бровь. – Не. Знаешь, как говорят… зонт возьмешь – дождя не будет, – Вэл дергает плечом и согласно вздыхает, когда Салливан еще немного ласкает его член, медленно потирая пальцами и двигая шкурку, после снова оттягивая ее и придерживая. – И кто это только так говорит?.. – немного раздосадованно замечает Салливан. – Ну… не расстраивайся, папа… – возбужденно напрягая расставленные ноги, со смешком утешает его Вэл, – мы можем и с другой стороны… – Да. Только я тоже не взял с собой каких-нибудь штук для этого, – но Салливан только недовольно кривит рот; собственная непредусмотрительность резко раздражает его. – Оу, – а Вэл немного приподнимается и спускается рукой по его лежащему на бедрах животу. – Ну, тогда придется тебе воспользоваться моим ртом. – Это не так работает, Вэл, – но Салливан уже сердито морщит нос, отмахиваясь от него. – Ага. Не попробуешь – не узнаешь, – Вэл легко высвобождается из его объятий, оставив полу пальто свисать на мокрый песок, и, подтянув подштанники, расправляет юбки поверх. И, перешагнув через отставленную ногу Салливана, опускается этими юбками, коленями в мокрую илистую жижу. Поднимает длинные подолы робы и власяницы, забираясь под них с головой и утыкаясь носом в голый и мягкий, подвисающий между ног низ живота. – Спустись-ка пониже, папа, – его голос звучит возбужденно и негромко, – ради всех святых, а то я так до него никогда не доберусь, – он покрывает дряблый, покрытый снизу темными растяжками живот горячими поцелуями, пока Салливан устраивается удобнее, полуложась на стуле. – Вот так… – шепчет Вэл, закатывает его юбки наверх, развязывает мягкую ширинку спортивных брюк и, дернув резинку пояса, теплыми, согревающими поцелуями быстро принимает в рот небольшой мягкий член и низко свисающую мошонку. Он сосет, как дьявол, этот ебливый мальчишка, медленно целует взасос и мягко, туго ласкает рукой, оттягивая ствол. Сперва еще то и дело отрывается, чтоб пососать яйца и неторопливо обработать открытую головку языком, после снова погружая ее в горячий и влажный, причмокивающий рот, то быстро надрачивая ствол рукой, то соскальзывая губами до толстого лобка. А потом с силой упирается пальцами в покрытый темными, все еще только наполовину седыми короткими волосами мягкий жирок, открывая набухший ствол, насколько возможно, и берет в рот целиком, влажно и туго сосет его член, не выпуская изо рта и часто сглатывая. У всех в этом деле свои предпочтения, но он всегда помнит, что любит Салливан. Это греет самолюбие – и ниже живота тоже; Салливан откидывает голову, тепло выдыхая через рот и чувствуя плавными толчками приливающую к члену кровь, от того, как Вэл, почти не выпуская, жадно отсасывает его. Удобно улегшись, Салливан поглядывает на него за этим, поглядывает, прикрывая оставшийся глаз ладонью от слепящей светло-розовой полосы рассвета, как тот живо работает ртом, рассматривает его мягкие, быстро разрозовевшиеся на холоде губы, и втянутые щеки, и опущенные веки со светлой, влажной тенью от ресниц. – Ты хочешь трахнуть меня, – не спрашивает его Вэл, наконец ненадолго прервавшись и сплюнув лишнюю слюну на его открытую головку, еще немного надрочив ее рукой и продолжив мять чутка приподнявшийся ствол, тоже щурясь, но больше от холода, чем от света. – Там туже, чем во рту, и тебе нравится брать меня туда. Тебе нравится думать, что я твой исламский девственник. Что ты вскрываешь меня каждый раз, потому что у меня там так узко, а тебе нужно, чтоб было как можно туже, у тебя так встает, когда тебе дают кончить в порванную целку, – он медленно оттягивает собирающуюся в пальцах кожу с головки и с обеих сторон дразняще