mindless

      За окном дождь. Глеб сейчас чувствует таковой у себя на душе. Вроде бы утро, а кажется, что противный вечер. Почему противный? Глеб не знает, но ему сейчас не до этого. Он сейчас всё обозвал бы противным и ужасным. У Глеба душевное терзание — он наконец-то вспомнил то, что нашёптывало его сознание ему несколько последних дней. Годовщина.       Глеб не верующий. Какой там бог, когда у него у самого так погано всё. К тому же почему богов так много и все они такие разные, истории у них разные? Либо есть что-то одно, всевышнее, которое не показывалось людям, а только их создало, либо вообще ничего нет. Если первое, то никакие заповеди и прочая хрень вообще в жизни не нужна. Их создали и отослали жить — вертайтесь сами как хотите, вот вам моя воля. А если второе, то смысл тот же. Выкручивайтесь в этой жизни так, как посчитаете нужным. Нихуя вам оттуда не поможет. Именно поэтому Глеб и не верит во всю эту христианскую штуку, но…       Но есть память. Память — это очень важно. Память о матери он хочет сохранить. Фотографии с ней затерялись со временем или же были предусмотрительно выброшены. Возможно, они ещё могут найтись в квартире. Никаких родственников в живых нет (кроме отца), их пожитков — тоже. Но есть одна памятная вещь — памятник и одна фотография на нём. Глеб это фото выучил уже хорошо — досконально. Закроет глаза, представит этот образ и видит эти лучистые глаза, эту живую улыбку.       Там она молодая. Там она только закончила обучение в какой-то шараге, только познакомилась с будущим мужем и отцом её ребёнка. Там она другая, такая, какой Глеб её никогда и не видел. Другая. Чужая. А его мать умерла и забылась. Но всё же скрежет на душе заставляет возвращаться даже к этой не той фотографии. Заново смотреть на неё и думать, вспоминать, может и фантазировать. Наверное даже, фантазировать, ведь память стёрлась практически вся — те фрагменты — это битое стекло. Попробуй собери все и выбрось. Есть только одна проблема — выбрасывать ты их не хочешь, а они выбрасываются. И собрать ты их не можешь — слишком мелкие и хрупкие. А те, что собрал не дают полной картины.              Неприятно осенило Глеба этим утром, когда он проснулся. Мирон сказал «с добрым утром» и вышел готовить завтрак. Тучи тогда только сгустились настолько, чтобы начал накрапывать мелкий дождик. А сейчас льёт. Всё такое серое… печальное, меланхоличное. Мерзко. Не отвратно, а именно мерзко.       Вот Мирон заглядывает в комнату и зовёт идти есть, вот он хмурится, потому что не получает нормального ответа и не видит никаких действий. А вот он уже подходит близко к подоконнику, гладит по голове и строго, но с волнением заглядывает в глаза и спрашивает:       — Малой, что случилось?       Да ничего не случилось. Просто несколько лет назад умерла мать, а сегодня ничего не случилось, но всё равно горько. Как это работает?       — Ты не занят?       Мирону не нравится, что его вопрос остался проигнорирован, но он всё же машет головой, а потом подтверждает словами:       — Практически не занят. А что?       — Давай сходим на кладбище.       Глеб опущен и выжат, Глеб сейчас тряпичная кукла, притом рваная. Глеб не плачет, но внутри его затопило. Мирон соглашается, притягивает его к себе, тепло обнимает и гладит по голове. Сейчас, пока у него нейтральное настроение, то есть как у нормальных людей, он на Глеба давить не хочет. Всё понимает — по-своему, всё же он никогда не тосковал по мёртвым, да и по родным. Но понимает. Целует в макушку и ведёт на кровать, подальше от хмурого окна.       Мирон думает, что Глеб заплачет. Настолько он кажется сейчас разбитым и хрупким. Хрупким и разбитым. Странно ставить эти слова в одно описание — как можно назвать что-то хрупким, если оно уже разбилось? — но где-то так Мирон Глеба и ощущает.       Они лежат рядом. Мирон с Глебом. Глеб в себе. Но всё же интуитивно Глеб ищет жизни, ищет тепло, поэтому лбом утыкается в плечо Мирона и прикрывает глаза. Это уже не фенёк, это очень неправильное поведение Глеба, и Мирону оно не нравится. Да что ж он может сделать? Остаётся только приласкать, да забыть про соблюдение диеты и остывающую еду на кухне.       — Ты говорил, что знаешь от чего она умерла, — негромко сказал Глеб ему в грудь, а потом поднял голову и посмотрел в глаза. — От чего?       Глеб знал только то, что от болезни. От какой именно ему не говорили. Он и не хотел знать, сам факт смерти уже был болезненным.       — А если я скажу, что не знаю?       — Я скажу узнать.       Мирон вздыхает и гладит его по скуле большим пальцем одной руки, другой же гладит по волосам.       — От пневмонии, — практически не врёт. Эти подробности Глебу знать ни к чему.       — Её же лечат.       — Иногда бывают летальные исходы, — говорит Мирон и продолжает его гладить. — Не повезло, — чистая правда. Здесь везение, одно везение и методы предостороженности.              И всё же весь день Глеб ощущает пустоту. Пустоту из-за того, что нет рядом близкого человека, что после ухода того человека сама жизнь стала никчёмной. Пустоту в мыслях и в действиях. Он вообще не понимает зачем жить, зачем есть? Смысл?.. Он его не видит, не находит, поэтому тупо лежит, полусвернувшись котёнком, словно от спазмов в животе. Серо.       Мирон смотался часа на три. По возвращении застал картинку, которая ему совершенно не понравилась. Совершенно. Глеб лежал всё в той же позе, вроде бы спал, а вроде и нет. Когда Мирон присел на свою половину кровати, — открыл глаза и посмотрел как-то слишком неосознанно. Тогда Мирон полностью залез на кровать, придвинул белобрысого к себе, приобнял за плечи и начал целовать в шею. Реально целовать. Весьма спокойно, без зубов и прочей грубости. Можно даже сказать, что… нежно.       — Одевайся, — сказал он. — Поедем.       Глеб хотел это сделать. Хотел увидеть могилу матери, хотя бы как последнее звено в этой жизни, которое связывает его с прошлым. С временем «До изнасилования». «До Мирона». И в тоже время ему было жутко страшно это делать. Слишком эмоциональным он тогда становился. Ему мерещились шорохи вокруг, другие звуки, даже запахи, даже касания. Он чувствовал эфемерные касания по голове. Матери. А точнее никого, но чувствовал.       Ужасное состояние, честно говоря.       Мирон надевал толстовку и осеннюю лёгкую куртку на него сам, потому что Глеб ходил овощем. На него такого, на удивление, даже злиться не получалось. Сожалеть — нет, но и не злиться. В усиленной мере проявлять заботу и выполнять все его прихоти.       Ехали в тишине, дождь создавал свою отдельную атмосферу, свою незамысловатую мелодию ударяющихся о машину капель. Чудесная мелодия, если подумать и прислушаться. Или наоборот, если отставить на дальний фон. Мирон не был романтиком и любовь к дождю особо не разделял. Тот ему мешал. Одни только проблемы из-за него — он с трудом зонтик отыскал! До какой тут мелодичности? А Глеб задумался о тех временах, которые он хранил в памяти всё большее и большее количество времени. Он пообещал забрать эти воспоминания с собой в могилу.       Светло, ярко прям. Скрип качелей, смех других вокруг. Они на детской площадке. Точно, качели. Глеб бежит к ним — те свободны. Другие на них пока не сели. Он бежит к ним, один раз запинается, но вскоре продолжает бег и запрыгивает на них. Упс. Как так? Глеб смотрит на мать, которая уже стоит рядом — и когда она догнать успела? Ну… догнала. А сейчас Глеб лучисто улыбается и крепко держится за качели. Её светлые волосы сдувает ветер ей на лицо, она говорит держаться ещё крепче и раскачивает качели.       Как же хочется в детство. В такое детство. Отец сидит на скамеечке поодаль. Вскоре он, вроде бы, ушёл. На работу. Но какая разница, когда под ним красные качели, а спереди мамина улыбка?       На самом деле воспоминания отчасти фальшивые, потому что те уже стёрлись из памяти, оставив после себя только очертания. В чём была мать? Она представляется в светлом, как и день — платье жёлтого цвета. Длинное и простое, с белыми ромашками. Оно развевается на ветру вместе с волосами. Вот только такого платья никогда и не было у неё. Так откуда оно взялось? Придумалось само собой. Много чего в этом воспоминание фальшивка, но оно хотя бы есть. Хотя бы так.              Кладбище встретило молчанием и дождём, который всё никак не хотел прекращаться. Под чёрным классическим зонтом они прошли сквозь ряды разных, некогда живых, людей, а сейчас гниющих трупов в гробах. Шли до одного единственного. Глеба сами вели ноги — через год после смерти матери он приходил сюда чуть ли не через каждый день. Сперва уговаривал отца, после начал бегать сюда самостоятельно. Далеко. Очень далеко для ребёнка. Так-то минут сорок пешком — для обычного взрослого. А светофоры? Пешеходные дорожки. Гуляющий один ребёнок, бредущий с важной целью, никого не смущал. Уже тогда в их городе был бардак, Глеб несколько раз спокойно проходил мимо патрульной машины или мимо полицейских. Пару раз весьма рослые женщины спрашивали у него, что это он один гуляет. А он честно отвечал, что идёт к маме, она его ждёт и он знает как идти. Тут недалеко — говорил он, и ему верили. Всё же тем женщинам надо было куда-то спешить. Все взрослые вечно куда-то спешат, не видят дальше себя и своих проблем ничего, никаких других. Никого другого.       