Не через меня

Приз зрительских симпатий (моих) скромному, но очень симпатичному партнеру Рассела Кроу по фильму-мюзиклу. Очнувшись, Жавер сразу же стал вставать. Пол под его ногами опасно накренялся, вынуждая хвататься в поисках опоры за стены и дверные косяки, которые, в свою очередь, норовили оказаться не там, где он пытался их нащупать: после удара по голове его покинул глазомер, он больше не мог верно оценить расстояние от себя до какого-либо предмета. Доктор обещал, что это пройдет, как и страшные головные боли, которых Жавер никогда не испытывал прежде – во время приступов, казалось, болели даже волосы. Доктор прописал ему постельный режим, пригрозив в случае ослушания чуть ли не слепотой, но отвращение к собственной слабости победило. Вальжан был обеспокоен безрассудством подопечного, но не спорил – молча обхватывал поперек тела и так, в обнимку, провожал туда, куда ему было надо. Туссен по его просьбе готовила для больного куриный бульон и бисквиты, которые по рекомендации того же доктора следовало запивать разбавленным красным вином. Хуже всего был кашель, который несколько недель мучил Жавера, когда в позапрошлом году он простыл зимней ночью в патруле, и теперь неожиданно возобновился вместе с лихорадкой. Это от пережитого потрясения, сказал доктор и велел растирать больному грудь и спину скипидаром. Эту процедуру Жавер переносил со смешанным чувством неловкости и благодарности: в отличие от обработки ран на голове, горле и запястьях, для нее требовалось раздеваться по пояс, отчего он чувствовал себя странно уязвимым. Конечно, ему не раз доводилось попадать в госпиталь, но уход больничных сиделок был нейтральным, обезличенным, тогда как все, что касалось Вальжана, было личным. Еще недавно он скорее пустил бы себе пулю в лоб, чем позволил беглому каторжнику заботиться о себе. Но теперь его гордость, как и весь его мир, обратилась в пепел. Видимо, по грехам его постигло то, что он ненавидел и чего до сих пор избегал – зависимость от доброй воли другого человека. Он был беспомощен – более, чем когда-либо в жизни, более, чем в плену у этих глупых юнцов. И при этом он был в безопасности – в полной безопасности, это было очевидно. И это противоречило всему, что он знал о людях и об отношениях между ними. В том, как относился к нему Вальжан, было что-то очень целомудренное – целомудрие человека, бесконечно уважающего личность своего ближнего, его суверенность, его чувства, его стыдливость. Это сбивало с толку. Доверять было непривычно, весь его жизненный опыт восставал против этого, но доверие уже родилось, незримые сжатые кулаки, с которыми Жавер прожил всю свою жизнь, разжались бесповоротно. …Пока Вальжан сосредоточенно втирал пахучую ядреную мазь, они старались о чем-нибудь говорить – это сглаживало неловкость. - Помнишь?.. – ухмыльнулся Жавер: запах перенес его лет на двенадцать назад, воскресив одно из монрейльских воспоминаний. - Как ты конный цирк во дворе мэрии устроил? – подхватил Вальжан. - Такое забудешь! - Я устроил!.. – возмутился Жавер. …Шкодливые монрейльские мальчишки, крепко невзлюбившие вредного начальника полиции, как-то исхитрились намазать скипидаром охвостье инспекторского коня. Полюбоваться на курбеты, которые выделывал несчастный гнедой, сбежалось полгородка. Ополоумевший конь мог убить, в лучшем случае – скинуть седока с великим срамом, на то и был расчет, но Жавер как-то продержался на нем те несколько минут, пока двое полицейских и выбежавший на шум мэр, повиснув на стременах и уздечке, усмирили жеребца. - Я бы не усидел, - заметил Вальжан, поежившись от воспоминаний. - Тебе бы такую пакость и не подстроили, - неожиданно помрачнев, вздохнул Жавер. – Это был единственный раз, когда Жимон меня подвел. - Того гнедого звали Жимон? – рассеянно переспросил Вальжан, вытирая руки полотенцем. - Его и теперь так зовут. Только он уже старый, - угрюмо ответил Жавер и дал понять, что устал и хочет спать. *** На следующий день, с утра посетив мессу вместе с Козеттой и осведомившись о здоровье Мариуса (юноша все еще балансировал между жизнью и смертью), Вальжан отправился в конюшни парижской полицейской префектуры. Смотрителю конюшен он сообщил, что врачи прописали ему верховые прогулки, и он подыскивает хорошо