гладит большим пальцем влажную от его слюны уздечку. – Я никому больше не даю туда, чтобы папе было потуже, – сладко заканчивает он и снова мягко засасывает головку, нежно продергивая ствол рукой. Он лжет, Салливан знает. Точнее, не совсем лжет, но… Он, Салливан, и вправду не представляет, чтобы Вэл выгибался и мягко дышал под кем-то из деревенских – или скорее городских, навроде того кареглазого парня из магазина, покусывавшего пухлую губу и рассердившей Салливана привычкой переплетавшего пальцы с пальцами Вэла, игравшего с ними и задержавшего их куда дольше, чем делают те, кто просто сосет мужикам в подсобке, – из пустой ревности или действительного представления о его предпочтениях. Потому что он любит трахать других людей и иногда сосать им, и не особенно любит, когда ему больно, но это так же явно не связано с ним, Салливаном, как и рассвет, или рябь на озере, или капризы не клюющей на навозного червя рыбы. Это просто возбуждающие, обжигающие слова, впустую дразнящие самолюбие, и это он здесь – червяк, которого дрочат с маслом и которому капают молока, чтобы он был пожирнее и мог насытить голодную хищную рыбу. Его это устраивает. Он спускается рукой ниже, достает до коротких светлых волос и сжимает пару попавших в пальцы прядок, не настойчиво направляя и шумно выдыхая носом. Он помнит, как Вэл, сонный, горячий и немного поплывший от гашиша, вытянувшийся перед ним, как кот, прижался к его вставшему члену своей еще больше горячей промежностью и потерся ей. – Давай, сунь мне в задницу, – грубо предложил он, еще потираясь. – Давай. А то что ж это у нас за любовь такая выходит, папа? То есть я люблю тебя трахать, и люблю, когда ты сосешь и отделываешь меня языком, но давай-ка и ты тоже поработаешь, раз уж у тебя стоит. Я хочу попробовать твой член и хочу, чтобы ты спустил в меня свою сперму, папа. У нас не будет детей, потому что все твои дети и так мои, а я еще не пробовал этого толстого члена, который их заделал. Давай, я хочу сдоить твои обвисшие яйца, пока в них еще что-то плещется и пока меня не отпустило, – он еще нарочно медленно сжал и разжал свою тугую дырку, терся ей тоже. Салливан молча собрал его смазки, смачивая свой член, и так и трахнул его, больно, тесно растянув и сразу глубоко войдя под его болезненное, стонущее рычание, трахнул его сидя, еще раздвинув жирные ноги и с силой натягивая за узкие бедра. Вэл кончил тогда дважды, а он единственный раз спустил в него без резинки, после лаская мокрый зад пальцем – и языком, чтобы Вэл слил немного его же потекшей спермы ему в рот. И все это – не конкретные воспоминания, но само постоянно присутствующее чувство доступного искушения – имеет свое действие. Член Салливана твердеет под горячей лаской, во рту Вэла и в его руке, и он треплет его по волосам, давая знать, когда уже достаточно. Вэл послушно отстраняется, промокая губы ладонью, и впустую шарится по карманам. – Да где же… блядская матерь… – он поднимается – на коленях остаются желтые разводы от мокрого песка. – Не богохульствуй, – вяло осаждает его Салливан, тоже с трудом поднимаясь, опираясь на промятое сиденье. Но Вэл, как обычно, только фыркает, наклоняясь и копаясь в их сумке. Салливан пока подбирает упавшие юбки и кое-как приспускает мягкие штаны, обнажая бледные толстые ляжки, торчащий вперед темно-красный член и нависший над ним живот. Вэл тепло прижимается к нему, когда находит то, что искал, сует свою руку под его, приобнявшую за поясницу, под отлетевшую от ветра полу пальто, мимолетно целуя в губы и, быстро открывая, вслепую натягивает резинку. – Я хочу тебя, – пошло шепчет в рот, раскатывая ее по