Иерихонская Роза

      Какой радостный период, эта ранняя осень! Лишь редкие деревья начинают румяниться, и Хрустальная еще стоит в летнем зеленом уборе, но зато как сладки становятся вечера, как прохладен нежный ветер, как бархатен воздух на утренней заре! Именно на раннюю осень Эрмера и Эстели назначили свою свадьбу, и все знакомые и незнакомые были согласны, что это самое лучшее время, какое только можно себе представить.       Эрмера была совершенно, абсолютно, бесконечно и беспечно счастлива, и Сэрие полностью разделяла это счастье. В тот самый день, когда тетушке предстояло стать графиней, бедная Сэрие призналась, что всю ночь не сомкнула глаз от страха, ведь на свадьбе что-то может пойти не так, ведь тетушка может быть несчастлива в этот день, быть чем-нибудь огорченной или расстроенной, и Сэрие бы это все ни за что не пережила. Эрмера поцеловала лоб племянницы и с улыбкой сказала ей, что даже если что-нибудь пойдет сегодня не так, омрачить ее счастье это все равно не сумеет, потому что она настолько, до такой степени счастлива, что даже если бы земля разверзлась под ногами!..       — Да благословит ваш союз Горви, тетушка. А я смогу остаться в вашем доме после свадьбы?       — Что за глупые вопросы, Сэрие? Ведь ты родная нам, и мне, и Эстели…       — Ах, как же хорошо!       — А потом и тебя выдадим замуж, как только какой-нибудь очаровательный наездник завоюет твое сердце, Сэрие.       — Ах тетушка, в моем сердце навсегда вы, моя спасительница, благодетельница, защитница…       Посмеиваясь, Эрмера слушала перечисление своих заслуг и думала о том, что в этот день сама Вселенная должна быть на ее стороне.       И так и было, видит Горви, так оно и было! Солнце в этот день светило так радостно и ярко, как не светит даже в мае, легкий ветер лизал еще зеленую листву, и небо было таким же высоким, безоблачным и синим, как и глаза ее жениха, как и прекрасные глаза ее жениха, которые с сегодняшнего дня она будет видеть каждое утро. Ах, как хорошо, как же хорошо, да разве ж бывает, чтобы все было так хорошо? Разве бывает, чтобы розы были так прекрасны в цвету, чтобы озеро, у которого они будут произносить клятву, было так кристально чисто и прохладно, ну разве, разве же это все вообще возможно?       Сэрие выдохнула устало, закончив с прической Эрмеры, и рукой указала на зеркало. Эрмера оказалась весьма довольна увиденным.       — Вы прекрасны, словно летний день, тетушка Эрма.       — Ах, Сэрие, сегодня я, кажется, даже готова поверить твоим льстивым речам! Ах, ты даже не представляешь, как мне радостно и хорошо… Но, Сэрие! Уже почти два часа, а ты до сих пор в дезабилье! Бегом переодеваться, красавица.       — Даже если бы я нарядилась в платье из лунного света, я бы и рядом с вами…       — Замолчи, замолчи, глупая девица, и иди переодеваться! Бегом, бегом.       Сэрие поцеловала Эрмеру в припудренную щеку, засмеялась и бросилась бежать, быстро перебирая маленькими ножками и расставив в стороны изящные руки. Эрмера немного утомленно опустилась на кресло и взяла в руки маленькую кофейную чашечку. Доктор говорил, что если она не перестанет употреблять так много кофе, ее зубы так и будут желтеть, но что, что она может с собой поделать? И разве могут желтые зубы испортить ей такой чудесный, такой радостный день? Кажется, сам Дьявол бы этого не сумел!       