Как эхо...

Он никогда не говорил ей о том, что любит. Он никогда не писал об этом на запотевших стеклах в холодную, зимнюю ночь, когда в очертаниях заштрихованного инеем ,словно проволокой, окна не мерещился ему тонкий, будто звенящий силуэт черноволосой девочки с самым вечным именем на свете. Совсем не мерещился… Он никогда не шептал это одними пересохшими губами в ночь, в полутемной комнате, наполненной седым лунным светом. Не закрывал глаза в упоении повторяя одно только имя, задыхаясь целенаправленно, по собственному желанию, судорожно хватаясь за стоящий рядом стакан с водой, царапая дрожащие ладони о резкие края прикроватной тумбочки, царапая сердце о резкие края, опять же, имени. Все того же имени, которым не были исписаны все его чистые листы, бумажные салфетки, душный, спертый воздух наглухо закрытой комнаты, когда он не водил в неведении пальцами перед собой, мысленно не повторяя имя. Имя, которое так не боялся забыть… Он никогда не тешил себя лишними надеждами и мечтами… Сильные и одинокие люди не тратят на это время, а он был одиноким. И сильным с некоторых пор… Когда, внезапно свалившись на голову, маленькая шинигами, легкомысленно отдав ему эту силу, училась пить сок из соломинки, била маленьким кулаком по рыжей башке, а после готовилась к смерти, готовая поплатиться. Она знала, за что будет платить, она сама это решала… Не за предательство и не соблюдение законов, как было предсказано советом - за слабость и малодушие, обрекшую рыжего подростка на самую в этом мире короткую вечность. Вечность, спрятанную в имени и во имя… Вечность, что пролилась рекой крови по горизонту к его ногам, вечность, упавшую мерзлым небом на плечи, придавившую к холодной, сухой земле… Вечность, что плещется в застывшем некогда взгляде с синей бездной внутри… Рукия. Рукия – как эхо, как проклятье на последнем выдохе, как музыка пустой, деревянной флейты. Как звук разбившейся слезы о половицы фамильного поместья… Он не повторяет это имя в последний раз уже онемевшими устами, медленно поворачивается на кровати, в другую от распахнутого окна сторону – натыкаясь размытым, помутневшим взглядом на пустое, слегка примятое место рядом. Орихиме ушла. Наверное, пошла на кухню за солеными огурцами… В ее положении это нормально, врач говорил… А значит можно не вставать в волнении… А значит можно не повторять чужое имя еще раз: громко, жалобно и протяжно - как проклятье на последнем выдохе… Орихиме не слышит, Орихиме не хочет слышать. Она включила кран на весь напор: болезненно всхлипнув и опершись трясущимися руками о раковину, заплакала – упала пара капель в застоявшуюся в умывальнике воду, пнуло что то изнутри, затихло. «Водопровод бы прочистить» - шепнула в пустоту сама себе, улыбнулась тихо и смиренно, засмеялась беззвучно сквозь подступающую истерику, положила развернутую ладонь на плоский пока еще живот. Еще сильная, уже одинокая – она решила не выходить из кухни, не мешать, пока Ичиго поспешно движется по темному коридору к выходу, тихо прикрывая за собой входную дверь. Он никогда не говорил ей о том, что любит. Он не кричал сейчас об этом, надрывая голос, до боли в висках, до неудержимой дрожи, приземлившись ослабевшими коленями на влажную от дождя землю. Потемнели от влаги рыжие волосы, впитались капли в тело, в кровеносные сосуды, в душу, а он все не выкрикивал в пустоту, в темноту ее имя – как эхо, как проклятье, как очертания неровных кругов на воде. Где-то не проснулась самая старая на свете девочка с синими глазами, не шепнула тихо в ответ имя рыжего придурка, не скатилась по бледной щеке слеза – капля холодного моря… Но она готова была повторить свой грех, она готова была проявить слабость и малодушие, а после ответить за них, покориться, одеть белые одежды заключенных, принять свою смерть совсем не гордо и без достоинства. Он готов был. Готов был снова и снова не говорить ей о любви. Только завывать вместе с сырым, терпким ветром ее имя – самое нужное, самое мертвое имя на свете... Орихиме поймет, не осудит. Когда вскоре на рассвете, в муках на свет появится ее рыжий сын – она найдет того, кому сможет отдать свою не растраченную любовь. Это – все, что ей нужно… Она – та, кто не отворачивается и не обижается. Она – та, кто улыбается и согласно кивает, отходя в сторону. Она – та, кто всегда желал им только добра. Она – та, кто встретит через много лет свою смерть с радостной улыбкой и распростертыми объятиями, как встречала каждого, кто имел честь прийти в ее жизнь… А Рукия – Рукия не умрет никогда… Слишком много чести для той, кто ни разу не слышал слов любви… Пустых – как эхо, как деревянная флейта, как имя… То самое имя…