А здесь было пусто. То есть, на кладбище. Народа было мало, крайне. Крайне мало. Бабуля одна стояла рядом с какой-то могилкой на небольшом участке поросшим травой и огороженным подржавевшим голубеньким забором, с которого уже сползло немало краски. Бабуля молилась. Глеб бросил один взгляд на могилу и отвернулся, продолжая приятное путешествие в прошлое. Этот день — день воспоминаний. День прошлого. Мамин день.       На гробу была фотография молодого человека — скорее всего сын.       Ещё несколько человек им встретилось — кладбище-то весьма большое. Но в сумме их было не больше десяти, большая часть вообще уходила. Это мёртвым дождь ни о чём, а живым мокнуть не хотелось.       Наконец показалась нужная могила. Крайне бедная. Небольшой — маленький прям. Крохотный. Такого вот размерчика участок, встретил их весьма, кхе, мокро. Глеб увяз в какой-то куче грязи, образовавшейся из-за дождя. Скамеечка рядом была мокрая, поэтому садиться на неё он не стал — да и Мирон бы не разрешил. Он, кстати, был рядом — вообще он зонтик держал и сохранял трагичное молчание. На кладбище он был ровным счётом никогда.       Заборчик вокруг их участка был даже не ржавым, он был деревянным. Правда, покрашенным некогда в жёлтый цвет. Увы и ах, но краска с него облупилась практически везде. Лишь по небольшим крупицам можно было догадаться какой это реально был цвет. Надгробие было недорогим — самый дешёвый мраморный с корявой гравировкой имени, годов и прилепленной непонятно чем фотографией весьма красивой женщины. Она смотрела с лёгкой улыбкой, немного щурила глаза, её светлые волосы лезли на лицо, на шее была небольшая родинка.       Ничего хорошего, наверное, от этого места ожидать было нельзя. Мирон рядом хмуро оглядывался по сторонам — трупы, да камни. Что в этом особо ценного, он лично не видел. Глеб сказал, через долгую паузу, что главное — воспоминания. А эти камни — просто резервуар, в которых они хранятся. Мирон сказал, что воспоминания хранятся в мозгу. Мирон его не понял. А Глеб сказал, что так воспоминания оживают, играют другими красками, не забываются. Сказал и погладил мокрый памятник. Скосил глаза на фотографию, прикрыл их.       — Всё-таки атмосфера здесь какая-то мёртвая, — сказал Мирон. Глеб болезненно, но весело улыбнулся.       — Кэп, ты на кладбище.       Мирон долго не мог понять, почему обратно Глеб шёл более спокойным. Почему он шёл более умиротворённым и как это вообще связано, ведь настрой здесь явно был ужасным. Он наоборот вдавливал в могилу тебя же. Отяжелял. А Глебу словно легче стало. Как? Мирон не понимал, поэтому лишь немного хмурился, пропуская белокурого вперёд, но не отставая далеко — зонтик-то у него.       В машине он открыл бордачок. Ему даже не надо было вытаскивать что-либо оттуда, потому что проворные руки Глеба сразу же нырнули и забрали мармелад. Мармелад был яркий, вкус от него был ярким, а Глеб был тусклым, поэтому краски вскоре смешались, и Глеб стал ещё ярче — счастливее. Вот прям счастливее. Он витал где-то в облаках, в своих мыслях, а после понял, что ни о чём не думает. И это прекрасно. Это как камень, что наконец упал с него.       — Что изготовители сыплют в этот мармелад? — скосившись на него, спросил Мирон.       Глеб задумчиво улыбнулся и пожал плечами.       — Зачем это вообще надо было? — спросил Мирон.       — Что это? — в ответ спросил Глеб.       — Ну это. Кладбище. Смысл? Типа, грустный из-за чего-то там человек приходит в не самое весёлое место и выходит уже полным сил? Это как? Тебе реально стало легче?       Глеб пожал плечами.       — Успокаивает, — сказал он. — Кажется, что близкие с тобой. Что ты… не одинок что ли.       — Ты итак не одинок. У тебя есть хотя бы отец, твой какой-то там друг и не могу не сказать про себя.       — Нет… Это не то… это другое. Ну, не знаю, как тебе это объяснить. Просто я так себя чувствую. Вот и всё. Ты никогда никого не хоронил? Твои родители всё ещё живы?       — Я не знаю, что с моим родителями. Мне нет до них никакого дела, — ответил Мирон, не меняясь в лице. — И я много кого терял, но никогда не бывал на похоронах, а тем более на кладбище. Это же очередной развод на деньги. Мы прошли мимо нескольких лавок, где можно купить всё для могил и это отнюдь не дешёвое удовольствие. А люди берут. Бабки, у которых и так денег нет — берут. А потом жалуются ходят, что жить им не на чего, а сами деньги тратят на какую-то херь.       — Это знаково. Знаешь, почему люди верят в бога и почему в него не веришь ты?       — Не знаю, — ответил Мирон, остановившись на светофоре. Повернул голову к Глебу. — Так просвети.       — Потому что ты видишь мир прямо. Поступки других ты рационализируешь, пытаешься выстроить ровную связь между всем. У тебя нет этих магических если. У тебя есть только факты. Тебе бы учёным быть. Вообще не понимаю, как ты читаешь художественную литературу. А большинство людей — другие. Они мыслят не головой, а эмоциями, что в них сидят. Те люди потеряли близкого и хотят его вернуть. Хотя бы создать с ним такую связь. Люди верят в бога — чтобы верить во что-то. Им нужна цель, поддержка. Им нужно жить зачем-то. Ради чего-то. Так они ищут свой смысл.       — Для того, чтобы найти смысл жизни необязательно создавать себе внеземного кумира, — парировал Мирон, а Глеб лишь вздохнул.       — Да, необязательно, но так многим легче.       — По-моему, ты слишком это романтизируешь и пытаешься найти связь там, где её нет. Люди — стадные существа. Им сказали верить в религию — они верят. С детства им это говорят — они идут за чужими словами. Им нужен какой-то лидер. Этого лидера создали специально — бог. Этим богом управляют церкви, а церквями — государство. Вот здесь связь уже есть. Государству надо управлять людьми.       — Твоя правда, — выдохнул Глеб и забросил в рот мишку. Посмотрел на Мирона, тот невозмутимо вёл машину, возможно о чём-то думая. — А что с родителями? Почему так?       — Почему так что?       — Почему ты так к ним относишься? Почему говоришь, что тебе нет дела до того, живы они или нет?       — Они мне ничего не дали, — не сразу ответил Мирон. — Из-за отца мы постоянно переезжали — я не мог найти себе друзей. Не успевал. А мы меняли не только города, но и страны. А он всё время был на работе. И зачем ему вообще ребёнок нужен был?.. — помолчал. — А мать дура. Просто дура. Она верила во всякую мистику. Думала, что на мне сглазы, видела во всём подвох. Не отпускала меня никуда. Била, если делал что-то не то. Лечила сомнительными препаратами. К отцу относилась так, словно он её господ бог в его самом прекрасном воплощении. Повиновалась ему полностью, в ногах у него валялась, — Глеб на мгновение подумал, что Мирон иногда поступал с ним так же, как его мать с отцом. По крайней мере в ногах поваляться он любил. В прямом смысле этого слова, — терпела все его выходки. Выставляла меня вперёд. То есть, если я сделал что-то, то не защищала, как должна делать мать, а выставляла вперёд и говорила, в чём я провинился на его милость. Ребёнком я был хоть и загнанным, но непослушным, поэтому виноват был часто, а у неё практически всегда. Чаще всего я слышал, что недостаточно люблю её и отца, за это она меня наказывала, а я понял, что вообще перестал их любить, да и испытывать к ним хоть какие-нибудь чувства. Я свалил от них в шестнадцать и больше не видел.       Трагично.       — Скитался один по городу? Хотя бы летом сбегал, надеюсь?       — Гм… нет, малой. Весна. Март. Просто взял и ушёл из дома. Брать было особо нечего. Сумка, немного одежды и всё. Англия страна не такая, как эта. В ней просто так не поскитаешься, поэтому я сразу же прибился к одним пацанам. Я их уже и не помню, — он флегматично пожал плечами. — Всё в этом мире не постоянно.       Где-то на этом их душевный разговор закончился. Глеб продолжил поглощать мармелад, обдумывая с новой стороны все действия Мирона. Ему много чего запрещали в детстве — как назло он делает всё, что пожелает сейчас. И в бога какого-то своего там ему говорили верить — он абсолютно отрицает существование чего-нибудь такого. Он всё делает наперекор своему детству. Как будто бы маленький ребёнок, которому сказали не лезть туда, а он специально, назло, лезет.       Глеб вздыхает и оглядывает Мирона уже обновлённым взглядом, более осмысленным, с переработанной информацией. Он пожимает плечами, сам не знает зачем, и протягивает мармелад Мирону, прям ко рту. Тот на него бросает вопросительно-выразительный взгляд, а после зубами забирает мишку. Жуёт, поворачивает.       — Сладко. Не особо люблю такое сладкое, — улыбается мягко, что можно читать, как спасибо. Чтобы услышать это слово вслух. Ну, «спасибо», «пожалуйста», «люблю (в его боле романтичном варианте, нежели просто нравится)», надо что бы все звёзды сошлись, планеты встали в ряд и взмах волшебной палочки. «Спасибо» надо прочитать на его лице, как и «пожалуйста». «Люблю» — звучит несколько раз синонимичным словам или выражениями. Например, «Ты охуенен», «Ты прекрасен» — это надо читать не как комплименты, а именно как такое признание. Глеб как раз последнее время стал начинать понимать и переводить на нормальный человеческий все действия и слова Мирона. Как никак, но им жить ещё вместе — и это, кстати, он так и не смог разобрать. В смысле, нахуя. Ну, ладно. Влюбился человек случайно, с кем не бывает?              — Завтрак остыл, — недовольно говорит Мирон, заглядывая в холодильник. — Новую кашу варить или эту греть?       — Уже обед, — сказал недовольно Глеб, слегка нахмурившись. — Какая к чёрту каша?       — Молочная. Пшённая.       — Грей.       Пшённую Глеб любил. Вот не знал почему, но её он любил даже больше, чем манную, особенно, если её правильно приготовить. Мирон готовил на четвёрочку, но даже эта четвёрочка была прекрасной. А ещё приятной — он готовил сам. Если учитывать, что́ Мирон за человек, то то, что он кому-то готовит, а точнее ему, вызывает у Глеба очень приятные и острые чувства.       — Остывшая каша не такая…       — Вкусно, — говорит Глеб и продолжает невозмутимо её поглощать. Мирон рядом замолкает, сперва поднимает брови немного домиком, а потом его лицо разглаживается нежной улыбкой. Глеб на неё не смотрит, но видит боковым зрением и словно чувствует кожей. — Ты сегодня полностью свободен?       — Если не будет какого-нибудь ЧП, то полностью, — отвечает Мирон, а потом добавляет: — Скоро, кстати, ко врачу.       Глеб своим самым печальным вздохом показывает, как ему не нравится эта информация. Врач у него остался один — тот, который говорит Мирону, что ебаться пацану пока нельзя, дабы трещины и бла-бла-бла. И вообще тот врач много чего советовал из того, что Мирон бы точно делать не делал, но в итоге сдался и просто выписал несколько лекарственных средств.       Глеб толком не знает, как он себя чувствует при новости о том, что скоро запрет будет снят и они снова будут трахаться. Особо ничего не клокочет, страха не вызывает. Просто информация — ну и ладно. А вот тема шлюх ему с каждым часом становится всё больнее и больнее. В голове всплывают фрагменты: черноволосый парень стеснительно стягивает с себя одежду, девушка полуцыганка залетает на Мирона, парень заглатывает, девушка стонет, Мирон хватает её за волосы и начинает грубее толкаться. Парень. Девушка. Парень. Девушка. Крутятся и крутятся у него в голове. И как после Мирон его обнимал и целовал всплывает таким расплывчатым, но приятным воспоминание того вечера… как же Глеб сейчас не понимает себя, своих чувств ко всему этому. Абстрагироваться с каждым разом получается всё хуже и хуже. Надо разбираться. А в чём?       В себе, наверное. В том, как на самом деле мозг реагирует на Мирона. Как он на него реагирует. Почему вообще к нему никогда не поступало мыслей полностью сбежать? Где хранятся деньги Мирона — он знает. Когда Мирон надолго уходит — то говорит об этом. Поймать такси — проблем нет. Лучше не на поезде, ехать в машине с попутчиками. Куда-нибудь, куда увезут.       — Пташка, о чём ты думаешь?       Интересно, почему он назвал именно так? Чувствует, что Глеб мечется как птица в клетке? Так или иначе, они сейчас лежат на кровати, и Глеб созерцает себя, пока Мирон созерцает его. А что насчёт побега? Это будет сложноватое и крайне рискованное мероприятие. Так что… бежать или нет? А зачем? Глеб совершенно этого не желает и чем больше об этом думает, тем сюрреальнее становятся мысли, как история какой-то книжки, а не план к действию. У Глеба здесь какой-то камень, даже цепь. Он привязан к отцу и к Тёме, а к нему привязан Мирон. Теперь этот пёс на мнимой цепи, которая, хоть и не сильно сдерживает, но разорвать её он не может. И не пытается. Вокруг одни цепи. Какая новая жизнь, когда тебя держит старая? А вообще — это и есть новая жизнь.       — Мирон, — говорит Глеб, мысленно толкая себя в пропасть, решаясь на очередной кульбит своих мыслей. Он поднимает на него глаза и продолжает, — можешь больше не ходить по шлюхам? — говорит и себя слышит словно за зеркалом.       Они лежат на кровати, Мирон напротив, смотрит в глаза Глебу с лёгким удивлением и непониманием. Гладит его по скуле, на которой ещё весьма явно виден след от сильного удара.       — Тебе этого очень хочется? — спрашивает негромко и мягко Мирон.       — Да, — говорит Глеб и, прежде чем сказать следующие слова, закрывает глаза. — Хочу, — говорит и теперь смотрит на Мирона, — что бы ты был только моим.       Рука Мирона застывает над скулой, а взгляд заинтересованно скользит по чертам лица Глеба, а в основном из глаза в глаз. Он скалится. Начинает скалиться и кивать.       — Всё что скажешь, малой, — говорит и подаётся вперёд, целует, словно на свадьбе стоят и от них требуется скрепить что-то там поцелуем. Мирон целует не нежно, а жадно, секунд двадцать, а в конце прикусывает нижнюю губу — больно, особенно в уголке, потому что ранка всё ещё до конца не зажила.       — Тогда хочу сигареты, — говорит Глеб, перекладывая голову на грудь Мирона и складывая руки на груди. Он знает ответ.       — Неа.       Стоило ли вообще размышлять о: «конечно»?              — Слушай, — они лежат уже минут десять, и Глебу начинает это немного надоедать, поэтому он хочет выпотрошить из Мирона некоторую информацию. Раз у него настроение стало таким податливым, а у самого Глеба сейчас такое флегматично-задумчивое. — А насиловать вообще это же больно?       — Гхм… Да, есть такое. Тебя было весьма больно брать в первый раз, да и потом не особо. Ко врачу ходить пришлось, я из-за тебя себе там что-то стёр.       Глеб показывает язык.       — Тогда зачем?       — Кхм… просто. Чувствуешь себя по-другому. В твоих руках чужая жизнь и она полностью зависит от тебя. Это как держать в руках пистолет и наставлять его на кого-то. Как иметь кнопку от взрыва бомбы. Знать, что жертва ничего не сможет сделать, только кричать и брыкаться, но это всё.       — Ты больной, ты это знаешь?       — Знаю, — нежно отвечает Мирон, будто бы ребёнку. — Я даже знаю, когда это началось.       Гладит по голове, но продолжать рассказывать когда и из-за чего — отказывается. Ничем это не обосновывает. Просто отказывается. Глеб отстаёт. Но говорит:       — Никого не насилуй больше. У тебя есть я.       «Мессия» — говорит Мирон. «За всех терпеть хочешь?» — так же говорит он. Смеётся, улыбается странно, головой качает. И опять что-то говорит. Что-то про то, что «прекрати уже страдать за всех». Говорит и говорит. Весело говорит. Глеб резко поднимается и садится на Мирона сверху. Руками держится за шею, смотрит в глаза, ногами крепко обхватывает бёдра — до боли, — говорит:       — Никого, слышишь? Никого.       Мирон не испуган. Вообще ни капли. Он не боится, но он заинтересован и, чёрт возьми, заинтригован. Ему интересно. Ему это как игра.       — А то я уйду, — говорит Глеб.       — Ты от меня не уйдёшь, — отвечает Мирон. И уже с небольшим напряжением.       — Уйду, не в этом мире, так в другой, — говорит Глеб, продолжая придушивать и строго смотреть в глаза. Наконец появляется испуг. В его глазах просыпается давно забытое чувство — страх. — Никого.       — Никого, — соглашается податливо Мирон. Смотрит неотрывно в глаза, будто бы змея под дудкой, будто бы кто-то его загипнотизировал.       Глеб его сам целует на своих правах, не даёт Мирону никакой власти, забирает её. Руки всё так же на шее. Давят на кадык, сжимают попутно сонную артерию. Несильно. Не вырубиться, но чувство, что воздуха не хватает — есть.       Любовь — как понимает Глеб — игра двойная. Двухсторонняя. Если любит один, то он отдаёт себя другому. Пытается как-то переступать через себя. Второй же в это время просто забирает чужие чувства и вскоре уходит, оставляя пустоту в сердце. Мирон боится, единственное, что он боится, так это остаться таким вот. Жалким и одиноким. Боится этой пустоты, поэтому никого от себя не отпускает. Поэтому у него верная crew состоит из семи человек — не больше. Те два нарика, двое обычных челиков, один Порчанский и милый Ваня, большой ценитель музыки семидесятых, восьмидесятых и девяностых. Друзей выбирают, но за друзей не отвечают. А теперь Мирон каким-то образом полюбил Глеба. Непонятно за что. За жизнь, где её нет. За доброту, граничащую со злостью зверя. За похуизм, за полное отречение от жизни, но попытки в ней остаться. За что? Вот как-то так сложилось. Друзей выбирают — любовь нет.       Мирон любил односторонне. По-своему. Глеб тоже не святой и мозги у него съехали и продолжают съезжать всё дальше и дальше по сей день. Но теперь Глеб обрёл смутный смысл в этой бредовой жизни и привязался к этому человеку.       Он его душит и целует, а Мирон, наверное, первый раз в жизни не сопротивляется. И ему страшно. Как давным давно. Как в прошлой жизни.       Глеб падает рядом, обратно к плечу и говорит:       — Ты иногда слетаешь с катушек, поэтому я не буду требовать от тебя какой-то ласки. Ты её мне не дашь. И всё же я надеюсь, что ты хоть немного будешь благоразумным.       Мирон его обнимает и кусает в плечо. Трётся носом об укус, прижимает к себе.       — Просто стань немного безумнее, — низким и хрипящим голосом сказал он ему на ухо.              