стволу и еще надрачивая довольно твердый член. – Ага. Давай. Не будем затягивать, – Салливан сжимает его задницу через юбки, и Вэл согласно задирает их до пояса, отворачиваясь и наклоняясь, и опирается на его стул, одной рукой спуская подштанники. Те легко соскальзывают по длинным худым ногам до самого верха резиновых сапог, и Вэл еще мурлычет, легонько переступая и прогибаясь в пояснице, привставая на носки. Он высокий, Вэл, но чуть-чуть ниже Салливана, да и разошедшиеся маленькие ягодицы с темно-розовой от прилившей крови, вкусно и потно пахнущей дыркой так видно куда как лучше. Вэл немного смазывается и еще подрачивает свой твердый член, отставив задницу, и со стоном выдыхает носом, вцепившись свободной рукой в край сиденья, когда Салливан, навалившись и устроив живот на его мягких ягодицах, сперва сразу быстро присовывает обтянутую резинкой головку, нащупав горячую, сжавшуюся дырку пальцем, а потом осторожно натягивает его на себя. – Как будто меня трахает Гаргантюа, – со смешком сказал ему однажды Вэл, и Салливан ударил его по мгновенно вспыхнувшей щеке. – Ох… – несдержанно выдыхает Салливан, когда наконец входит целиком и чувствует, как тугая, жаркая дырка плотно сжимает его. – Да, вот так глубоко, папа… – просит Вэл, опираясь обеими руками на сиденье и выше приподнимая зад. – Он у тебя такой толстый, такой хороший… давай, трахни меня им… Имеет ли значение, что это пустая, даже чуть не вдумчивая возбуждающая болтовня жадного до ебли и чужого жирного мяса, живо двигающегося в мутной воде хищника? Салливан думает, что нет, натягивая Вэла за голые бедра и чувствуя накатывающий жар от того, как тот сам подмахивает, горячо выдыхая в холодный апрельский воздух. – Боже… господи, я сейчас уже кончу, папа… чертов ты сукин сын… – он все треплется, то суя руку под юбки и подергивая свой член, то живо насаживаясь, быстро трахая себя его членом и туго сдаивая. Тело не успевает за мозгом. Салливан возбужден, Салливан хочет стянуть резинку и спустить в этот быстро ездящий по его члену зад, в эту растянутую темно-розовую, обжигающе горячую дырку, хочет поцеловать Вэла в затылок и, продолжая мягко натягивать одной рукой, отхлебнуть теплого соджу, пока тот сдрачивает на мокрую сеульскую мостовую. Ему семьдесят пять. Он ощущает это очень остро, когда Вэл, зажав рот, чтобы не пугать рыбу и птиц, кончает на его члене, быстро насаживаясь и тесно сжимаясь внутри. Салливан вытаскивает, когда он немного успокаивается, придерживает на уже мягком члене резинку и стягивает ее, чуток грязную, думая взять из сумки салфетку и завернуть в нее. Вэл утомленно подтягивает подштанники – между ног они еще какое-то время будут мокрыми – и кое-как поправляет юбку кассока. Поворачивается. – Дай-ка мне лучше салфетку, – предупреждает его горячие ласки Салливан, положив руку ему на плечо. – И термос. В горле пересохло. Он тоже заправляется и одергивает юбки, пока Вэл послушно прибирает использованную резинку и наливает ему в чашку термоса горячего лимонного кофе. – Что скажешь еще насчет поесть, папа? – этак повседневно спрашивает он, когда Салливан, снова тяжело устроившись на стуле, с удовольствием делает первый глоток. – Да. Можно бы. Вэл молча достает и разворачивает завернутые в жирную бумагу сандвичи с фрикадельками, сыром, луком и густой маринарой, передает ему один и, подвернув юбку, устраивается между его ног, прямо на холодном песке, как послушный пес. Он ест, опираясь Салливану на колено, щурясь от яркого розового света и тоже потягивая кофе, а тот все смотрит, как жирная, пахнущая чесноком и базиликом ярко-красная маринара стекает из сандвича на