гори огнем твой третий Рим

Он спускается по лестнице тихо, едва ступая по ветхим, до ужаса скрипучим ступенькам. Идиллию тишины так не хочется тревожить, что он, кажется, перестает дышать. Свеча, что оказалась слишком маленькой для медленного прохода по поместью, обжигает ладонь, отчего Шатов шипит, в некой панике стряхивая раскаленные капли воска на грязный пол. За дверью, к которой он подошёл так близко, воцарилось подозрительно напряжённое молчание, настороженное ожидание. Иван пытается вытереть горячие следы свечи об пиджак, стучит в дубовую дверь, едва задевая дерево случайно сбитыми костяшками, чтобы не напугать, не оттолкнуть. Дверь отворяется — и из образовавшейся небольшой щели выглядывает Алексей Нилыч. Его глубокий взгляд сейчас потерян: явно опять погрузился в свои дрянные мысли; на голове у него почему-то вихор, а одежда, проку которой давным-давно нет, смята. Из его комнаты до Шатова доходит яркий свет газовой лампы и терпкий запах чая с бергамотом. Кириллов, улыбаясь как-то по-детски беззаботно и особенно, приглашает Ивана зайти, а он неуклюже замирает, впервые в жизни и обществе с Алексеем замечая ямочки на его щеках. От этого умильного вида на душе разливается тепло не хуже, чем от пяти чарок крепкой водки. Шатову нравится каморка Кириллова, в отличие от собственной: в ней есть свой особый уют в виде аромата чая, ямочек на щеках, прекрасных по виду эскизов и чертежей, любовно выведенных словно рукой бога, грязно-желтого света и того, что невозможно объяснить словами даже самому себе. Безграничная жажда к человеку, неважно к какому. И плевать сейчас Ивану на то, во что верит Алексей, чем занимается, что волосы дыбом встают, кого почитает, что ест и что пьет. — Я вас сегодня не ждал, — рассеянно говорит Кириллов, озираясь по сторонам, как будто и правда не ждал. — Ну раз пришли, чаю вам налить? Шатов кивает, смущённо опускает взгляд в пол, сгорая под этим взглядом, полным нежности и заинтересованности. Ведь он даже в самых тайных мыслях до сих пор боится, что его полюбят, ведь знает же, что невозможно его такого неловкого и уродливого полюбить. — Знаете, я вот на днях такую интересную книгу прочитал, — вопреки обыкновению говорит Кириллов, присаживаясь на свою койку, прямо напротив Шатова, севшего на стул, и придвигает к нему чашку, невольно, но неслучайно касаясь руки. — *«Евгений Онегин» называется. Чтиво, конечно, дурацкое и глупое, но герой главный Ставрогина чем-то напоминает. Так мне смешно стало… А Шатов не слушает на самом деле: нежно рассматривает черты лица своего приятеля. Сияющие глаза, ямочки, темные при тусклом свете волосы и его идея. Идея. Идея. Идея. Amour. Рука, которую Иван так глупо обжег, напоминает о себе острой болью, и он крепко сжимает ее, резко выдыхая. Кириллов отрывается от бессмысленно случайного рассказа про идиотскую книгу и смотрит на него со странной жалостью. — Обожгли, — бормочет утверждение. Внезапно он замирает, приближается к лицу Шатова. Ему же в ответ хочется стыдливо отпрянуть или наоборот со всей душой прильнуть. — Я могу вам… Шатов, кажется, пьян или болен. Возможно, он прямо сейчас лежит и помирает в горячке, в бреду, но этот самый бред ему нравится, ой как, черт возьми, нравится. Кириллов медленно опускается на колени, прямо перед ним, мягкими губами касается ладони Ивана, оглаживает своей рукой, теплой и влажной от пота. Проводит дорожки вязкого поцелуя по руке, поднимаясь выше. Он целует все настойчивее, обводит локоть. Реальность, ставшая за все эти годы слишком тяжёлым бременем, плавится, плывет кипящими подтеками бледно-бледно-желтого воска в свечении грязной лампы и карих глаз с расширенными зрачками. Поцелуи у них были ещё в Америке: интимные, робкие, с привкусом меда и бергамота, от которых голова идёт кругом, но таких развратных, нездорово возбуждающих сознание вещей — нет. Губы у Алексея та самая панацея, целебная мазь от всех болезней Шатова: боязни быть любимым, бога, рамок приличия, Ставрогина. Он пьян и сгорает от стыда, но не может противиться этому воистину дикому желанию, рвению к чужой плоти и душе. В такие моменты он любит Кириллова всем воспалённым сердцем, или, как модно стало говорить — мозгом. Они вместе одно целое и верят не в богов, не в русский народ и не в человекобогов, а друг в друга, в собственную слепую любовь, жажду насытиться близостью. Тело у Алексея красивое: тонкая, высокая фигура скрывает за серой рубахой и старым пиджаком лик истинного Атланта. Его дыхание опаляет шею сверху или снизу, а горячие жилистые руки скользят по спине: и ниже, и выше. Иван тонет в нем, словно в густом молочно-липком тумане, беспощадном полете развращенной фантазии. Алексеем хочется напиться: выпить его всего до дна, будто крепкий чай с глупой идеей в голове. Шатов не знает и боится знать, что на самом деле думает Кириллов по поводу их ночных встреч, ставших странной обыденностью, однако с разным началом и разным концом. Ведь они каждый раз упоенно разыгрывают удивление, случайность встречи, блеф и как бы неожиданность. Только лишь стыдливость от собственных развратных действий по-настоящему горит в Иване. Он, вопреки всем заповедям, в которые не верит, каждую ночь приходит к своему целителю ран и ложится с ним в одну постель. Или даже не ложится, а нависает над кроватью, или на полу, на стуле, на столе… Когда пытается сдержать очередной стон, глядит на блаженное лицо Кириллова, на его темные, нахмуренные в экстазе брови, и чувствует, что дрянной морфий, однажды пущенный в Америке по вене из-за великой глупости, снова возвращает свое действие. И в какой-то момент Шатову кажется, что он всё-таки не достоин такой страсти и нежности с собой, что потом говорит Алексею в течении их полуночного разговора обо всем, что приходит в голову за долгий день без близости друг с другом; и он всякий раз видит усмешку на родных устах, слышит беззлобный, заливистый смех в ответ и тихий шепот: «Дурак вы, Шатов, дурак».

***

— Вы же знаете, что Верховенский задумал вас убить за выход из общества? — словно бы невзначай говорит Алексей, ласково перебирая волосы всё ещё ошалевшего от страсти Ивана, который в невиданном спокойствии умостился на плече Кириллова. — Знаю, — кивает он в ответ, мгновенно приходя в некую ярость на Петра Степановича. — Но вы знаете: он лишь гнида, несчастный клоп, не способный ничего понять в жизни русского народа. И в нашей тоже, — скрипя зубами, добавляет он, абсолютно уверенный в своих словах. — Я подпишу бумагу, что это я вас убил, — безэмоционально продолжает Кириллов, отворачиваясь от Шатова к тёмно-коричневой стене. — Чтобы написать признание для Верховенского и заявить тем самым о себе, как о единственном боге, что убил себя сам. Ивану хочется ударить его. За бога, за низкие желания, за то, что отвернулся. Хочется поспорить, как обычно попытаться вернуть на истинный путь русского человека, но он неловко молчит и через грустную улыбку говорит лишь: — Тогда мне за радость умереть для вас. Больно на душе все же.