Недавно они пришли домой от врача. Всё ещё лучше особо не напрягать анальное отверстие, но в целом картина стала лучше. Глебу до этого дела пока что нет. Он заболтал Мирона по дороге на суши, поэтому сейчас с плотоядным восторгом наблюдает как те левитируют на стол. С помощью чужих татуированных рук, но левитируют.       У Глеба всегда была странное чувство вкуса, поэтому он с радостью ест какой-то рол, запивая его кока-колой. Мирон говорит не сожрать всё, он в магазин собрался. Спросил: что купить. Глеб только плечами пожал, но вскоре ответил: «Дошик».       Дошик, то есть доширак, Мирон не взял. Зато он взял небольшую бутылку водки. С помощью нехитрых манипуляций на столе вскоре стояло два алкогольных напитка. Кока-кола с водкой и льдом. Глеб был не против такого хода дел, поэтому трапезу заканчивал очень даже довольный.       Мирон же расслабился, потому что с самого утра он был каким-то взвинченным. Его никуда не дёргали, но в телефоне он часто что-то ожесточёно печатал. Глеб решил до него не допытываться, вдруг хуже станет и он сам получит просто так — ни за что. Но он не получил, а Мирон уже вполне довольный жизнью ест какой-то рол с васаби. Остро. Очень даже остро, это ж хрен какой-то там. Ну, у всех своих вкусы, Глеб вот красную хрень ест и ему норм. Прикольный у неё вкус. А Мирон её даже в рот брать отказался: «знаем, пробовали, фу, гадость». Ну, гадость, так гадость. Больше достанется. Кому васаби, кому имбирь.       Полупьяный Мирон всё ещё не такой податливый, как когда он пьяный, но зато настроение у него во много раз сглажено. Улыбка мягкая, но очень широкая, до очерченных носогубных складок. В глазах блестит весёлый огонёк вместе с расслабленностью. Прекрасное сочетание.       Вроде бы они всё доели, а вроде бы и нет, однако этот момент пропал у Глеба из головы, а вместо него он оказался на кровати. Эта кровать как цепи, постоянно к себе тянет, всё время возвращаешься к ней, проводишь на ней почти всё своё время. То в телефоне, то спишь, то просто лежишь, то читаешь, то секс, к которому сейчас всё ведёт. И нежные поглаживания Мирона ведут к этому. На коленке, на бедре руки эти тёплые.       Мы же про кровать говорили, не так ли?       Вроде бы. Глеб вот сейчас про кровать уже не думает, он интуитивно идёт вперёд, толкается в некрепкий кулак, сооружённый Мироном. Поцелуй куда-то в тазовую кость проходит мимо восприятия, однако отлично воспринимается телом. Как же быстро вынесло его. Наверное, на это по большей части повлияла такая пьяная атмосфера вокруг. Надо трезветь — говорит себе Глеб, как утопающий в холодном море говорит: «Надо держаться», когда вокруг никого нет. Глеб себе уже ничего не говорит в тот момент, когда на его член ложится что-то не то. Не рука. Он даже сперва понять не может, что это такое. Оказывается, это язык, а после и весь рот. Когда до Глеба это дошло, то остальное приходить просто перестало.              Настроение у Мирона всю неделю было хуёвым. Вот просто хуёвым. Домой он приходил с кислой миной, уходил рано. Очень сильно раздражался от любого пустяка. В один день сказал Глебу, что тот идёт до школы сам. До школы было пиздец как далеко шагать, поэтому (но почему-то казалось, что не только поэтому) Мирон заказал на утро для Глеба такси.       За неделю хождения в школу Глеба отправляли в школу: два раза Мирон, один раз Ваня, два раза такси (с подозрительно одним и тем же таксистом). За следующую неделю: один раз Мирон, один раз Ваня, три раза такси.       Глеб не нарывался. Он, по совету Тёмы, не лез вообще. И правда часто казалось, что Мирон его не замечал. Пару раз был секс, какой-то бездумный и резкий. Глеб его чисто в сердцах даже отталкивать начал, потому что трахаться так — невыносимо. Мирон смотрел на него гордым побитым волком и дальше не лез. Вообще никакого задора у него не было. Что случилось?       Первый раз Глеб ослушался совета друга во вторник. Вам это ничего не даст, но это был вторник, они только приехали из школы, Мирон сидел в телефоне и по всему его виду было похоже, что скоро он в очередной раз свалит. Ну и пусть валит, — сказал бы Глеб в былое время, а сейчас у него зубы сводило от того, что его не замечают. Как так вообще могло быть, что его не замечают? Тогда он и спросил, что случилось? Не вокруг, да около. А вот прямо взял и спросил: «Что произошло? Хули ты уже третью неделю такой… такой». Тогда ничего не произошло. Вот совсем. Мирон окинул его безликим взглядом, такое ощущение, что ему что-то послышалось, а не то, что у него спросили прямой вопрос.       Второй раз Глеб пошёл на крайние меры. Он, как ребёнок, оставшийся без присмотра. Всюду вот он пытался лезть и крайне не нравилось ему этот Мироновский игнор. Он неправильный. Такого быть не должно и это надо исправлять. Возможно, захотелось ему острых ощущений. Да, это так и было. От скуки. Другой бы радовался свалившемуся счастью и занимался своими делами, но не Глеб с его странным мышлением и желанием иногда попадать в передряги. Спокойная жизнь? Пф, в мусор.       Он угнал у Мирона тачку. Реально. Взял ночью его ключи, тихонечко вышел из квартиры, аккуратно и долго закрывал за собой двери, так, что бы без шума. И в итоге погнал кататься по городу, пока Мирон спал.       Вообще кататься по городу и пробовать не врезаться во всё подряд — вещи разные. Для Глеба они пока что встали в один ряд, как машины спереди. Поворот. Вот, теперь его полоса. Интересно, а если его менты засекут? А они знают номер машины Мирона? Наверное, знают. Спустя два часа, за которые Глеб только освоился с вождением, он вкатился обратно в двор, зацепив угол дома машиной. Или машину углом дома. В итоге угол дома не пострадал, а вот машина… ну, теперь она не идеальная. Царапинка появилась… Когда Глеб пытался припарковаться, ему позвонили и не надо было быть каким-нибудь экстрасенсом или Шерлоком, чтобы догадаться кто.       — Ты где шляешься?       Глеб вроде бы и испугался и обрадовался. Мирон злился. Реально. Очень даже осмыслено злился, рычал в трубку и с громким дыханием ждал ответа.       — Гуляю.       Собрав всю свою волю и напускной похуизм, ответил Глеб и не сдержал довольной ухмылки.       — Где, блять? Ты, сука, где? Пиздуй домой, я…       Что там хотел сделать Мирон, Глеба не интересовало. Он зевнул и потянулся. Было где-то два часа ночи — суббота. Единственной проблемой на данный момент была машина, которая не хотела парковаться. Конечно же, это машина не хотела, а не Глеб никак не мог её примостить на её законное место. Чёрная и здоровая. Ужасно неповоротливая хуйня. В итоге, когда Мирон закончил обзываться под вялые сопротивления Глеба, показывающие скорее его присутствие на другом конце трубки как таковое, машина криво-косо, но стояла на своём месте.       Глеб блаженно выдохнул и сказал:       — Сейчас поднимусь домой. У тебя машина немного поцарапалась, ничего?       А было чего, потому что после небольшой паузы — Глеб был уверен, что это Мирон борется с шоком — наконец-то последовала волна матов, каким-то нелепым образом связанных между собой и… Глеб выключил телефон и ещё раз тяжело и глубоко вздохнул. Сейчас, скорее всего, он получит пиздюлей.       Пиздюли, вопреки мнению окружающих, Глеб получал не так часто. Просто так ударить в живот, начать избивать, давать по носу и далее, далее… было, но, но не часто… не часто, очень даже редко. Безосновательно. Когда Глеб творил хуйню и пытался огрызаться и драться, то Мирон наоборот вёл себя куда цивилизованней. А когда Глеб становился мягким и податливым, то Мирон становился таким ублюдком, жёны которого терпят побои от мужа и боятся идти в ментовку. Зачастую эти ублюдки пьяные. Мирон же всегда в такие моменты был трезвым. Его взгляд правда не был шибко осмысленным, но, однако, он никогда и не извинялся за то. Даже не пробовал. Максимум — мармелад покупал.       А вообще он был реально псом, цепь которого держал Глеб. Пёс иногда лаял на своего же хозяина, иногда кусал, но всё же всегда вилял ему хвостом и приносил тапки в постель. Таким вот был Мирон, и Глеб, спустя столько месяцев житья вместе — а уже подходил Новый год (снега только было нихуя), — это понял и научился использовать себе во благо. Были границы, которые Мирон не переступал — купить мог что угодно, кроме бухла (редко, но всё же спаивал, да и то ни о чём), курева (кальян мы не считаем), другой наркоты (вообще никогда не брал и остро на это реагировал). Разрешал брать его вещи, даже делать с ними, что тому угодно, даже свой телефон брать разрешал (однако пока что пароль оставался тайной), никак, кроме лукавой улыбкой, он и не реагировал. Но вот шляться где-то одному, даже если просто пойти в школу или из неё — не разрешал. Даже в магазин. Настолько не разрешал, что мог реально запереть дома. Глебу даже казалось, что он вполне мог посадить его на цепь. Вполне мог сильно ударить за несоблюдение таких вот правил. Что не мог делать Глеб? Выходить из дома без его ведома и делать что-то с собой.       Первое — понятно. Второе включает в себя и обычные тональные крема, и курение, и так же нанесение себе каких-либо увечий. Глеб не пробовал, но предупреждения получал. Хотя иногда хотел попробовать. В прошлой жизни ему это помогало удерживать своё состояние, избавляться от стресса. Одна полосочка — спокойнее. Вторая полосочка — больно. Третья полосочка — дзен.       