бумагу. Эти сандвичи – и домашние фрикадельки, и соус – сделала его милая немая Нетта, помогающая ему с хозяйством. Она не была немой всего год назад. Салливан вернулся с повечерия домой, когда она лежала в углу кухни и тихо плакала, зажимая окровавленный рот обеими руками. – Она говорила вещи, которые не должна была говорить, – ответил ему Вэл, улыбающийся, притиснутый всем весом к скрипучей дощатой стене, затылком в острый угол иконы, написанной возлюбленной божьей дочерью, сумасшедшей Марджери, с его, Салливана, фотографии. – У меня встал, пока я резал ее. Давай покурим и трахнемся. Салливан соскабливает чешую с окуня сильными движениями, а после срубает хвост и срезает плавники. Он уже переоделся в домашнее, в теплую шерстяную рубашку без застежек, накинув вязаную безрукавку поверх, и запил две таблетки виагры водой из-под крана. Сейчас Вэл снова включает воду, и та звонко бьется о раковину, пока он смывает с уже очищенной рыбы чешую и натекшую кровь. Он тоже снял куртку и кассок, оставшись в тугой борцовке, открывающей сухие мускулы спины, и пахнущих его быстрым оргазмом мятых, провисающих подштанниках. – Моя бабушка, – начинает он, грубо нарезая отмытого окуня, – она, кстати, была жидовка… так еще говорят?.. – Да, Вэл, это звучит по-свински, но так еще говорят, – Салливан вспарывает своему окуню брюшко и выгребает из него окровавленные кишки. – Так вот, моя бабушка, жидовка… – а Вэл как будто нарочно все пропускает мимо ушей, пересыпая куски окуня солью и можжевеловыми ягодами и перекладывая листьями розмарина. – Я вообще был не из тех детей, которые сидят дома, и больше на улице валандался, да и она никогда не была из этих заботливых еврейских бабушек, ей просто предки меня подкинули, но она всегда говорила мне, мол, Вэл, будь хорош… хорошим мальчиком и учись у бабули, ты можешь отказаться от Торы, семьи и иврита, но кто таки ты будешь без гефилте-фиш в Шаббат. А я такой смотрел на нее и говорил, мол, бабуля, ты что, какой Шаббат, ты ж уже тридцать лет мешуммад и живешь в Фениксе. А она била меня мокрым полотенцем, – он хмыкает. – Я вообще думал, что это смешно. То есть ты тот, кто ты есть, и причем здесь вареная рыба? Но в восточном Фениксе определенно стоит быть осторожнее с такими вопросами. Особенно если моя бабуля все еще жива. А она вроде должна быть моложе тебя лет на десять, так что это вероятно. – Знаешь, мне иногда кажется, что ты все это выдумываешь, – Салливан рубит голову последнему окуню и, кинув его в раковину, стряхивает прилипшую слизь потрохов с рук туда же, – а на самом деле ты плод грязного сношения похотливых левиафанов. – Все может быть, – Вэл дергает плечом; чугунная плита легонько гудит, и разогретое масло шипит и потрескивает на сковороде, когда он кидает в него очередной пряный кусок окуня. – По-моему, у тебя тут где-то была соя… Отвлекшись, он заглядывает в шкафчик, перебирая консервные и стеклянные банки, а Салливан, вымыв пока руки и вытирая их полотенцем, не удерживается, легонько шлепает его через подштанники. Вэл ухмыляется, доставая наконец несколько банок китайских соевых бобов и прижимая их к груди. – Сейчас, закончу с рыбой и займусь тобой, – он бросает взгляд на настенные часы, – а ты пока свари нам кофе. Он возвращается к сковороде, а Салливан наполняет кофейник, и, поставив на огонь, засыпает в него молотый кофе из пакета и пару ложек засахаренного имбиря из маленького холодильника. Потом он добавляет по полной ложке домашнего меда из верблюжьей колючки, который делает Гилберт, в каждую чашку. Потом Вэл залезает ему на колени, так, что даже обтянутое сеткой кожаное кресло без ножек тяжело