выезженную, спокойную лошадь, - так нет ли здесь подлежащих списанию лошадей, которых можно купить? Смотритель, на которого благообразная внешность и приятные манеры Вальжана произвели впечатление, охотно показал ему двух кобыл – рыжую бретонскую, иначе руссен, и светло-серую булонской породы. - Славные лошадки, - похвалил Вальжан, - но я бы хотел купить коня. - Есть один, но эти вам больше подойдут, - ответил смотритель. – У Принцессы очень приятная иноходь, а Бедуинка у нас самая мягкоуздая и, несмотря на возраст, в прекрасной форме – булонские лошади долгожители, арабская кровь! - Чудесно, но как-то неловко ездить на Принцессе, да и арабская кровь мне уже не по годам, - отшутился Вальжан, вложив в руку смотрителя золотой наполеон. – С вашего позволения, месье, я бы все же взглянул на жеребца. - Жимон не терпит фамильярностей, - предупредил его собеседник, - к тому же он скучает по хозяину, который пропал во время восстания – наверно, погиб… На стойле висела табличка: «Осторожно! Строгая лошадь!» Он распахнул дверцу стойла, над которой возвышалась голова рослого гнедого коня. - Опой! – воскликнул Вальжан, взглянув на отекшие передние ноги гнедого. Смотритель помянул черта и запричитал, что не знал, что это случилось не позднее нынешнего утра, что в конюхи нанимают невесть кого, а он отвечай… - Нужно спустить кровь, - прервал его монолог Вальжан. - Нет смысла. Ему лет двадцать, офицер, который нес на нем службу, погиб, как я уже сказал, - некому с ним возиться. Значит, прощай, старина Жимон, прямая тебе дорога на бойню, - печально покачал головой смотритель. - Позвольте, - снова прервал его Вальжан и, сняв редингот, присел на корточки возле передних копыт жеребца. - Посудину какую-нибудь принесите, пожалуйста, - он закатал рукава и вытащил нож, который считал предметом, без коего предусмотрительный человек не выходит из дома. - Осторожно, месье! Он кусается! Давайте я хотя бы закрутку надену, - всполошился смотритель. - Лошади умные Божьи твари, он понимает, что я хочу помочь, правда, Жимон? Конь, наклонив крупную голову, обнюхал человека и согласно фыркнул. - Вот и хорошо. А сейчас придется немножко потерпеть. Стой спокойно, малыш, - Вальжан помял отекший сустав и, нащупав вену, быстро кольнул ножом. Брызнула кровь. Не прошло и пяти минут, как жилет Вальжана, щегольский галстук и накрахмаленная белоснежная рубашка пришли в совершенно непотребное состояние. Конь стоял смирно. Изумленный смотритель подставил под винно-красную струю кожаное ведерко. *** Вальжан осмотрел и ощупал ноги жеребца – тот, похоже, не чувствовал боли, отек спал. Вальжан вспомнил, как в первые дни пребывания в Париже, еще до того, как их с Козеттой приютили святые сестры, они встретили на прогулке бездомного пса, в котором, несмотря на колтуны и выпирающие ребра, еще можно было признать пуделя. Пес явно потерялся, а может, был выброшен из дому после смерти хозяина - растерянно метался, заглядывая в лица прохожим. - Папочка, он такой жалкий, давай возьмем его! – взмолилась Козетта. Она любила животных, все еще горевала по старому псу трактирщика, околевшему за год до того, как Вальжан забрал ее из Монфермейля. - Дорогая, мы не можем. Мне жаль. С собакой нужно гулять, ежедневно, примерно в одно и то же время и по одному и тому же маршруту, а значит, велик риск примелькаться и запомниться… Козетта тихо заплакала. Может, воспоминания о том несчастном пуделе помешали Вальжану повернуться и уйти. А может, тоскливый взгляд лошадиных глаз: «Человек, куда же ты, обернись! Не бросай меня, человек!» - Сколько стоит этот конь? - спросил Вальжан у смотрителя. - Вы хотите его купить? После опоя? – поразился тот. - Это мое дело. Сколько? - Как мясная туша, по весу, - смотритель оценивающе оглядел могучие стати жеребца, прикинул что-то в уме, шевеля губами, и подытожил: - Двести франков, месье. - Двести пятьдесят, и я сейчас же его забираю. - Подождите, так нельзя! Это казенное имущество, нужно же оформить бумаги. - Триста, и вы берете эти хлопоты на себя. Я не оставлю жеребца здесь. Я не хочу, чтобы «невесть кто» еще раз его опоил. - Амуниция не продается, - предупредил смотритель. – Всё учтено, пронумеровано. - И не надо. После недолгого ожидания Вальжан получил