Мирон в буддизм не верит. Мирону бы дзен не понравился, он бы его собственокулачно устроил бы. Губа только саднить практически полностью перестала.       — Эх, — вздохнул Глеб и вошёл в подъезд. По лестнице он поднимался в приподнятом настроение духа, немного подрагивал.       Мирон встретил его совсем не радушно, он хмурил свои охуенные — как Глеб дошёл до такого определения, он и сам не понял — брови, сверкал огромными и уже злыми глазами и крепко сжимал челюсть. Он ничего не сказал, просто схватил за волосы и буквально вбросил домой. Глеб ударился головой о стену. Пока он пытался ровно встать, Мирон успел закрыть двери и заново вцепиться в его длинные волосы, оттянув их далеко за спину, из-за чего Глеб высоко поднял подбородок, полностью открыв шею, которая сейчас была совершенно неинтересной.       — Ублюдок мелкий, ты какого хрена шлялся ночью не пойми где?! Кто разрешал тебе выходить из дома?! — он больно сжимал волосы и кричал это всё ему в лицо, а Глеб, сперва ничего не делав, начал толкать того в грудь.       — Да ты заебал просто! Пришёл, ушёл. Пришёл, ушёл. Тебя словно нет. Захотелось мне в час ночи тачку поводить, и иди нахуй, — вырвавшись из его хватки, прорычал Глеб и попробовал дизертироваться в комнату, но его поймали за воротник и бросили на пол.       Именно бросили, потому что даже от толчка или простого удара так не улетают. Больно ударившись локтем, Глеб простонал какое-то оскорбление и ударил наступавшего на него Мирона пяткой куда-то в область печени.       Второй удар успехом не обвенчался. Его поймали за ногу и вывернули её, больно пнув приблизительно по копчику. Если бы у Мирона были бы волосы, то Глеб бы их все вырвал. Дальновидная скатина— прорычал в голове Глеба его же голос, который он не узнал.              Вроде бы ребро сломалось, саднило однако сильно, челюсть не слушалась. Руки все в крови, потому что ими Глеб держался за лицо. Перед глазами всё такое яркое, но в тоже время такое помутневшее… всё плывёт, даже звук. Он бьёт по ушам. Кажется, что сейчас вырвет. Рвать не особо хочется, вот ещё, лёгкие выблёвывать. Но тошнит. Хочется на воздух и под ледяную воду, может хоть это поможет от метафорических ожогов по всему телу.       Двигаясь и пытаясь подняться, становится понятно, что лучше лежать трупиком. Голова начинает гудеть при малейшем движение так, словно от обморока его ничего не спасает, но он ещё какого-то хуя в него не упал. Лучше бы упал, честно слово.       Мирон где-то ходит. По комнате ходит. Ключи отобрал, а сейчас ходит — ноги только и видно. Наконец он перестаёт ходить, полуприсаживается рядом, тянет вверх. Своевольно. Сперва за шиворот, потом всё же под плечи.       За последнее время Глеб отъелся. Он всё же остался худым и всё такое, но весу поприбавилось, а Мирон не здоровый амбал, поэтому тащил не на руках, а так. Волочил как игрушку. Скинув свою ношу на кровать, куда-то удалился. Потом снова образовался рядом. Холодной тряпкой вытирал лицо. Глеб от желанного контраста с чем-то ледяным сперва взвыл, а потом просто застонал, закатив закрытые глаза.       Стоило ли это того? Скорее всего нет, но Глеб об этом не думает. Свои поступки он редко анализирует. Они уже свершились, что поделать. Надо смотреть на то, что стало после них. И ни в коем случае не заглядывать в причину…       Поцелуй в скулу был хоть и лёгким, но таким болезненно-ощутимым, что Глеб поморщился, а после обхватил слабой рукой запястье Мирона. Хватка цепкая, но какая-то умирающая.       — Жить будешь, — сказал негромко Мирон уже полностью успокоившимся голосом. Ни злости, ни раскаяния. Но, есть немного нежности. Мило. Повезло же Глебу влюбить в себя такого человека.       — А ты врач? — прохрипел оный.       — Я не врач, но бывало бил и похуже. И не такие выживали, — сказал он абсолютно без гордости, абсолютно не скрываясь, без вины. Он не сожалел. Для него это всё обычное дело. Когда же это дойдёт до Глеба? Если никогда, то будет ужасно. Человечно это или нет, но такие здесь условия. Либо ты, либо тебя.       Последнее предложение Глеб просопел вслух, однако Мирон этого толком не расслышал.       — Надо будет ко врачу всё же сходить. Вдруг ребро сломал. Запишу на понедельник.       — Какой ты добрый, — саркастично ответил Глеб и приподнялся на локте. Глаза его остались незапятнаными, в отличие от щёк, скул, носа, рта. Даже брови уцелели. Мирон огладил его по волосам со всей нежностью, что мог проявить. Чёлка лезла на уцелевшие немного затуманенные глаза. Тёмная зелень. Из неё вполне может выпрыгнуть сама тьма и утащить в свой мирок.       Мирон нагнулся и поцеловал подбородок, немного приподняв оный пальцами. Большим провёл по нижней губе и поцеловал уже губы. Целовал просто — касаясь. Без языка, зубов или губ. Просто касаясь. Можно назвать это целомудренным поцелуем, но как-то не звучит. Давайте просто скажем лёгкий или простой.       — После грозы погода прекрасная, — задумчиво изрёк Глеб, закрывая глаза и падая на подушку.       — Давай спать, малой. Утром поговорим.       Свет погас. Кровать рядом прогнулась. Стало тепло. Одеяло накрыло вместе с руками, что недавно намеревались выбить всю душу из это тщедушного тела взрослого ребёнка. А тело болело, поэтому поза эмбриона себе не изменила.              Вообще Глеб надеялся, что так сильно болеть не будет. Ноет буквально всё тело, даже там, где ныть вообще-то не должно. Как это работает? Каша почти приготовилась, рядом закипает чайник. Было бы классно, если бы чайник был электрический, но это всего навсего обычный дедовский чайничек необычного нежного лазурного цвета. Наверное, подарок.       — Помнишь, я тебе машину поцарапал?       Глеб подумал, что вчера он практически не плакал, когда его били. Было больно, от этого слёзы сами застилали глаза, но всё же это не то. Это не душевные слёзы, а какая-то рефлекторная реакция организма.       — Ничего. Несильно, надеюсь?       — Да не, там царапинка всего-то. А ещё она очень криво стоит. Не умею парковаться.       — А водить? — резонный вопрос, ибо водить Глеб также не умеет. — Слушай, малой, ты ж вчера мог в аварию попасть.       — Машин на дороге практически не было! Да и не ехал я быстро.       — А куда ты ехал?       — Да просто… по городу. Он ночью красивый.       — И опасный, — вздохнул Мирон, насыпая кашу в тарелку. Глеб видел только его поднявшиеся при вздохе лопатки под тёмной лоснящейся футболке. — Не делай так больше. Ты не должен выходить из дома один. Сколько ещё раз тебе надо это повторить?       — Мне скучно! — сказал Глеб, вскочив со стула. — Ты в последнее время постоянно занят, а из дома мне выходить нельзя. С Тёмой встретиться — нельзя. Даже выпить от горя — нельзя. Я не домашний хомячок! Мне здесь скучно и… мне здесь очень скучно и одиноко! Что делать-то? Бери и режься! — он эмоционально размахивал руками, делая постоянно ужасно несчастное лицо.       Мирон поймал его за руку.       — Только попробуй, — опять угроза. — Почему ты просто не можешь сказать, что куда-то хочешь поехать? Просто попроси, — членораздельно выговорил он.       — Да? Ладно! Тогда я хочу с тобой на твою эту работу!       — Нет.       Глеб сделал очень злое и недовольно лицо и сильно оттолкнул от себя Мирона.       — Нет. Нет. Нет. Нет. Действительно. Нее-ее-еет. Иди на хуй! Ты мне запрещаешь делать всё то, что мне интересно или нравится. Просто иди на хуй. Не подходи! — закричал он в конце.       Мирон стоял напротив. Не особо растерянный, но если судить из того, что он ничего не делает и не говорит, он именно, что ни на есть, растерян. А Глеб. А Глеб отыгрывается за вчерашнее. На него эмоции выместили, он их отдаёт обратно. Прям в лицо бросает — выплёвывает. Ему горько. Ему обидно. Он хватается за чайник и в порыве чувств кидает его в Мирона. Тот чайник ловит в обе руки, — горячий, потому что только что с плиты, и тяжёлый. Немного воды пролилось на пол. Идёт пар, — и кладёт его быстро на стол. Подходит к Глебу и очень крепко его сжимает — это такая версия объятий. Целует в волосы и гладит их же.       Глеб не вырывается, он сжимает в кулаках ткань футболки на груди — вместе с волосами, что отдаётся телу ноющей болью — и утыкается носом в плечо, а лбом куда-то в область щеки ближе к уху, но ниже — к шее. В переход.              — Извиняться не буду, — сказал Глеб, отстранившись. Мирон улыбнулся и кивнул. Он и не ждал извинений. — Обработать надо.       — Аптечка вроде была в коридоре?..       Глеб закатывает глаза и ставит табуретку к кухонным тумбам. Залезает на неё и шалудит по верхней полке нависного шкафа. Самодовольно ухмыляется, видя немного удивлённое лицо Мирона. Он бы туда, наверное, не положил бы.       — Могу ещё утюгом кинуть потом, — сказал Глеб, заматывая ладонь бинтом. Белая пена прикольно сдувалась под тонким материалом. Мирон склонил голову вбок.       — Но у меня нет утюга.       — Есть, — оскалился Глеб. — В шкафу.       — Ты мою квартиру лучше меня знаешь.       — Так дома же постоянно.       Теперь они двое ранены. Типа, квиты?              