Узники жизни

День Сала Фишера начался с того, что Ларри ебал бревно. Нет, серьёзно - он, наслушавшись о целительных свойствах дерева и решив излечить свой тяжкий недуг (бедный парень страдал недержанием мочи), начал остервенело долбить своим членом дупло. Из дупла выползли термиты и облепили вздувшийся красно-фиолетовый орган, покусывая крайнюю плоть, желтоватую от скопившейся смегмы. - Тьфу ты, Ларри, - брезгливо скривился Сал. - Неужели так трудно взять и помыться? Я бы снова дал тебе. Помойся только. Ходишь босиком, жрёшь какое-то говно, а потом удивляешься, что хуй болит. - Иди нахуй, - бросил Ларри и высунул язык от избыточного напряжения. - На твой - не хочу. Он воняет. Солнце показалось из-за туч и осветило небеса над общежитием. Жизнь в нём весело кипела, как в адском котле, в котором варятся личинки опарышей. Испить сие чудное снадобье был не прочь Чак Кохэн (по прозвищу Пах), который жрал всё, даже колбасу из людей, а на обед всегда варил прыщи и лишаи, в необычайных количествах растущие на его теле. Чего уж терпеть, когда жрать хочется. Даже собственную щиколотку начнёшь с голодухи обгладывать. Соседи поговаривали, что Пах переехал из глухой деревушки, где все жили в избах и ходили босиком, и никогда не мылись, и питались одним лишь отваром из прыщей и лишаёв, который Пах заботливо для них готовил. Также поговаривали про неизвестный науке ингредиент под названием сладкий хлеб, состав которого доселе оставался тайной, покрытой столетней многоуровневой плесенью. "В деревнях-то все мой хлеб ели", - поговаривал Пах в ответ на утверждение Эддисона о том, что его чай - вкуснейшее лакомство в мире. Эддисон же давным-давно отказался выходить из своего скромного обиталища. Уж не потому ли, что в общежитии денно и нощно стояла невыносимая вонь? Стелилась густым туманом, газообразным облаком, выедала глаза и выворачивала кишки наружу. Природа этой вони таилась глубоко под землёй, в канализационных протоках, где, по слухам, сдохла поняшка. К слову о поняшках. В одной из квартир обитал добродушный толстяк, именуемый Чарли. Он собрал внушительную коллекцию поняшек-блестяшек, и они ярким светом застилали глаза всем гостям незатейливого мужичка. А он, как обычно, сидел в кресле в обосранной майке, залитой потом и кровью невинно убиенных младенцев, и колыхал своими тремя подбородками. Пах порою засматривался на его подбородки, проводя в уме сложные естествознавческие вычисления и прикидывая, сколько под этими складками кожи скопилось лишаёв. Не так давно Чарли увлёкся фашистскими идеями. Он ходил по общежитию со вскинутой вверх рукой, демонстрируя соседям свои потные подмышки, распевал военные марши и внушал ужас бедному Салли, невинному синевласому парню, чьё инородное происхождение давало нехилый повод бояться новоявленного вершителя судеб. Борец за расовую чистоту не раз приходил к Салли - не странно, ведь тот был его лучшим приятелем изо всех возможных - и рыскал в поисках подтверждения еврейских корней либо неугодной ориентации своего друга. Чарли мечтал укокошить несчастного, не переставая при этом питать к нему тёплых чувств, чувств крепких братских уз, которые так нелегко было разорвать. Однажды Салли застал Чарли за нелепым деянием: толстяк трахал его кота Гизмо. В отчаянии синевласый вытолкнул уже бывшего друга за дверь, наперегонки несясь к окровавленному питомцу. И Чарли вернулся. С ножом в одной руке и с топором в другой. - Я наслышан о твоей порочной связи, - он тяжело дышал; не под силу было поднимать такие тяжести сорокалетнему мужику, большую часть времени сидящему и пердящему. - Я наслышан о твоей порочной связи с доктором Откиным. Вы, небось, извращениями всякими в его кабинете занимаетесь? Гействуете, грешите там вдвоём? А может... Сие деяние было неким вывернутым наизнанку фансервисом для меня - фансервисом наоборот: Салли слышал лишь звон, отзвук далёких колоколов, но не знал, где он. А я-то знал, и во скорбях залился краской. Запахло жареным. Я наблюдал за ними сквозь щёлочку дверного проёма, ибо уши мои учуяли надвигающийся пиздец. Вооружённый до зубов, я готов был накинуться на обидчика и защитить морально близкого мне человека, скрывающегося за белым протезом, но Салли сразил Чарли наповал. - Ты исчезнешь, как исчезли все твои предшественники, и от тела твоего не останется даже праха. Отправляйся на встречу со своим возлюбленным - его повесили семьдесят лет назад. Живите долго и счастливо там, в аду. И пусть больше ни одна невинная душа не будет опорочена вашей скверной. На мои глаза навернулись слёзы - я был растроган до бабочек в животе. Окрылённый, я ворвался в комнату и обнял Салли, словно родного сына. - Не волнуйся, милое дитя, - я встал на колени, обнимая его тонкие ноги. - Чарли больше не навредит тебе. Я испепелил обидчика одним лишь взглядом. - Убирайся, мерзавец. Увидимся в аду. Я без труда поднял массивную тушу - ещё бы, все существующие боги мира благоволили мне - и выбросил классического фашиста из окна. Говорят, Чарли долго лечил свой переломанный член, но это уже совсем другая история.