Солнце лениво перекатывалось по небосводу, день тянулся за ним, как ребенок за игровым мячом. Гости собирались в доме, слуги сбились с ног, а Эрмера, а прекрасная в своих бриллиантах и надеждах Эрмера была как будто отделена от всей это суеты, и мир как будто бы проходил мимо нее, шел своей дорогой, но не имел к ней никакого отношения. Когда часы в гостиной пробили пять, она сообразила, что до церемонии остался всего лишь час, и быстро приказала служанкам прикрепить фату на ее волосы. Какой-то жалкий час оставался до церемонии, каких-то жалких шестьдесят минут, всего лишь пара сотен секунд, и отчего-то вдруг, совершенно не ко времени и не к месту, она начала волноваться. Вот теперь точно все пойдет не так! Вот теперь точно что-то случится. Небо разверзнется, и Горви пошлет проклятье на их головы, озеро содрогнется, и озерное чудовище вытянет из него свою голову, или же просто ветер, ветер поднимется и спугнет всех, и все сорвется, да, обязательно, все сорвется!       Что это, она что, ополоумела вдруг? Сошла с ума? Откуда эти страхи, откуда вдруг эти сомнения? Сэрие, ей нужна ее Сэрие! Сэрие ее успокоит, она всегда ее успокаивает, одним своим присутствием, одной своей улыбкой. Сэрие, где же Сэрие?       Эрмера шла по дому, держась одной рукой за стену, а другой — за сердце. Внизу уже гости рассаживались по местам, уже священник повторял клятву Горви и небосводу, которую должны были произнести новобрачные, а наверху, во всегда спокойном, холодном сердце Алмазной Княгини была настоящая буря. И всегда ли ее дом был таким большим? Всегда ли в нем было столько коридоров, и всегда ли она ходила так медленно, что, казалось, путь до комнаты Сэрие займет у нее весь этот оставшийся час?       Теперь точно что-то пойдет не так! Ах, ей не хватает воздуха, ох, как тесно сжаты ребра корсетом! Ах, ей так жарко, но пальцы озябли, голова так тяжела, а в ногах такая странная, такая приятная легкость!       Не выдержала заколка, державшая фату, и волны белого тюля упали на лицо Эрмеры. Она остановилась, выдохнула, нервно принялась поправлять ее руками, пытаясь кое-как привести в порядок, и еще увереннее направилась к комнате Сэрие, ведь Сэрие ей точно поможет, точно поправит и фату, и расположение духа. Эта Сэрие! Где бы она ни была, что бы она ни делала, все выходило у нее хорошо, все выходило как надо, и если Сэрие входила в комнату, люди начинали улыбаться, спорилась любая работа, и все то, что было уродливым, становилось вмиг прекрасным. Она была настоящая фея, эта Сэрие, настоящая волшебница, прикосновением способная излечить корь и проказу, и сейчас, именно сейчас Эрмере она была нужна больше всего на свете, больше, чем воздух, больше, чем солнечный свет…       Приоткрытой стояла дверь в ее комнату.       Эрмера хотела сразу туда ворваться, но ее остановил тихий разговор, доносившийся из-за двери. Она не хотела поставить Сэрие в неловкое положение, и раз уж та была не одна, то Эрмера уже была готова отправиться обратно, попытаться самой решить свои проблемы и справиться со своими чувствами, но что-то остановило ее, что-то удержало ее, быть может, это была воля самого Горви; и Эрмера собственными ушами услышала прелюбопытнейший диалог:       — Это не займет более трех минут!       — Но послушайте, у вас же сегодня свадьба!       — Ну и что! До церемонии полчаса, а я говорю: три минуты…       — Но что, если нас заметят, господин?       — Я тебя уверяю, сюда никто не придет! Все внизу.       — Но тетушка Эрма…       — Ах, что нам Эрма! Она не преграда нашей любви.       И если бы она не узнала этот голос, если бы она смогла сказать себе, что в комнате Сэрие был слуга или какой-нибудь капустный виконт, если бы только она смогла убедить себя, что Сэрие бы никогда так с ней не поступила, Эрмера не распахнула бы дверь, Эрмера не ворвалась бы туда, содрогаясь от негодования, и не увидела бы руки Эстели в лифе Сэрие, не увидела бы ее испуганных глаз и его взора, замутненного страстью…       Стало очень тихо, и разум покинул Эрмеру.       — Урод, какой же ты урод! — вскричала она чужим голосом, хотя Эстели был прекраснее всех мужчин. — Да как… так со мной поступить! А ты, Сэрие? Сэрие! С-Сэрие! Как ты… как ты вообще… И это после…       Казалось, что она покинула свое тело, и кто-то другой, злой и сильный, овладел им, а сама она вообще сейчас спала в своей постели, и в реальности всего этого не случилось, не было этой ужасной сцены, что развернулась в залитой вечерним солнцем ветлой спальне. С волосами сорвав фату со своей головы, Эрмера скомкала ее и бросила в лицо Эстели, сняла кольцо со своего пальца и бросила на пол, закрыла лицо ладонями, рыдая и не чувствуя, что рыдает… И словно небо обрушилось и тяжестью легло на ее плечи, и словно всякие краски из мира вокруг исчезли, утекли, поблекли…       — Эрмера! — звучал голос Эстели. — Эрмера, ты все не так поняла!       — Я все прекрасно понимаю, понимаю! Я уродина, не дура, слышишь? Я не дура! Но как, как вы могли, после всего того, что я, что я для вас, и для тебя, и для тебя, Сэрие!       Сэрие, в расшнурованном корсаже, с ослепляющей белизной обнаженных грудей, сидела на полу, в окружении воздушных юбок праздничного платья, и тянула к Эрмере свои лилейные руки, а на первом этаже слегка нервные слуги искали жениха и невесту, а в сердце Эрмеры была пустота.       Конечно! Разве могло быть иначе? Разве мог Эстели выбрать уродину, а не красавицу? Разве мог выбрать длинноносую старуху, а не молоденькую нежную фею? Разве мог он, в конце концов, найти в себе достаточно сил, чтобы противиться обаянию, волшебству прекрасной колудньи, которую Эрмера сама привела, сама пустила в их дом? Нет, он не мог. В борьбе с колдовской привлекательностью Сэрие у него не было ни шанса.       Но ее прощение ему это не дарует.       Эстели был рядом с ней, гладил ее плечи, успокаивал. Эрмера взглянула на него, на золотые пуговицы его подвенечного камзола, которые она для него оплатила, на тонкий бархат его перчаток, которые она ему купила, на алмазный медальон на его шее, который она изготовила из своего алмаза у своих ювелиров, и гнев, смешанный с осознанием, закипал в ее душе с новой силой, будто глупая горничная добавила масла во влажный котел.       — Эрмера, Эрмера, больше всего на свете…       Эрмера подняла руку и ударила его. Эстели ахнул и отпрянул, держась за щеку, и в небесных глазах его расцветал шок.       — Ты что, ты же… Ты меня ударила?       — И ударю еще тысячу раз, если ты посмеешь ко мне прикоснуться! Думал, что самый умный, думал, меня обманул, да, Эстели? Ах, Эстели… Да зарастет твой дом мхом и плесенью, да прохудятся твои мешки с зерном, да продашь ты последнюю люстру, чтобы не умереть с голоду! Ни одного корса ты не увидишь больше от алмазной княгини!       — Идиотка! Неужели ты думаешь, что кто-то женится на тебе по любви?       Эрмера зажала уши руками, не желая слышать его, закрыла глаза, боясь увидеть его, и спотыкаясь о белоснежное платье, побежала она прочь, не разбирая дороги. Слуги встречали ее и пытались остановить, спрашивали, но она отталкивала их, пихала острыми локтями, кричала и ревела, словно дикая корова. И до чего же ужасный был день! Как ослепительно сияло солнце на небосводе, будто желая выжечь всему миру глаза, какого уродливого синего цвета было небо, какой мерзкий и промозглый был ветер! Разве так бывает? Разве не должно было небо стать серым и излиться дождем, раз Эрмера рыдала, разве не должен был холод сковать озеро, если ей было так больно и холодно на сердце? Разве так бывает, чтобы в момент, когда тебе так плохо, что хочется умереть, ногтями разорвать свое горло и истечь кровью, за окном все равно сияло солнце, за окном все равно был погожий день? Разве можно грустить под небесами синими, словно глаза Эстели, прекраснейшего из мужчин?       О Горви, какая прекрасная из них выйдет пара, когда Сэрие станет его женой!       