скрипит под их совместной шестью сотней фунтов, и целуется с ним, на вкус кофе и мед, позволяя лапать себя свободной от чашки рукой за зад и поглаживать трахнутую сегодня дырку через влажные подштанники, пока рыба с соевыми бобами оглушающе шипят на сковороде. – Пойдем наверх, – жарко предлагает Вэл, наваливаясь и, неудобно изогнув руку, поглаживая его напрягшийся стояк через спортивные брюки. – А обед пусть остывает? – хмыкает Салливан. – Ага, – Вэл решительно слезает с него и, отойдя, выключает плиту. – По-моему, кстати, я оставил кое-какую свою часть у тебя, – он хихикает, отпивая кофе и идя к лестнице спиной вперед. Салливан, тяжело поднимаясь, тоже вспоминает об этом с усмешкой. Позавчера они были слишком сонными и уставшими, чтобы трахаться, но Вэл все равно остался у него, спал у него в кровати, под боком, горячий и совсем голый. Он недовольно высунул голову из-под одеяла уже с утра, растрепанный, с ярко-красными, натертыми сладким утренним отсосом губами, когда Лэрд, пришедший неизменно в сопровождении Ника, где-то внизу, видимо, потеряв терпение, забарабанил в дверь. Пришлось одеться на скорую руку. Лэрд заглянул за распечатками псалмов с нотами для своей части епархии, и явно был не рад ни Вэлу, ни его замороженному йогурту, который ему, Лэрду, никто не предложил, ни оставшемуся с вечера печенью с пекановым маслом, которое Салливан заботливой привычкой завернул Нику. – И что… что ты-то здесь делаешь, Вэл? – спросил усаженный в кресло Лэрд, когда Ник уже развернул пергаментный пакет и, покопавшись в нем, с пристрастием выбрал себе первое печенье. – Ну, я пришел забрать свои псалмы, и взять тебе Мэри Шелли, и поесть йогурта, и получить утреннее помазание от папы, – мешая ложкой холодный йогурт, задумчиво перечислил Вэл. – Прости, что? – Лэрд, поерзав, поднял бровь. – Псалмы, ноты, Мэри Шелли… – подняв взгляд к потолку, еще раз взялся перечислять Вэл. – …и помазание от папы, – закончил за него Лэрд. – А. Да. Я же иногда захожу к нему до утрени, чтоб помолиться и почитать Евангелие, – Вэл флегматично посмотрел на него своими холодными глазами, так, что не поймешь, шутит или нет. – А ты знаешь, это очень… интимно. И меня так сильно переполняет любовью к Богу, любовью к Иисусу, что я прошу папу помазать меня прямо здесь, встаю перед ним на колени прямо здесь, да хоть бы и на этой кухне, и целую его, и прошу, и он не может мне отказать. И сегодня он уже почти закончил, когда ты пришел, уже собрался сбрызнуть мне лицо горячим елеем, когда ты вдруг решил выломать его входную дверь. – Эй. Нет, нет, это же категорически не по правилам, – наивно нахмурился Лэрд. – Это… ты должен ждать утрени, как все, и вы… вы наверняка не пели, и не успели бы прочесть достаточно из Евангелия, и… да сегодня даже не воскресенье же. – Разве? – Вэл искренне удивился. – Папа! – он крикнул в коридор, где Салливан, с присущим истинному христианину лицемерным стыдом сдерживая смех, выбирал со стеллажа нужные тетради. – Представь себе, сегодня ведь не воскресенье. Вот хорошо, что Лэрд решил сегодня зайти к тебе пораньше, а то ведь чуть-чуть уже нам с тобой до греха… – Ты… нет, подожди, ты ведь шутишь надо мной, да? – наконец всерьез нахмурился Лэрд, раздраженно стискивая пальцы. – Это все просто пошлая шутка, да? – Ясное дело, шучу. Сегодня же не воскресенье, – без выражения пожал плечами Вэл. – Ну. Не расстраивайся. И вот тебе лучше урок на будущее: не суй больше нос не в свои дела, мой милый жучок. Вэл затаскивает его в комнату. Вэл раздевает его. Почему-то это заставляет чувствовать себя уставшим. И старым. Вэл помогает ему лечь на кровать, на