Вообще после этого случая стало намного легче. Словно атмосфера вокруг перестала так сильно давить, словно вышел весь негатив вместе с паром. И общаться стало проще. Но утром Глеб ехал в школу на такси, зато обратно за ним зашёл Мирон. Вместе с Ваней зашёл. Тёма стоял позади Глеба, по большей части смотря либо на них, либо в небо. Небо светлое, изо рта и носа при дыхании выплывает небольшое полупрозрачное-полубелое облачко. Холодает.       — Извиняться не буду, — повторил Глеб, подойдя к Мирону и повертев его руку. — Надо перевязать, — Мирон кивнул, на что Глеб фыркнул, а Ваня с Тёмой рядом удивлённо посмотрели на них.       — Твоих рук дело? — без малейшей угрозы спросил Ваня, переглядываясь с Тёмой.       — Не моих. Это чайник случайно полетел к нему в руки. Я здесь практически не причём.       — Практически?       Практически. Вообще не его вина. Никто не заставлял же ловить, ну что он действительно? Подул холодный ветер, из-за чего Глеб поёжился и втянул шею. Одетый в толстовку и немного большеватую, но оттого удобную, смотрящуюся каким-то балахоном рыжую куртку, он был расстёгнутым. Мирон решил не утруждать себя застёгиванием, а просто подтолкнул Глеба к машине, сказав что-то про «простынешь». Какой же он всё-таки забо-отливый…              Глеб себя любимого очень берёг и свои интересы всегда ставил превыше всех других. В его интересах было существовать так, что бы шею не сдавливало. Скоро должен был быть его день рождения — это казалось хорошим поводом попросить что-то такое. Выпросить что-то. Во-первых, бухло он кровь из носу, но добьётся. Бухло и кальян, ибо ему понравилось. Ну, если не кальян, то просто пачку сигарет. Но это не основное, это такие необходимые вещи, дабы заглушить в себе все остальные чувства и оставить только положительное. А вот над подарком Глеб особо и не думал, точнее очень много думал, но так абстрактно, что вообще не понятно было ему же, что он там надумал.       За окном наконец пошёл снег. Правда он был не миленьким и пушистеньким, а ужасно мокрым, падал быстро, так же быстро таял. Создавал одни лужи. Ужас, а не снег. Настроение стало таким паршивым, что к горлу подступила тошнота и, если бы Глеб не сдержал позыв, то его бы несильно, но выблевало бы куда-нибудь на этот белый подоконник.       Он опять один. Где-то пять вечера, его рёбра давит удавка, потому что врач на рентгене очень так отчётливо сказал про внутренний перелом. Сломал-таки. Всё вообще ноет, всё тело. Наверное, кроме заднего прохода, потому что к нему, проходу, особо не приставали. Видимо, телесных повреждений Мирону вполне хватало, дабы себя удовлетворить. Не физически, так духовно. Хуёвая у него духовность, но у Глеба не лучше. Ему дай бутыль — сопьётся. Дай наркоту — с радостью обдолбается. Дай по ушам за дело — покажет фак и гордо проигнорирует. Дай по ушам просто так — ударит в ответ. Всё просто и чёрство. За этой скорлупой всего плохого прячется маленький мальчик потерявший родителя, но так и не перенёсший его смерть. Её смерть.       Самое печальное, что от этой женщины у него ничего не осталось. Вообще ничего. Фотография на памятнике — да и только.       В последнее время он просто не мог не думать о ней, потому что ему было одиноко и скучно. Да, скука — вечная проблема, влекущая за собой ещё большие проблемы. Однако Глеб был доволен тем, что Мирон стал прежним. Стал обращать на него внимание и не так, как в тот день, когда ребро сломалось, а как всегда — лежит рядом, гладит, пристаёт с нежными и грубыми поцелуями, опекает своей заботой. Это так необходимо было. Это пиздец как необходимо.       И вот, возвращаясь к настоящему, Мирон опять куда-то свинтил, а Глебу сейчас было опять хуёво. У него очередная депрессия, а возможно это старая не ушла, а просто тогда затупилась немного, а сейчас вновь показалась во всей красе. Надо бы сходить к мозгоправу, вдруг чего умного скажет, диагноз какой-нибудь выпишет.       Глеб сбегать не хочет. Он полностью разочаровался в этой жизни и не хочет начинать никакую новую. Он хочет спокойно умереть в этой. Мученик с крестом? Может. Может это лень. Может. Что угодно это может быть, но сбегать не хочется. Что в том мире? А если его будут искать? — его будут искать. Что из этого выйдет? Что-то хуёвое — однозначно. Кроме плохого исхода ничего и не светит, а сейчас вроде он уже и свыкся, уже и не так всё плохо.       Кажется, мы это всё уже проходили. Кажется, эти мысли вертятся по кругу. Как их убрать? Может быть…       Глеб смотрит в окно самым своим тусклым взглядом и поджимает губы. Темнеет. Уже включили фонари. Снег падает под углом в шестьдесят градусов. Куда-то идут люди. Спокойными руками он тянется и открывает. Холод. Холодно становится в миг. Он же в одной чёрной футболке с какой-то рок группой на груди. Светлые волоски встали дыбом по всему телу, но сам Глеб не поёжился, а просто закрыл глаза и вздохнул полной грудью. Сковало горло.       Может выйти? Есть шанс выйти и не вернуться.       Радикально слишком. Слишком радикально. Глеб слишком хочет жить. Даже в своей депрессии он очень хочет жить. Не очень, но умирать в его планы не входит.       Окно закрывается.       Опять открывается.       Глеб ёжится повторно и уходит на кухню. Сейчас руки дрожат, сейчас страшно. Страх держался около минуты, а потом ушёл. Это не смерть — это освобождение.       Это ванная. Это дверь. Это замок. Это просто способ выпустить всё плохое. Может, это больше поможет, чем алкоголь и курево? Тогда помогло. Сейчас. И сейчас должно помочь. Глеб вздыхает и знакомым движением очерчивает вену на запястье кончиком ножа. Нож острый. Глеб решается, режет поперёк — не вдоль. Всё прекрасно. Всё не так прекрасно, это всё же больно. Руку щипет, а потом глаза щипет.       — Сука, — рычит Глеб и переходит на другую руку. Слеза скатывается по щеке — попадает в рот. Солёная. Вторая — в нос — Глеб закинул голову вверх. Третья заползает в ухо. Он весь красный. Красные щёки, нос, уши, глаза. Руки. Два красных цвета мешаются вместе — Глеб закрывает лицо руками. Роняет нож. Рыдает. А от кого что скрывать? Вот так вот — рыдает. Тут только он, а ему можно. Он плачет и вытирает слёзы кровавыми руками. Футболка — в крови. Пол — тоже. Нож — тоже. Всё в крови.       Кажется, что у Глеба приход, что сейчас он в другом мире. Сейчас всё другое. Сейчас всё не важно, а важно только то, что ты есть. Что у тебя есть вены, а в них есть кровь. Ты живой, сердце бьётся, перекачивает эту кровь. А у кого-то этого нет. А у тебя есть. Глеб плачет — ему хреново, но становится, на удивление, легче.       Он слышит. Он слышит Мирона. В мыслях его слышит. И не в мыслях. Он реально стучится в дверь, но вот именно этого Глеб и не слышит. Эти удары в дверь, как удары сердца. Тук — тук — тук тук — тук… Успокаивает. Согнувшись на холодном кафеле. По телу расползается сковывающее тепло вместе с пронизывающими затупленными иголками.       «Малой, ты охуел?» — это в голове? Реальность?       — Мал… Глеб, блять, — или это в голове? Или это реальность?       Мирон никогда не называл его Глебом. Вот вообще никогда. Так значит это в голове было? Видимо, возможно. Наверное.       Его что-то бьёт по щеке. Печёт — горит. Щека просто в огне. Глеб поднимает помутневшие и поплывшие глаза, видит Мирона. Тот сидит перед ним на коленях и смотрит со злостью и… и тревогой. Сильной и неподдельной. Тёма также смотрел тогда. Даже хуёвый человек может любить. Но Мирон, наверное, не виноват. Виновато общество, психическая болезнь, которая у него развилась в следствие чего-то. Просто так не могло его ёбнуть. Возможно и не какой-то ужасающий момент его сделал таким, а всё, что он прошёл. Он настолько огрубел, что его мозги перемкнуло. Его бы тоже к мозгоправу, но разве он пойдёт. Глеб думает, что надо будет его спросить.       Как он переносится на кровать — не понимает, помнит смутно. Из памяти этот момент скрылся, как и тот, когда он пошёл на кухню за ножом, как и тот, когда он резал правую руку. Если его память резанная и размытая, то эти фрагменты вообще кто-то выкинул. Резанная и размытая… Память похожа на хозяина.       Ему перевязывают руки и он прямо видит то, что Мирон сдерживает себя из последних сил. Он хочет бранить и бить, но пока что надо руки обработать, а потом уже можно будет… что-то можно будет делать. Глеб сидит по центру кровати и смотрит на подушки. Между ними, в кровать. Смотрит в них, а боковым зрением прекрасно видит Мирона. Он ещё немного плачет, его до сих потряхивает. Не Мирона. Мирон ушёл, опять пришёл и сел на кровати позади.       Глеб не знал, что хотел сделать, он вообще не думал или что-то подобное. Он просто начал орать. Орал он одно: «Ненавижу».       «Я ненавижу тебя! — кричал и плакал. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — истерил. — Не-на-ви-жууу! Ненавижу! — бился руками, зачастую попадал по воздуху. Он и не хотел попадать в Мирона. Вообще это не только ему слова. Это всем слова. Всему свету. — Ненавижу!»       Мирон его сперва не держал, потом это мельтешение ему надоело и он схватил его за запястья, дабы прекратить эти бесцельные размахивания руками. Глеб шипел и начал двигаться уже всем телом — плечами, головой, ногами. Он хотел вырваться и продолжал орать. Продолжал орать одно единственное слово.       — Заткнись.       Истерия продолжилась. Да сколько можно? Слёз практически не осталось. Мирон держал его уже полностью, как смирительная рубашка. А Глеб кричал уже то, почему ненавидит:       — Ненавижу! Ненавижу эту жизнь! Ненавижу быть одним! Ненавижу дышать! Ненавижу тебя! Ненавижу! Отпусти! Я ненавижу тебя! — стоит ли говорить, что такие слова Мирона не особо пронимали. Он продолжал его крепко держать и раздражался уже сильнее. — Ненавижу! Давай, нагни и выеби! Заткни меня так! Давай! Ненавижу тебя! — Глеб оказался прижат к кровати, опять шипел из-за хватки на запястях. Через повязки проступала кровь. Постельное надо будет выкидывать. — Ненавижу! Ненавижу, потому что ты такой козёл! Всё вообще ненавижу! Себя ненавижу! Тебя ненавижу! Потому что запираешь — ненавижу! Потому что больно делаешь — ненавижу! Потому что люблю тебя — ненавижу! Ты ужасен! Все ужасны! Я… — горло охрипло, слёз практически не осталось. Осталась дыра. Чёрная, большая, бездонная. Сейчас он ненавидел даже светлый образ матери, потому что она ушла от него. Сейчас он и правда ненавидел всех и вся.       Мирон позади вздохнул и отпустил, а потом за шиворот подволок к себе на колени, крепко обнял.       — Наплакался? — особой нежности в этих словах не было, но и злоба как таковая ушла. Просто кротко.       Глеб не ответил, он прижался к нему сильнее и крепко сожмурился. Рёбра сейчас ныли как никогда, да и в руках было отвратное ощущение. Опять вздох — кажется, что наигранный, преувеличенно трагичный — со стороны Мирона, а потом он уже гладит по волосам и утыкается носом ему в шею.       — Не смей так больше делать. Почему ты нарушаешь все мои правила? Тебя на цепь посадить и к кровати привязать, чтобы я мог спокойно уходить?       — А ночью? — сопит Глеб надрывным голосом с закрытыми глазами.       — А ночью оттрахать, чтобы и мысли лишние выбить и привязать к той же кровати. Не делай так, что это вообще за номер был? Плохо? Говори — куплю антидепрессанты.       — А чего сам не пьёшь их?       — Они делают из меня овоща.       — Ну вот, я тоже не хочу становится растением. Ты запомнил?       — Что?       — Я тебя ненавижу.       Мирон улыбнулся и кивнул. Поцеловал в лоб.       — А я тебя обожаю, мелкий. Но так больше не делай.       Глеб фыркнул, на что Мирон закатил глаза. Но, если быть честным, то Глеб уже разобрался, что Мирону это в нём и нравилось — его непокорность. Его взбалмошный характер. Всё это вот.              — У меня скоро день рождения, — сказал Глеб, рассматривая вновь перевязанную руку. Мирон лежал напротив него, наблюдая за этими изучающими действиями. Не туго, кровь, вроде бы, прекратилась. — Хочу подарок.       — А ты заслужил? — в скептичном жесте Мирон поднимает бровь и мягко улыбается. — И что же ты хочешь?       — Татуировку. И бухло, — охотно отвечает Глеб, наблюдая, как бровь напротив поднимается ещё выше.       — И какую же ты хочешь татуировку, малой?       — Не знаю. Я много чего хочу. Как насчёт птицы?       — Птицы?       — Орла. С раскрытыми крыльями, — задумчиво говорит Глеб. На самом деле он реально давно хотел себе какую-нибудь тату набить, но всё же на это не решался, да и денег у него не особо. Можно было попросить у Тёмы, но тот итак уже много чего делал. В общем, тогда он не решился, а сейчас время пришло. Сейчас он полностью в той компании, где татуировки можно назвать частью культуры. Это, конечно, не так распространено как у рэперов там каких-нибудь, но тоже что-то. — Здесь, — Глеб проводит себе по груди ниже ключиц пальцем.       — Не хочу чернить твоё тело, — недовольно, но мягко говорит Мирон и легко целует Глеба между ключиц. — Но ладно, если хочешь — получишь свою татушку. Хотя за твоё поведение ты подарка не заслужил.       — Заслужил, — воспротивился Глеб и забрался сверху на Мирона, поставив руки по обе стороны от его головы. — Я столько по врачам ходил! — печально завыл он.       Мирон усмехнулся, погладил Глеба по макушке, а после притянул к себе ближе и поцеловал.       — Ты сегодня чудом избежал смертной казни. У меня хорошее настроение.       — Я заметил, — самодовольно ответил Глеб.       Атмосфера сейчас была очень лёгкой и ненапряжной. У Мирона и правда настроение либо было изначально сегодня, либо стало таким из-за чего-то, но всё же хорошее. Весьма позитивное и нежное. Сейчас можно ворковать с ним и просить что угодно без угрозы для жизни. А Глеб… Глеб успокоился. Слёзы все закончились, кровь высвободилась вместе с негативом — ему помогло. Правда пол в ванной помыть бы, да постельное бельё сменить. Теперь он вместо футболки в большой своей старой толстовке. Тёмной и с потрескавшимся принтом, который уже нельзя опознать. Сейчас от того, что происходило уже практически час назад, почти ничего не осталось.       — Мне вообще не интересно, — сказал Глеб, отстраняясь от темы. — Но всё же… когда у тебя день рождения?       — Гхм… вообще не интересно? — немного надув губы, спросил Мирон, улыбаясь уголками губ. — Вообще тебе не сложно будет запомнить. Моё на следующий день после твоего, — ответил он наконец, в очередной раз приласкав волосы Глеба.       — Серьёзно что ли? Э-э-э… Мне же тебе дарить ничего не надо, да? У меня нихуя нет, так что иди нахуй, подарка не получишь.       — Мне хватит и того, что на хуй пойдёшь ты, — промурлыкал Мирон, а после присосался к шее Глеба.       — Эйх… Ещё не день рождения.       Мирон на это не ответил, он продолжил засасывать кожу на его шее, явно намереваясь оставить там завсегдатую тучку засосов. Руками он уже полез под толстовку, твёрдо оглаживая его торс.       — У нас давно не было, — сказал он низким голосом. — Ты бледный, в обморок не рухнешь?       — Если рухну, то это тебя остановит?       — Пойду в круглосуточный за шоколадкой.       — Я могу считать личным достижением, что глава самой сильной преступной группировки у нас в городе пойдёт ночью на собачий холод и слякоть из-за меня за шоколадкой?       Мирон усмехнулся и за подбородок притянул голову Глеба ближе к себе.       — Мы и на другие города влияем, особенно ближние.       — Пиздец конечно. А те не жирно? А как ты жив ещё вообще, а?       — Жив. И ты будешь жив и я буду жив, если ты не будешь выходить один хрен знает когда и хрен знает во сколько, понял? Ты ходишь только со мной. Или с Ваней.       — А научишь меня стрелять?       Мирон тяжко и коротко вздохнул и ощутимо прошёлся по бокам, заползая в конце под домашние штаны с трусами.       — Давай этот разговор оставим на потом? — сказал он и поднялся, не дав Глебу ответить. Он посадил его удобнее на себя и поцеловал в губы, врываясь в рот языком. Глеб не отверг, не укусил, а растерялся, но сдержал себя, оставив непосредственный вид, не ответив, не прогнав. Сердце кольнуло, но это у Глеба. Мирон же посчитал это прекрасным проявлением зелёного света и повалил его на спину, переместился опять на шею, помечая и засосами и укусами, а руками стягивая штаны.              Возвращаясь всё же к школьным будням Глеба, хочется отметить день после того, как Мирон сломал ему ребро (То было в ночь с субботы по воскресенье). В школе на него учителя не обращали внимания, лишь иногда кидали разного рода взгляды. Но ни чужая жалость, ни чужое отвращение Глеба не интересовали — к ученикам отношение такое же. Не их дело, поебать вообще, что думают эти сторонние лица. К тому же — это от самого Глеба даже не зависит, поэтому все эти скверные взгляды смотрящие вполне могут затолкать себе в зад.       Ссадины на лице Тёма встретил строгой гримасой, практически застыл в напряжённой позе на своём месте. Глеб спокойно сел рядом и упал головой на вытянутые на парте руки. Пока что ко врачу он не ходил (это сегодня после школы будет), поэтому повязки на груди нет, та несильно поднывает, но особо себя не выделяет среди остальных гематом.       — Что случилось? — не выдержал Тёма. — Ты как вообще, цел? Ты сам нарвался или его по голове стукнуло? Ты ничего не сломал?       — Гхм… кто знает, может ребро и сломалось, — лениво ответил Глеб. — Не волнуйся так, всё о’кей.       Нихуя на самом деле не о’кей, но Тёма промолчал, поджав губы, а потом всё же протянул руку к его толстовке.       — Покажи.       Ну-с, показал Глеб — исключительно для того, что бы Тёмыч отстал. Тёмыч отстал, он поражённо выдохнул и ещё время просто не мог говорить. Отличный, оказывается, способ заткнуть человека — ибо весь класс заткнулся вместе с Тёмой. А смотреть вообще было не на чего, просто весь живот стал цветастый. Но вообще у Глеба очень хорошая свёртываемость, синяков много, но они решили разбиться на более мелкую россыпь, а такие быстрее заживают.       — А за что?       — А вот так получилось. Ты его ещё не видел, — самодовольно заметил Глеб, но пояснять что-то заинтересованному Тёме не стал. Итак после школы его руки увидел.              А сегодня Глеб пришёл в каком-то странном расположении духа. Граничащим между счастьем и горем. Вообще не понятно как он сам себя ощущал, поэтому надеялся на тактичность друга. Тот её проявил весьма слабо, но вскоре перевёл тему на отстранённую.       