Эрмера рыдала так, как и представить не могла, что умеет. Но ее сердце было так холодно, так тверд был ее внутренний стержень, что всего через пару минут слезы кончились, унялась боль в груди. Поднявшись с тахты, вымоченной в ее горе, она подошла к зеркалу, достала вышитый Сэрие платок и стерла им черные разводы туши с щек вместе с остатками пудры, а потом без зазрения совести выбросила платок в мусорное ведро. Предательница! Любой мужчина был готов пасть ее ногам и целовать землю, по которой она прошла, а ей понадобился тот единственный, которого любила Эрма! Предательница, ужасная предательница! Змея, пригретая у самого сердца! Мысли путались в голове.       Эрмера взглянула на себя и вздохнула. А ведь сама учила Сэрие, что никому нельзя верить, говорила ей, что все признания в любви — ложь, и сама же попалась на такую удочку! Как могла она поверить в то, что прекрасный Эстели любит ее? Как могла повестись на сладкие речи, на убеждения в том, что ее длинный нос и покрытое прыщами и мушками сухое лицо кому-то пришлось по вкусу? Глупая женщина поплатилась за свою глупость. Но пусть будет так! Пусть так и остается. Уродина будет работать, будет расширять свой капитал и, возможно, снова отправится на юг, она так давно не путешествовала, а прекрасная женщина будет со своим прекрасным женихом прозябать в нищете, тщетно пытаясь привести в порядок его давно расстроенные дела… Пусть так, пусть так! Жалеть о совершенном все равно не в ее характере. Она выполнила свой долг, придя на помощь умирающей. И должна быть благодарна за то, что не стала женой этого ужасного человека, этого ужасного, бесчестного человека. Да! Все очень хорошо обернулось, очень хорошо для Эрмеры, и ей не больно, нет-нет, ни капельки не больно.       И лишь стоило буре на ее сердце улечься окончательно, лишь стоило ей начать избавлять себя от подвенечного платья, сжигавшего кожу, как в комнату ворвалась Сэрие.       — Пошла вон!       — Умоляю, дайте мне слово! — простонала Сэрие, словно грешница на допросе инквизиции, заламывая руки. — Заклинаю вас, тетушка, дайте слово!       Эрмера встала перед ней и молча кивнула. Что ж! Каждая имеет право объясниться.       — Умоляю, тетушка, постарайтесь мне поверить! Я так этого не хотела, я так не… сперва я думала, что это вежливость, клянусь вам, тетушка! Дайте мне лик Горви, и я поклянусь вам на нем! Я думала, дворяне всегда делают комплименты и обнимают за талию, потом я думала, что это потому, что он мой дядюшка… Если бы я знала, ах, тетушка, если бы я только знала, что он имеет в виду, я бы сразу же… но…       Сердце Эрмеры не дрогнуло, равнодушие было на ее лице. Она глядела на Сэрие, а Сэрие стояла перед ней на коленях и обливалась слезами, и едва могла шевелить языком.       — Потом я думала, что должна вам сказать, но вы были так счастлива, так счастлива! И я поверила, что это только пока он холост, и я подумала, что он прекратит, когда вы поженитесь…       — И ты спала с ним?       — Никогда! Я бы не посмела, о, я бы не посмела! И сегодня я так хотела закричать…       В глазах Эрмеры не было ни капли веры, и что-то оборвалось в сердце Сэрие.       Она бросилась к ней, схватилась за ее руки, уронила голову, и зарыдала, и закричала во все горло, во всю силу своей боли. Почему она не могла ему отказать, почему не сказала тетушке Эрме сразу, почему не было в ней сил отбиваться? Почему она допустила все это, почему позволила ему разрушить то прекрасное чувство, что было между ними, между глупой маленькой воровкой и самой доброй на свете женщиной? Почему, почему же?.. Она не знала ответа, зато знала, что ничего уже не вернуть.       