смявшееся складками бежевое велюровое покрывало, почти голый, в одной своей борцовке, и прижимается своим влажным членом к его члену, сев ему на ноги. Медленно прикасается и потирается, горячо задевая уздечку. Такие же велюровые подушки под спиной дают смотреть на него, на его сильное, худое, молодое тело, желающее и жаждущее. – Я хочу трахнуть тебя, папа, – с этой своей легкой гнусавостью говорит Вэл. – Я тебе это задолжал, – он качает бедрами и трется об его стояк, об его твердый темно-красный член, он возбужден и очень молод. – Ты хочешь, чтоб я тебя трахнул? Если ты Сын Божий… скажи, ты хочешь, чтоб я тебя трахнул? – Да, Вэл, – скупо отвечает Салливан, нащупывая жирной рукой выпавшую из кармана штанов в складки одеяла пачку Американ Спирита. – Не богохульствуй. – Ага. Я люблю тебя, – соглашается Вэл, отстраняясь и выставляя напоказ свои раздвинутые ноги и торчащий между ними, возбужденный темно-розовый член, сгребая своими неестественно длинными пальцами запечатанную еще резинку. – Я полюблю тебя, папа. Он трахает Салливана, медленно, больно и желанно втиснув головку, забирая у него сигарету и сжимая ее краем рта, затягиваясь и сразу входя почти целиком. Опирается одной рукой на кровать и молча курит, тесно, сильно качая бедрами, трахая его через тугую боль. Не все так сразу, и, вернув сигарету, он немного еще сплевывает между его жирных ног, смазываясь и чуть подтягивая резинку. – Давай, папа, ты же хочешь, – он шепчет в сухом и плотном запахе Американ Спирита, ласково обхватывая его малость приопустившийся член и мягко потягивая ствол в руке, не переставая живо, плавно покачивать бедрами. Сигарета кончается быстро, шесть минут, за которые когда-то можно было успеть кончить тебе и твоему случайному другу – и раскатиться по мокрой кровати, закуривая по одной из рваной пачки Лаки Страйк и думая, как на оставшиеся деньги достать еще гашиша. Сейчас Салливан путается пальцами с Вэлом, тяжело мастурбируя себе, и не отрывает от него взгляда. Приоткрытые розовые губы, влажные светлые волосы под мышкой, врезавшиеся в сутулые плечи лямки борцовки; он входит глубоко, с жесткой отдачей, часто шлепаясь бедрами о качающиеся жирные бедра, и тоже очень хочет кончить. Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. Так говорил Лука. Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее. Так говорил Лука. Если ты поклонишься мне, то все будет твое. Так говорил Лука. Сорок пять лет назад им было бы не до того, чтобы включать радио. Сорок пять лет назад шатающиеся к нему на работу бывшие сослуживцы, настойчиво напоминающие о долгах, зависимость от гашиша и мета, ночующие под дверью перезаложенного дома судебные приставы и знающие его в лицо букмекеры Альбукерке и Санта-Фе – все это казалось бы неважным, когда можно было бы без усталости и боли в спине подмять под себя, присосаться к сухим губам и сдавить впившуюся в ладони четками глотку, ритмично объезжая. Он принял метамфетамин и видел, бурный ветер, и огромное облако, и клубящийся огонь, и Херувима. Облик его был, как у человека, и у него четыре лица, и у него четыре крыла; и руки человеческие были под крыльями его, на четырех сторонах его, и они взяли его и ласкали. И вид Херувима был как вид горящих углей, как вид лампад; и когда Херувим трахнул его, он услышал шум крыльев его, как шум многих вод, как глас Всемогущего. Так говорил Иезекииль. Вэл постанывает горлом, все быстрее качая бедрами, чувствительно растягивая зад и проезжаясь по простате своей упругой кукольно-розовой головкой, сжав его член в ладони и потирая большим пальцем венчик и уздечку. Тяжелая, монолитная кровать все