Чего не ожидал даже сам Глеб, не то, что Тёма, так это нежданный прорыв чувств. Когда речь зашла о подарке, то вспомнился весь вчерашний день, мигом накатили все те чувства и усталость.       Вчера он выплакал практически всё, что мог. Всю душу просто взял и вывернул. Однако, сейчас водно-солевой баланс пополнился и принялся растрачиваться повторно. Глеб уткнулся носом в грудь своего друга, скрывая и слёзы и красноту кожи. Даже засосы с укусами скрылись за упавшими волосами — в школе Глеб практически никогда не делал хвостики, а в последние месяцы, наверное, вообще их не делал. По крайней мере такого он сам и не вспомнит.       Чтобы удержаться, чтобы держаться, Глеб схватил плечи Тёмы. Взгляд самого Тёмы упал на торчавшую из-под толстовки белую полоску.       — Опять? — спросил Тёма, одной рукой рассматривая повязку, а другой поглаживая Глеба по голове. — Глеб… — всё что мог сказать он. Негромко и… обречённо. Выдохнуть.       Ученики, находившиеся в классе, немного потрясённо и потерянно оглядели эту сценку. Это было странно и неожиданно, что Глеб вёл себя так в школе. Так беззащитно и открыто. И руки эти — они же не тупые, сразу понятно, что с руками. Даже звонок толком не разбил эту сложную атмосферу. Благо, учительница по русскому и литературе, у которой сейчас был урок, с пониманием ко всему отнеслась и предложила Тёме отвести Глеба в туалет. Умыться. Эту учительницу Глеб любил — она всегда относилась к нему хорошо, что бы ни было. Она женщина в годах, но ещё весьма молодая, а главное — очень проницательная и добрая. Глебу в школе нравилась только она, ну и та, что помогла ему в начальной школе, но она здесь уже не работает.       Остаток дня прошёл легко. Очень легко можно сказать. Никаких плохих чувств тело больше не сковывало, даже хмурые лица учителей летели нахуй, ибо сейчас настроение было весьма пречудесное. Тёма только всё ещё волновался, но стоило ему сказать, что «мэн, всё нормально, расслабься», так тот отводил глаза, поджимал губы и кивал. В очередной раз казалось, что он за что-то чувствует вину. Глеб не допытывал — придёт время, сам расскажет.              Настроение оставалось таким же хорошим и даже лучше, потому что Мирон по какой-то причине растаял и соизволил взять Глеба с собой по делам, которые сейчас вызывали вечные морщины на лице самого Мирона. Почему? Видимо, что-то серьёзное либо происходит, либо намеревается… Хотелось узнать побольше, но Глеб в большей части сидел в машине, пару раз выходил на улицу, но вскоре его заталкивали обратно в машину. Сигареты не дали, бухло тоже. Изверги. Изверг точнее. Один конкретный.       Но в итоге они поехали в семнашку. Здесь у Мирона осталось последнее дело, за коим он собрал всех своих ребят, что были за столом в день вечеринки. И Ваня ещё присоединился. Так, они сидели четыре на каждом диванчике и сперва обсуждали какие-то темы, что были Глебу не особо интересны. Он сидел рядом с Мироном и единственный вообще не участвовал в дискуссии, лишь вёл ухом и сидел в телефоне, немного опираясь на плечо самого Мирона.       Потом принесли выпить, и Глеб в сердцах сказал, что «пить вредно» и выпил стопку коньяка, пока её не отобрали. Уже довольный, он удобнее расположился на Мироне, наслаждаясь его поглаживаниями головы и практически не вслушиваясь в разговор.       В компании на Глеба смотрели сперва немного иронично, а потом, когда тот отобрал бухло, он получил ментальное одобрение от двух нариков и скептичный взгляд Вани. Илья же посмотрел так, что его брови были выше глаз где-то на нос.       Особый интерес у Глеба возник только тогда, когда перешло дело к наркотикам. Илья и Эрик достали сумку, а из неё два вида белого порошка в нескольких небольших пакетиках. Потом Марк достал марки, а Рома какие-то таблетки. Они вроде бы обсуждали обновление цен и спрос товара, а также побочки от него. Глеба побочки не интересовали, но вот сам товар… Жаль, что они лежали весьма далеко от него и спиздить не выйдет. Палиться не хочется.       Вообще, если хочешь спокойно себе существовать, то надо развивать в себе какие-то навыки. Кто-то развивает силу, кто-то ум, кто-то хитрость, а Глеб развивал ловкость рук, постоянно практикуясь на магазинчиках. Он не был таким уж и профи, но много раз незаметно для самого Мирона вытаскивал из кармана того какие-то вещи. Бывало, что телефон, ключи, зажигалку или же, что было бинго, сигареты.       Пить вообще вредно только в больших количествах, а курить вредно само по себе. Ничего хорошего курение за собой не несёт, вызывает зависимость и увеличивает шанс развития злокачественных опухолей, а особенно рака лёгких. Хуёво, конечно, но Глеб этим вопросом практически не интересовался и кроме категоричных картинок на пачках сигарет он толком ничего и не знал. А ведь эта правда, возможно, могла бы его огородить от такого занятия.       Так или иначе, но курить ему Мирон не давал. В пору было злиться или как-то выражать свой протест, но вообще он уже смирился — не первая неделя такого режима, — да и Мирон упёрся рогами, а значит ничего не добиться. Ну и ладно.              На улице пошёл наконец-таки снег. Не такой снег, как шёл раньше, а вот настоящий. Настоящий зимний снег. Беленький и пушистенький, лёгенький и грациозный. Было холодно — щёки и нос покраснели, — однако на душе было тепло. Зима наконец наступила, а зима прекрасное время года. Когда не очень холодно, но и не течёт. Да, вот как сейчас. Сейчас просто превосходная погода. Мирон сам предложил пройтись по парку. Гулять просто так по парку для Глеба было чем-то странным. Нахуя? Или это такое свидание? От этого хотелось удариться головой о ст… дерево.       — Ты не передумал татуировку бить? Твоё happy birthday уже в эту субботу. То есть…       — Послезавтра — знаю. Не передумал. Я вообще давно хотел… ну, татушку где-нибудь набить. На руках какие-то небольшие. Или на груди и животе. Но не полностью рукавами, а вот как, например, у тебя — небольшие.       — Гхм, ладно. Я свою первую набил в семнадцать лет. А ты свою в шестнадцать.       — А?       Они оказывается не бесцельно бродили по парку, а шли в определённое место. Предусмотрительно, как позже отметил Глеб, Мирон не стал покушаться на указанное для татуировки место под ключицами, то есть синяков там не было и можно было спокойно бить. Основной удар был на рёбрах и руках, а засосы на шее. Это место чудом уцелело и сейчас забивалось опытной рукой.       Что мужик опытный, Глеб понял сразу. Во-первых, он весь в татуировках, а это сразу внушает некое уважение что ли. А ещё он в очках. Несмотря на татушки и бритость, он в своём стиле походит на очень культурного и творческого человека. Так оно, на самом деле, и есть. Человек этот иногда пишет музыку, чаще рисует или бьёт татуировки. Все его рисунки и эскизы висят по стенам.       — Я на себе бил сперва, тренировался, — рассказывает мужик. Мужика зовут Дима. Дима и Мирон между собой отлично ладят и ведут чуть ли не как лучшие друзья. Где-то так сам Глеб общается с Тёмой.       — Ты разукрасил? — спросил Дима Мирона, кивая на грудь Глеба. Да на всего его. Кивок в ответ. Вздох в ответ на ответ.       Они переговаривались о разном, иногда переходя на немецкий язык. Это делалось непроизвольно. Глеб же старался не двигаться, дабы птичка не полетела без спроса в другую ипостасью — рисунок не портить. Было больновато, но с Мироном чувство боли уже потеряло былой эффект.       — Вы всё-таки заняли то место? Ну ты жадный.       — Наша база, мэн. Изначально. Я отбил своё.       — Отбил он. Шкет ещё, чтобы отбивать что-то.       Дима называл Мирона шкетом как само собой разумеющееся. Он был как старшим братом, который мог говорить Мирону что угодно, а тот в ответ только красноречиво смотрел, да факи показывал.       — А что с СТД? Они…       — Auf deutsch bitte*, — перебил Мирон и дальше они продолжили на немецком языке. Этот разговор уже был не таким лёгким как другие, но всё же Дима сохранял свою беззаботность весьма успешно. Все его движения были такие лёгкие и эстетичные, что Глеб им даже восхитился. Такой простой человек со скверным, как сказал один раз Мирон, характером. Из них прям прекрасный дуэт.       Когда разговор на немецком закончился, Глеб узнал, что весь этот тату-салон принадлежит самому Диме. Дима вообще не бедствует и не хочет впутываться в дела Мирона. Когда-то они были в одной лодке, но позже Дима пересел в свою и сейчас они спокойно иногда контактируют, но в разных ипостасях.       Подарком и новым знакомым Глеб оказался крайне доволен. Ко дню рождения как раз-таки должно будет более менее зажить, хотя бы что бы не особо чувствовался дискомфорт. По дороге домой они зашли ещё в магазин и купили заживляющую мазь.       Как же сильно порой скачет жизнь. Бывает, что хотел убиться пару дней назад, а сегодня уже сияешь довольный собой и происходящим вокруг. И снег в радость. И тёплая квартира тоже в радость. И даже поцелуй на шее в радость.       — Будет тебе бухло…       И это особенно в радость. ------ Auf deutsch bitte* — На немецком, пожалуйста. (нем.яз — гугл переводчик)