(не)надёжно

Если надвигать капюшон на глаза, то можно не заметить высокие ветки и собрать все лицом. У Ани сбивается торопливый шаг, руки, запрятанные в карманы толстовки, нащупывают старый и забытый мусор на дне. Пыль собирается под ногтями, острый кончик кольца цепляется за ткань и дорывает старую потертость. Аня не держала сигареты в руках почти год. Она стреляет одну у курящего парня, через триста метров повторяет это снова. Потом не выдерживает и тычет в окошко ларькя мятую купюру. Продавщица требует паспорт, и Ане хочется плюнуть ей лицо. В следующем окошке проблем нет, Аня запихивает хрустящую новую пачку на дно кармана, к маленьким камешкам и перестиранным миллионы раз бумаженкам. Она чудом выдерживает до квартиры, падает прямо задницей на порог балкона и дрожащими пальцами наспех рвет пленку. Хорошо, что не стала позориться посреди улицы — патрульные наверняка бы за торчка приняли, с ее-то серо-зеленым лицом и красными глазами. Фильтр мнется между губ, Аня отыскивает заброшенную на тумбочке зажигалку, которая пылится там с древних времён. Колёсико, как на зло, заедает, сигарета дрожит прямо у нее во рту, Аня сама вся дрожит, как алкаш какой-то законченный с ломкой. Горло жжет, хочется кашлянуть, но Аня только глубже вдохи делает и насильно сдерживает першение. Кожа на губах лопается, маленькая капля крови проступает среди потресканных отрывков, она почти неестественно яркая на фоне бесцветной Шаст. Пока Кузнецов возвращается домой с работы, вся квартира прованивается в куриве и стоит жуткий столбняк, Аня даже успевает три раза блевануть в унитаз. Чисто водой, потому что не жрала нормально дня три, выцеживая горькое кофе и перехватывая батончики из обедов Позовой. Фенечки скоро будут на несколько размеров больше тонкого запястья, Кузнецов кривит губы, находя ее свёрнутую жалким калачиком на кухне. Хочется сплюнуть ей под ноги, но она, наверное, и сама знает, как жалко выглядит. Он уходит молча в спальню, включая делений на пятнадцать громче обычного телевизор, Аня успевает скомкать пустую уже пачку в кулаке и поставить на плиту кастрюлю. Ане, на самом деле, хочется коньяка или родной уже водки, Ане хочется ещё пачки две сигарет выкурить и может немного выйти в окно, потому что тогда этого противного сосания в желудке не будет. У Ани выпадают клоками волосы и собираются под ногами, кучкуясь в ворсистом ковре. У Ани белеет и натягивается на рёбрах кожа, у Кузнецова на это жалкое подобие скелета не встаёт уже несколько месяцев, и, прячась в своих безразмерных толстовках, она как-никогда напоминает плоскую швабру. Сил хватает только на макароны и разогретые полуфабрикатовские котлеты, Аня заваривает себе кофе, кутаясь после душа в халат. Кузнецов за столом под нос себе выругивается и швыряет мимо тарелки предложенную ложку. Аня к нему даже не поворачивается. — Ты макароны не доварила, — летит упреком ей в спину и Аня рассеянно кивает. Кузнецову на это подобия ужина наплевать, он упирается колючим взглядом ей в затылок, словно пытаясь наколоть физически. Перестань убиваться и живи своей жизнью, давали совет все кому не лень. Кузнецов хочет крикнуть ей в лицо, что она окончательно ебанулась, но он только цикает и выкидывает ужин в мусорник. Аня слышит, как дверь хлопает спустя минут пятнадцать. Она стучит по подоконнику задумчиво пальцем, думая о том, что стоило покупать сразу блок, а потом снова скручивается в приступе желчной рвоты на полу. Кузнецов приходит ближе к полуночи, бухой и мятый, словно пожованная долька лимона, Аня молча его раздевает и укладывает в кровать. Оставляет воду и таблетки на полу, собирает рюкзак с последними приличными кофтами и парой джинс, чиркает, не задумываясь, короткую записку. Кузнецову уже и похер, наверное, Аня тушит свет и кутается в джинсовку, звякает ключами и захлопывает без усилия дверь. В круглосуточном ларьке покупает свежий блок, жвачку и шоколадное печенье, а потом дрожит, как побитая собака, на детской площадке до рассвета. У Позовой в гостиной есть диван и муж в командировке, Аню приносит к ней на порог часам к пяти, потому что от холода уже зуб на зуб не попадают и коченеют пальцы. Даша не спрашивает, вздыхает и отбирает портфель. Насильно почти затаскивает в душ и заставляет поесть. Аня начинает рыдать на середине тарелки, с недонесенной до рта ложкой овсянки. Даше если и жаль, то сказать совершенно нечего. Она просто её кутает в одеяло и укладывает в кровать. Смотрит на жалкое остаточное от некой Антонины Шастун, которая просто Аня, потому что Тоня слишком по-тупому, потому что Тоня было для бабушки и для некой Арсении Поповой, которая произносила его почти что с издевкой, нараспев растягивая. То-ня. Четыре буквы, два слога, одно гребенное ненавистное обращение, которое вгрызалось под ребра с осколками чего-то вроде сожаления. Забудь к чертям собачьим, Шаст, Господи, жизнь-то не кончилась, умоляю. Аня и не помнит наверное, что такое это жить. У Арсении Поповой, спустя три года их расставания все получается и вон даже рождается сын, а Аня, так усиленно и натужно существующая, вдруг окончательно кончается. Забыть за столько времени так и не выходит.