равно часто скрипит и пошатывается, и Салливан чувствует, как качается его мягкое тело, как внутри жарит от сладко расходящихся по позвоночнику толчков и как собственные соскальзывающие по члену пальцы почти доводят его. И увидел он: и вот подобие мужа, огненное, и от чресл его – огонь, сияние и свет пламени. И простер Он руку, и взял его за волоса головы его, и засадил ему в рот; и взял его за кишки, и засадил ему в зад. Так говорил Иезекииль. – Давай, давай, давай, – хрипло шепчет Вэл и остро трет его уздечку большим пальцем, не мешая мастурбировать вокруг его руки, и ебет его так быстро, до прошедшей по левой ноге дрожи и непроизвольно твердо напрягающегося члена; распятие, перемотанное четками несколько раз вокруг шеи, ритмично шлепается между его ключиц. Салливан впивается ногтями в его запястье, когда его густая сперма выплескивается на низ живота и льется по пальцам Вэла, пока тот продолжает трахать его на коленях, дыша ртом и с тихим липким чавканьем засаживая так быстро и глубоко. Салливан утомленно откидывает голову, тоже часто и глубоко дыша, когда понемногу отпускает; он успевает заметить пальцы, ловко соскользнувшие по ремешку, а через секунду Вэл уже забирается на него, перекидывает ногу ему через грудь и, запустив руку в волосы, проезжается возбужденным членом по его губам. – Давай, папа, открой рот, – он настойчиво потирается, смотря сверху вниз, – возьми его, давай, поцелуй меня, отсоси его, я терпел для тебя и не кончал, папа, ты же чувствуешь, какой он твердый, такой тверд-ох… – он вздыхает, когда Салливан, придержав его за бедра, проводит по натянутой уздечке языком и с желанием берет напряженную головку в рот, мягко отсасывая. Он тесно сосет, тихо причмокивая, и Вэл тяжело дышит над ним, сгребая его волосы. От него так остро и возбужденно пахнет, и все губы сразу мокрые, а скользящий между ними член и вправду такой горячий, набухший и уже готовый спустить. – Да, хороший мой, поцелуй меня посильнее, – соскользнув рукой, Вэл оттягивает шкурку и снова заправляет член в послушно охватившие его губы, – отсоси его крепче… я так хочу спустить тебе в рот, в твой блядский пророческий рот, чтобы ты… дьявол тебя… – его речь тоже становится быстрой и невнятной, а бедра несколько раз вздрагивают, и он резко тянет Салливана за волосы, с силой засаживая ему в рот, кончая ему в рот, в его жадно сосущие губы, на его живо ласкающий тугую уздечку язык. Вэл вытаскивает и смотрит на него сверху вниз, еще текущий и возбужденный, на его темно-красные мокрые губы с тянущейся к ним от его члена блестящей, липкой ниткой слюны и светлый, все еще пронзительный и спокойный глаз. – Да. Поцелуй его еще, папа, – он шепчет, снова мягко погружая напряженную головку ему в рот, слегка толкаясь бедрами и давая еще отсосать ее. Он неглубоко трахает Салливана в рот, и его веки вздрагивают от удовольствия, он гладит его по волосам, пока совсем не успокаивается и не садится ему на грудь. Влажно. Лениво опрокидывается назад, на мягкий живот, так и раскинув подогнутые ноги. – Обед остынет, – прохладно замечает Салливан, чуть подтягивая его за бедра к себе и принимаясь тщательно вылизывать все еще твердый член. Он проходится по влажной промежности тоже и глубоко пробует языком расслабленный, трахнутый им сегодня зад. Пахнет все это просто восхитительно, пенистым потом, быстрой еблей в грязной резинке и сладким спуском в рот. – Ага. Ну его… – выдыхает Вэл, подрагивая и чуть приподнимая бедра за его языком. И вздыхает громче, когда Салливан еще посасывает его член и когда, уткнувшись носом в промежность, вылизывает, туго обсасывает и еще потрахивает