Любви и светлой, и туманной Равно изведаны пути. Они равно душе желанны, Но как согласье в них найти? Несъединимы, несогласны, Они равны в добре и зле, Но первый — безмятежно-ясный, Второй — в смятеньи и во мгле. Ты огласи их славой равной, И равной тайной согласи, И, раб лукавый, своенравный, Обоим жертвы приноси! Но трепещи грядущей кары, Страшись грозящего перста: Твои блаженства и пожары — Всё — прах, всё — тлен, всё — суета.
А.Блок
спустя месяц
Если и было что-то хорошее в том, чтобы просыпаться в дешевом мотеле, так это щебетание птиц — негромкое, приглушенное, ласкающее его уши, такое непохожее на осточертевшую мелодию будильника. Себастьян глубоко вдохнул и медленно выдохнул в уголок подушки, лениво открывая глаза, морщась от яркости солнца, которым был залит номер. Он понял, что Сиэля не было в кровати, еще пару минут назад: острые лопатки не упирались ему в грудь, и сладковато пахнущие бюджетным одноразовым шампунем волосы не щекотали нос. А может, Себастьян почувствовал это и раньше, ведь именно его отсутствие заставило его проснуться раньше времени. Он вздохнул еще раз, переворачиваясь на спину и потирая глаза. Затем, отбросив легкое одеяло, уставился в потолок, окончательно пробуждаясь, бездумно слушая никак не затыкающихся птиц с улицы. В номере пахло солнцем, утренней свежестью и Сиэлем. Пылинки безмятежно кружились в лучах солнца и, достигая тени, растворялись, исчезая в пустоте. Время замедлило ход. Взъерошив волосы, Себастьян сел на постели. Взгляд упал на приоткрытую дверь, за которой виднелся клочок его черной рубашки. Поднявшись на ноги, Себастьян взял со спинки кресла джинсы, неторопливо натянул их на бедра, подобрал со столика пачку сигарет и зажигалку и вышел на крыльцо. Сиэль, лохматый и помятый, сидел на ступеньках, сложив руки на острых коленках. В Себастьяне что-то привычно дернулось, и в следующий момент тепло затопило грудную клетку. Сиэль повернул голову в его сторону, но глаз не поднял. Он сел рядом на ступеньки, рассеянно покрутив пачку сигарет в руках, достал одну. Зажав фильтр между губами, он прикурил и отложил звякнувшую зажигалку в сторону. Первая затяжка перезапустила процессы в сонном организме; сердце сразу застучало быстрее. Медленно выдохнув дым, Себастьян наклонился и оставил на обтянутом фланелью плече Сиэля поцелуй. — Привет. Уголки губ Сиэля поползли вверх; моргнув, он неспешно перевел взгляд на Себастьяна. Зрительный контакт отозвался в нем приятным чувством спокойствия и комфорта, к которому он только начинал привыкать. Он неосознанно опустил глаза на губы Сиэля — сухие, чуть приоткрытые, такие красивые, манящие. Прикосновение прохладных пальцев к руке заставило его посмотреть вниз, а потом сразу вверх: Сиэль, ловко забрав у него сигарету и быстро затянувшись, выпрямил ноги, почти касаясь босыми ступнями пыльной земли. — Я думал, тебе теперь противно курить. — Так и есть, — нахмурившись, Сиэль неодобрительно посмотрел на тающую между его тонкими пальцами сигарету, словно это она была виновата в том, что его вкусовые рецепторы бунтовали против обыденных вещей. Шмыгнув носом, он отдал Себастьяну сигарету, а спустя пару мгновений положил голову на его плечо: Себастьян тут же приобнял его, поцеловав в макушку, вдохнув запах его мягких, теплых на солнце волос. — Давно не спишь? Сиэль что-то невнятно промяукал: Себастьян, не сдержав улыбки, склонил голову, задевая губами его лоб. — Что? — С пяти часов, — разборчиво, но так же тихо повторил Сиэль. — Ты в два только уснул еле как, — помедлив, озадаченно заметил мужчина. Себастьян безмолвно смотрел вперед. — Ты как хочешь, но сегодня мы ночуем в нормальном отеле, — Себастьян вытолкнул дым из легких в последний раз, пододвинул к себе старую жестяную банку из-под бобов, что заменяла тут пепельницу, потушил окурок и бросил его на дно. — И ты поспишь подольше, и у меня спина болеть не будет. — Мне нравятся мотели, — пробормотал Сиэль, задев ногой его бедро: Сиэль послушно накрыл ладонью его колено, до которого теперь не доставал край кривовато обрезанных джинсов. — В них ужасные матрасы. Сиэль вновь замолк, щекоча дыханием его кожу. — Ты уже сходил в душ? — Сиэль отрицательно качнул головой; Себастьян провел рукой вниз по его спине, чувствуя через собственную рубашку каждый выступающий позвонок, и снова коснулся губами его волос. — Пойдем? Сиэль издал короткий протестующий стон и сел ровно, прерывая физический контакт: Себастьян едва сдержался, чтобы не подтянуть его обратно к себе. — Ладно, давай еще посидим. Он успокаивающе погладил Сиэля по коленке, бросив взгляд на его профиль. Нездоровая острота его лица и темные круги под темно синими глазами, что когда-то напоминали льдинки, а теперь ассоциировались с нестабильным, но теплым океаном (сказывались месяцы недосыпа и утомления), беспокоили Себастьяна до сих пор, несмотря на то, что за последний месяц Сиэль набрал пару килограмм и стал более разговорчивым.***
Он не сильно удивился, когда как-то вечером Сиэль, сидя на парапете на террасе и осторожно исследуя изнанку нового телефона, что он купил ему — старый совсем развалился, — прошептал, что хотел бы уехать. И тогда в голове Себастьяна родилась идея. Возможно, не лучшая, учитывая время года, но итог точно того стоил. Он никогда не забудет взгляд Сиэля, когда тот увидел Большой каньон. Его глаза засияли, запылали невиданным ранее огнем: эта красота отпечаталась у Себастьяна в памяти на всю оставшуюся жизнь. Слегка качнувшись и утерев пот со лба — солнце обжигало, выжигало застарелые холод и боль из их тел и душ, — Сиэль присел на корточки, опустив голову и закрыв глаза, затем коснулся горячей пыльной земли кончиками пальцев и выдохнул полузадушенно: — Я… И замолк, снова посмотрев на открывающийся перед ним вид. А в следующую секунду он резко встал и обнял Себастьяна за шею, такой невероятный, как никогда близкий, пахнущий солнцем, песком и ветром. — Я… — Я знаю, — Себастьян в ответ плотно прижал его к себе, не обращая внимания на жару и пот между их телами, отделенными друг от друга лишь двумя слоями тонкого хлопка. — Спасибо, — Сиэль тяжело сглотнул. — Я люблю тебя, — просто сказал он. До встречи с Сиэлем в жизни Себастьяна был период, когда его мир переворачивался с ног на голову, и приходилось, игнорируя боль, страх, оцепенение и беспомощность, оставаться сильным. Во время смерти мамы — ему было двадцать. Сейчас ему шел двадцать восьмой, и он всерьез задавался вопросом, что приготовит ему судьба по истечении следующих семи лет. А потом Себастьян вдруг понял. Ночь закончилась. Разгорался рассвет.