Сэрие держала руки Эрмы и рыдала, и кричала так отчаянно и горько, как тогда, когда ей было суждено умереть под ударами хлыста — и лучше бы она тогда умерла! Лучше бы ее никогда не было в жизни Эрмеры, и та бы вышла замуж за возлюбленного и была бы совершенно счастлива до самого конца своих дней. А Сэрие, а что Сэрие? Какой толк, какой смысл в ее существовании, если она сделала несчастной женщину, которую любила больше всего на свете, если своей демонической красотой она разбила самое прекрасное в Хрустальной сердце, ранила самую чистую душу?       И есть ли смысл говорить «прости»? Есть ли смысл извиняться, объясняться, признаваться во всем и умолять на коленях? К чему целовать ее руки и поливать их слезами, если ничего уже не вернуть, если Эстели и Эрмера уже никогда не поженятся и не будут счастливы, если гости, собравшиеся у озера, уже начали расходиться и разносить весть о сорванной свадьбе Алмазной княгини? Ах, нет! Ни в чем этом нет ни капельки смысла.       Сэрие подняла залитые слезами глаза, и их взоры пересеклись.       — Сэрие…       Сэрие хотела бы многое сказать, но сил в ней хватало лишь на отчаянный крик.       — Сэрие!       И один этот вечер стоил всего, что между ними было!       Эрмера осторожно высвободила свои руки из ее хватки, и Сэрие показалось, что она упадет, но ее поймали; Эрмера держала ее за тонкую талию, другой рукой поддерживая ее голову, и ждала, пока иссякнут ее слезы; Сэрие прижималась к ее телу и молилась, чтобы это были не последние ее объятия в этой жизни.       — Успокойся, Сэрие.       — Ах, тетушка, тетушка…       — Полно, полно, Сэрие.       — Я все разрушила!       — Ничего ты не разрушила, Сэрие.       Рыдания оборвались, и Сэрие распахнула глаза, от шока, кажется, позабыв, как дышать. Эрмера улыбнулась чуть грустной, но твердой улыбкой.       — Успокойся, Сэрие. Я исколесила тридцать два государства и пять морей, я видела королей, императоров и простых смертных, я торговала с Севером и с Востоком… и неужели ты думаешь, Сэрие, что я не узнаю слезы раскаяния?       — Госпожа?       — Когда я увидела тебя впервые, когда ты кричала, истекая кровью, я знала, что так кричит женщина, которая очень хочет жить. Слышала искренность в ее голосе, честность в ее слезах. И сегодня, и сейчас, ты, Сэрие, раскаялась. Эти слезы я узнаю легко. Эти слезы не подделать и самой искусной лгунье.       — Вы меня не ненавидите?       — Я больше не злюсь. Но чтобы я тебя простила, ты должна спокойно рассказать мне, что произошло.       Рассказ Сэрие тронул сердце Эрмеры. Глупая, наивная, молоденькая девочка, она искренне не знала, зачем Эстели трогает ее бедра, почему стремится остаться с ней наедине. Она боялась рассказать Эрмере, потому что не хотела ее ранить, она боялась отказать ему, потому что не умела отказывать мужчине, графу, названному дяде. Она думала, что со свадьбой все прекратится, она не знала, к кому идти за помощью и как себя вести; и сегодня, когда он зашел к ней в комнату, она не думала, зачем, и как же стыдно, ах, как стыдно, щеки словно горят…       В глазах ее было столько искренности, что Эрмера не могла ей не верить. Если бы Сэрие хотела ее обмануть, то, пожалуй, придумала бы историю получше, историю, которая обелила бы ее в чужих глазах. Стала бы она иначе говорить, что просто не знала, как сказать «нет»? Что по собственной воле оставалась с ним и как дура не отталкивала его рук?       — Мы обе с тобой еще должны многому научиться, — говорила Эрмера, вынимая алмазные шпильки из своих волос. — Обе должны прекратить верить.       — Вы верили мне, а я вас подвела.       — Ты маленькая еще, Сэрие. Наивность и красота — плохие союзники для женщины.       — Вы не возненавидите меня?       — Думаю, не в этот раз.       — Ах, ну почему я не родилась юношей? Госпожа Эрмера, если бы я родилась юношей, если бы я была мужчиной, все было бы совсем иначе! Я бросила бы в лицо Эстели перчатку, и сказала бы «сударь, вы подлец», а затем мы бы стрелялись, и с двадцати шагов я поразила бы его прямо в его гнилое сердце!       — Какая была бы потеря.       — А затем, госпожа Эрмера, я работала бы на полях и днем и ночью, чтобы заработать деньги и купить кольцо, и я пришла бы к вам, и вы бы вышли ко мне в своих алмазах, а я бы встала перед вами вот, вот так, на одно колено, достала бы кольцо своими грязными от земли руками, и сказала бы: «госпожа Эрмера, даже если бы вы добыли все алмазы из всех алмазных шахт, ни один бы не смог сравниться с вами по красоте! Умоляю, будьте моей женой». Вот, как я бы сказала.       — И если бы я ответила «да»?       — То вы бы сделали меня самой счастливой… самым счастливым мужчиной на земле.       Эрмера улыбалась, но сказать ей было нечего. Сэрие стояла перед ней на одном колене и прижимала руки к груди.       — Госпожа Эрмера, я вас люблю.       — Ах, глупая девочка.       Сэрие будто обиделась на эти слова, опустила взор; а затем вдруг она оказалась так близко, так близко, что ее дыхание обжигало кожу, и Эрмера почувствовала ее мягкие губы на своих губах.       Никто и никогда не целовал так Эрмеру, никто и никогда не обнимал ее так горячо. Поцелуй Сэрие был со вкусом слез и привкусом боли, поцелуй Сэрие был горячий, неловкий, рваный, как если бы она целовалась впервые в жизни, но было в нем что-то такое, отчего подкашивались ноги, и пустота повисала в голове. Сэрие целовала так горячо, так любяще и страстно, словно вся мировая любовь сосредоточилась в этом поцелуе, и руки ее, слабые и нежные, держали так крепко, словно во что бы то ни стало не хотели отпускать. Эрмера смутилась, растерялась под силой этого поцелуя; а Сэрие остановилась, заглянула в ее глаза, улыбнулась и продолжила целовать, и чувствовалось, что она не может насытиться, не может успокоиться, хочет еще и еще; и Эрмера поняла, что ни один из тех поцелуев, что дарил ей Эстели за тяжелой гардиной, не был поцелуем любви.       — Сэрие, что ты…       — Прогоните меня на улицу, если хотите, отправьте меня в поломойки, если желаете, если я вам неприятна, но молчать, госпожа, молчать я больше не могу!       Так странно было Эрмере, так сладко… Так больно было понимать, что никто и никогда ее не любил, что никому она не была дорога; и в то же время так приятно, так радостно было впервые в жизни чувствовать, что рядом был человек, которому она была нужна и мила, кто хотел целовать ее уродливое лицо и крючковатые пальцы, чьему сердцу она действительно была так дорога!       — И знаете, что я хочу вам сказать, знаете? — шептала Сэрие, не сводя взгляда с ее лица. — Знаете?..       — Откуда же я могу? Ах, у тебя совсем пересохли губы, нужно попросить воды…       — Вы называли меня иерихонской розой! Вы говорили, что я была невзрачной, но расцвела. Но на самом деле, ведь на самом-то деле это вы — сухая колючка, скрывающая в себе прекрасный цветок!       — Ты бредишь, моя милая Сэрие. У тебя жар?       Сэрие улыбалась, не отпускала ее рук, не торопилась уйти. Сэрие было достаточно того, что ее не гонят, что госпожа Эрмера растеряна, но не испугана. И Сэрие была готова долго и упрямо пробиваться к ее сердцу, биться об ее броню, повторять свои клятвы любви и быть рядом до тех пор, пока не дрогнула бы душа госпожи Эрмеры, пока бы та не поверила в искренность и истинность этих странных и, возможно, излишне спонтанно высказанных чувств. Все на свете бы Сэрие отдала за то, чтобы заменить подлого жениха в сердце тетушки, чтобы показать, как сильна и прекрасна ее нежная любовь. Но и Эрмера чувствовала себя иначе, и она понимала, что перемены грядут, и нежные прикосновения белых рук Сэрие будоражили ее кровь, и боли как будто бы не было в ее теле места.       