языком его зад. – Две таблетки? – Вэл спрашивает в какой-то момент, закидывая руку и подрачивая его еще мягкий член. – Угу, – Салливан особо не отрывается, целуя его заново быстро возбужденный, уже немного торчащий член и, немного сплюнув на него, опять нежно отсасывая. – Ага, – принимает к сведению Вэл. – Тогда сначала аперитив. – В Корее мы называли это димсам, – замечает Салливан, когда Вэл, еще раз кончив ему в рот и еще хорошенько отсосав ему, отработав своим горячим ртом и не без труда, всухую, но с удовольствием закончив рукой, сидит между его бедер, плотно обхватив его огромное тело своими длинными ногами. – И что это значит? – непосредственно спрашивает Вэл, давая гладить себя по влажной шее. От них пахнет взопревшими телами, сладковатой усталостью и соленой спермой. – Не помню уже, – пожимает плечами Салливан. – Что-то с сердцем связано. Сам – это вроде как сердце… вроде как с китайского. Иероглиф рисуется как… маленький домик. Дай покажу, – он берет Вэла за руку, пальцем выводит на его ладони воображаемые стены и крышу, и тот хихикает, но делает вид, что ему интересно. – Вообще это такие маленькие пирожки, которые утром едят с чаем. Но мы так называли это… когда быстро берут в рот. Никогда не наешься, но со временем приобретает определенный вкус. – Ага. То-то я думаю, что уже хочу еще, – а Вэл отнимает руку и утомленно прижимается лбом между его плечом и жирной шеей. Спина под его борцовкой мокрая и жесткая. Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме, в саду Божьем. Твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; все, искусно усаженное у тебя в гнездышках и нанизанное на тебе, приготовлено было в день сотворения твоего. Ты был помазанным Херувимом, чтобы осенять, и Я поставил тебя на то. Так говорил Иезекииль. Уже после, когда Вэл только раздражающе скребет вилкой по полной рыбьих костей тарелке, а Салливан отправляет в рот последний кусок окуня и промокает край рта бумажным полотенцем – Вэл вытер одним подсохшую сперму со своих рук перед тем, как поесть, но они все равно так пахнут, – давящая необходимость возвращения к повседневной жизни очевидно угнетает их обоих. Но Салливан все же тяжело поднимается, опираясь обеими руками на столешницу. – Благодарение Богу, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, – он привычно осеняет себя крестным знамением, и Вэл тоже мимолетно касается лба, живота и плеч, после приникая губами к своему нательному распятию. Это пошло, когда он сидит на его, Салливана, кухне без подштанников; даже если он подтерся бумажным полотенцем тоже, он все еще мокрый и по-собачьи пахнет. – Споешь мне что-нибудь? – но Салливан миролюбиво наклоняет голову, не меняя положения и разве что невольно соскальзывая взглядом по упертой в сиденье кресла голой ноге, густо покрытой светлыми волосами. – А ты сегодня играешь? – Вэл легонько щурит правый глаз. – Если принесешь гитару, – кивает Салливан, распрямляясь и двигая к себе его грязную тарелку. Салливан еще немного настраивает гитару, устроившись в своем любимом кресле, обтянутом сеткой, а Вэл наконец натягивает подштанники и садится на старом мексиканском ковре у его босых, всегда холодных ступней, скрестив свои длинные ноги. Как послушный, сытый пес. Он вслушивается в мягкие, успокаивающие переборы, немного покачиваясь и поглаживая колено Салливана, потягивая носом тяжелый и слабо отдающий мускусом запах от его штанов. – На темном пустынном шоссе, – поет он, и его голубые глаза выглядят захмелевшими и дурными, как будто он никогда не состарится, – холодный ветер у меня в волосах, и теплый конопляный запах поднимается в воздух…