бумагу, подтверждающую факт покупки коня, и оброть с чембуром, за который и повел гнедого за ворота. Смотритель его провожал. - Вообще-то я рад, месье, что Жимон доживет свой век в хороших руках. Он отличный конь, чистопородный нормандец, вот тавро – королевские конюшни Ле Пэн! Бывший хозяин о нем заботился, смотрите, какой гладкий. А кровь вы вовремя спустили, ему уже лучше, скоро поправится… - Дай-то Бог, - кратко ответил Вальжан и, поскольку надежд словоохотливого собеседника не разглядел бы только слепой, на прощание снова вложил в его руку золотую монету. Как-никак благодаря его сговорчивости гнедой не окончит жизнь в боенском станке, а воссоединится с хозяином, который, похоже, к нему привязан. Вальжан застегнул редингот, пытаясь скрыть от посторонних взглядов окровавленные жилет и рубашку (конечно же, пятна немедленно проступили сквозь горчичного цвета ткань), и потянул гнедого за чембур: - Пойдем, приятель. Ты уже не казенное имущество, а частная собственность. Найдем тебе толкового коновала, в Париже расквартирован кирасирский полк – не может при нем не быть коновала… Конь доверчиво пошел за ним, ступая осторожно, словно ощупывая передними копытами мостовую. *** По запущенному саду, окружавшему дом на улице Плюме, бродил крупный гнедой конь. Он то пощипывал траву, то поднимал голову, с любопытством втягивая ноздрями незнакомые запахи. Особняк снова был обитаем: Вальжан с Козеттой, Туссен и их гость перебрались сюда, как только лихорадка оставила больного и доктор подтвердил, что его можно перевозить. Козетта была рада вернуться в свой любимый дом, к своим розам, романам и клавикордам, а Вальжан облегченно вздыхал при мысли, что в этом просторном жилище его приемную дочь и Жавера будет разделять анфилада комнат. Конечно, имел значение и тот факт, что здесь хозяину не придется, уступив гостю свою кровать, ютиться на диване в гостиной. На заднем дворе имелась добротная, доселе пустовавшая конюшня, куда и предстояло водворить гнедого – но прежде следовало сообщить о его покупке. В этом-то и состояло затруднение. Вальжан постучал и, дождавшись унылого «Входи, это твой дом» (что в переводе на человеческий язык означало - «Опять приперся мучить меня?»), вошел и принялся изучать носки своих домашних туфель. - Это что, кровь? – резко спросил Жавер. Вальжан вздрогнул. Он переоделся и смыл с себя уже засохшую кровяную корку, но, оказывается, не всю. На лацкане его рубашки темнело бурое пятно. - Не моя, - начал он. Жавер смотрел на него подозрительно. - Лошадиная, - пояснил Вальжан. Глаза инспектора округлились. - С лошадью тоже все в порядке. Более или менее, - уточнил Вальжан, мимолетно удивившись тому, что его пока не обвиняют в массовом ритуальном убийстве христианских младенцев. Ну, или в каннибализме. - У нее отекли передние ноги, я спустил кровь. Я видел в молодости, как это делают крестьяне у нас в Бри, если у лошади по недосмотру приключится опой. Это сработало. Драматическая пауза. - Жимон здесь, - брякнул он в отчаянии и, торопясь, заговорил едва ли не извиняющимся тоном: - Я просто хотел взглянуть на него, а оказалось, что у него опой. Пришлось поторопиться, чтобы конь не оказался на бойне. Словом, он здесь, и он твой. То есть по бумагам он мой, но я сегодня же передам тебе права на него. И он невольно зажмурился, ожидая воплей про свою одвестичертевшую всем нормальным людям благотворительность. Жавер молча встал, держась за изголовье кровати. Подошел к окну, увидел гнедого коня, деловито обрывающего с веток еще неспелые яблоки. - Выйдешь с ним поздороваться? – предложил Вальжан, привычно подставляя плечо. …Гнедой оставил в покое разоренную яблоню и направился к хозяину, издавая дружелюбный гортанный гоготок. Жавер обнял жеребца за шею, прижавшись лицом к храпу. Его широкие плечи дрожали, как и запутавшиеся в жесткой черной гриве пальцы. Вальжан испытывал сильнейшее желание ретироваться, но без его помощи Жавер не добрался бы до своей комнаты. - Знаешь, кто ты есть? – шмыгая носом, спросил Жавер. - Ты – Немезида, вот ты кто! Ты – кара Божья!.. - Пойдем в дом, - тихо ответил Вальжан. – Перевязку делать пора. Из открытого окна в гостиной летели звуки клавикордов и хрустальный девичий голос – Козетта разучивала «Если любишь» Перголези.