Многое они оставили за собою, но еще большее лежало впереди. Эстели совсем скрылся за пеленой новых чувств и впечатлений, даже его имя не всплывало больше в этом доме. Сэрие хотела встречать с Эрмерой каждое утро, и поэтому неизменно приходила к ее постели, а Эрмера не имела ничего против. Эрмера хотела прогуливаться по душным и пыльным улицам Хрустальной в жаркий полдень, раскрыв над головами узорчатые зонты, а Сэрие была рада возможности побыть вместе. И потерял всякую важность жестокий мир, не особенно милый им обеим, лишилось всякого значения пафосное и озлобленное общество, потеряли всякий смысл страсти и треволнения. Мирно протекала жизнь, недурно шли дела, и столь же легко пали оковы неловких первых прикосновений, столь же привычны стали поцелуи, а иногда до обеда не хотелось вставать с постели. Сэрие была весела, шумна и наивна, Эрмера была строга, осторожна и заботлива, и они дополняли друг друга, и друг в друге они как будто бы нашли то, что, пусть и неосознанно, но искали всю свою недолгую жизнь, и ни одна буря больше не могла взволновать тихую гавань их счастливой жизни.       Сэрие складывала чемоданы, завязывала тюки, и все думала, не совершила ли она ошибку, не взяв с собой то льняное милое платье, а Эрмера заканчивала подсчитывать бюджет и из-под ресниц наблюдала за этими бессмысленными треволнениями.       — Пятнадцать платьев, Сэрие, — сказала она, откладывая перо. — Пятнадцать платьев на четырнадцать дней! Куда уж больше?       — Но Эрма, я же не знаю, какова жизнь так далеко на западе!       — Да ничем она не отличается, говорила же тебе.       — А если им не понравятся розы на моем корсаже?       — Ах, Сэрие!       — А если неожиданно в моду войдет лиловый, а у меня ни одного лилового, только розовое?       — Ты невыносима, Сэрие. Если такое чудо произойдет, мы купим тебе лиловое.       — А если что-то случится с поклажей, пока мы будем на корабле? Например, она упадет в воду! Бриллианты ведь так хорошо тонут, Эрма, что тогда мы привезем? Обещали продемонстрировать всю коллекцию Алмазной Княгини, а выйдет, что она осталась на дне океана!       — Во-первых, Сэрие, мы поплывем через море, а не через океан, — Эрмера видела в ее глазах, что Сэрие не поняла, но махнула на это обстоятельство рукой. — А во-вторых, с главного алмаза я глаз не спущу.       Сэрие задумалась, открыла саквояж, где были аккуратно уложены футляры с бриллиантами, принялась брать их и рассматривать, пытаясь осознать, что Эрмера назвала главным алмазом, как вообще среди них может быть какой-то главный. Эрмера наблюдала за ней, не вмешиваясь, только любовалась ее сосредоточенным лицом; а Сэрие вдруг вскрикнула, стукнула себя кулаком по раскрытой ладони, и добавила:       — Я поняла! Это же вы обо мне, Эрма! Это вы меня так назвали. Опять ваши эвфемизмы!       — Угадала, Сэрие.       Сэрие засмеялась, повернулась к зеркалу, воткнула в волосы заколку, убирая с глаз челку, и, весьма довольная собою, сказала:       — Я, кажется, готова. Можем ехать! Ах, я в таком нетерпении, сердце так и бьется!       Эрма дотронулась до ее корсажа, закрыла глаза, чувствуя трепет в груди Сэрие, и улыбнулась каким-то своим мыслям, которые как-то упорно не хотели перетекать в деловое русло.       — Я с тобой, Сэрие, наверняка что-нибудь забыла.       — Что ж! Если чего-то не хватит, мы всегда сможем это купить.       — Когда мы доедем, я свожу тебя посмотреть на зоопарк.       — Что это такое — зоопарк?       — Такое место, где можно посмотреть на животных.       — А! Я бы посмотрела на енота. Говорят, они очень милы на вид.       У дверей уже нетерпеливо ржали и били копытами холеные лошади, и солнце было так высоко, так высоко, словно хотело осветить весь путь, что лежал перед ними. И никому ни о чем не хотелось жалеть, и никакие призраки прошлого не собирались появиться на горизонте.