Половина века от Иезекииля до Дьявола

Тень мелькает за дверным стеклом перед тем, как он входит, скрипя расшатанными половицами. Молча опускает пальцы в чашу и смачивает холодной водой лоб, живот над солнечным сплетением, левое и правое плечи. Приподнимает с груди крест и целует его непристойно – немного ниже центра. Сейчас никто так не делает, в том смысле, что не целует крест, а не наверняка незаметно еще касается его языком; Вэл немного старомоден, и это странно, учитывая, как он молод, странно, но не искусственно, а как будто само собой, этаким повседневным – сексуальным – стечением вещей. – Я мастурбировал сегодня этой рукой, папа, – говорит Вэл, приобнимая себя за живот и неторопливо проходя к кануну, на котором еще тлеют какие-то жирные огарки. – Да? И что?.. – Салливан Нот тяжело поднимается с боковой скамьи, с которой разглядывал подвешенный накануне на запрестольную перегородку громоздкий резной деревянный крест, никак не понимая, то ли его подводит оставшийся глаз, то ли Марта и вправду закрепила его косовато, и тот со дня на день обязательно с хрустом вывернется из держащих гвоздей, падая прямо на кафедру и с мокрым чавкнувшим звуком расплющивая его, Салливана Нота, голову. – Я так и не кончил, – скупо отвечает Вэл, беря тонкий расписной гасильник и медленно, одну за одной, туша сальные свечи. – И что ты хочешь от меня, Вэл? – прямо спрашивает Салливан, вставая перед амвоном, не без труда складывая руки за спиной и слегка наклоняя голову; надежность вбитых в распятие гвоздей всерьез беспокоит его, отдавая какой-то неуловимой иронией. – А. Да. Я хотел бы исповедаться, папа, – Вэл гасит последнюю свечу и, смяв юбки кассока, откровенно почесывает себя между ног. Короткие грязные пряди, слипшиеся от кожного сала, нескольких запекшихся капель крови и этого особого кисловатого пота, нависают на лоб; ему бы не помешало вымыться после того, как… – Да. Да. Хорошо, – Салливан отвлекается от креста – как будто ты действительно был на нем сосредоточен, – расцепляя руки и слабо взмахивая правой в сторону исповедален. Вэл шагает перед ним, привычно сутулясь, и немного неуклюже – рассредоточено – хлопает дверью. Салливан с легким раздражением вздыхает, неспешно открывая вторую дверь и, утерев каплю пота со лба, устраивается в маленьком помещении исповедальни – слишком маленьком, – подбирая тяжелые подолы власяницы из колючей козьей шерсти и лежащей поверх складками робы перед тем, как взгромоздиться на пошатнувшийся под его весом стул. – Благодать тебе и мир от Бога Отца нашего… – бурчит он, утирая еще одну сбегающую по оплывшей щеке соленую каплю и кладя поверх крестное знамение; февраль в этом году выдался каким-то излишне теплым, хотя это, возможно, и от бесконечно разжигаемых костров. – С миром принимаю, – послушно отзывается Вэл, тоже с легким шорохом осеняя себя крестом, той же рукой. – Так… с чего начать?.. – он раздумывает, будто не подготовился заранее, но быстро решается. – Я убил их, папа. Всех пятерых. Троих – ночью, после… еще двоих – утром. – Ты же помнишь, что в этом тебе не надо исповедоваться, Вэл? – с мягкой раздраженной ноткой поправляет его Салливан. – Я же уже объяснял тебе, что это – не грех… – Я помню, папа, – твердо перебивает его Вэл, шурша подолом кассока, машинально сминая и перебирая ткань в пальцах. – Я хотел о другом… Об этом тоже, но о другом. – Ладно, ладно. Продолжай, сын мой, – Салливан устало откидывается на прижатую к стене спинку стула, поглядывая единственным глазом сквозь решетку. – Мне понадобилось время после первых троих… потому что я почувствовал это так странно… это странное возбуждение… – размеренно тянет слоги Вэл, с этой особой размеренностью теплого февраля, пахнущего потертым деревом решетки – свежесрубленной пихтой, неровно покрытой лаком, от которого свербит в носу, – паром и дымом, просачивающимся под дверями, навозом и прилипшим сеном, оставшимся на подошвах резиновых сапог, и этим немытым мальчишеским, подтекшим с утра стояком, этими застарелыми, не раз высохшими пятнами пота в подмышках его кассока и его голодным ртом с сухой, тянущей слюной. Салливан чуть щурится, снова пересаживаясь и приглядываясь к бледному, взаправду до сих пор мальчишескому профилю, видному почти черной тенью за решеткой исповедальни, и думает, как только у кого-то, с кем его разделяет вселяющая иногда горьковатую толику первобытного страха половина века, может быть столько… – Тогда у меня… потекли слезы, и я и опять захотел… трахнуться, – Салливан понимает, что упустил несколько предложений, но контекст еще по-прежнему улавливает; в любом случае он бы не подал виду, если б даже все прослушал, но это могло бы быть далеко не так удобно. – У меня все до сих пор ноет, но я хотел… я разрезал снизу вверх его, от ключиц до подбородка, это легко, они ведь маленькие совсем пока, и нож был наполовину в нем, и эта щель у него в горле, такая мокрая и горячая… Голос становится ниже, отдавая теплой тягучестью февральского солнца, и Салливан невольно возвращается к прошлой мысли. Он никогда раньше не встречал людей – ну, разве что, может быть, кроме себя самого, – так сильно текущих от желания, как Вэл. Сколько ему нужно? Сколько ему достаточно? Может ли быть достаточно? Накануне вечером он этаким раскушенным сразу обманом повел Салливана к себе, в свои комнаты над детскими спальнями, под наспех надуманным предлогом очередных исповеди и утешения, нашептал ему похабных ласковостей, таща за руку по лестнице и притиснув к запертой на задвижку двери, поглаживая под раздражающей кожу власяницей и обвисшим животом, таких ласковостей, какие шепчут с бегающими глазами, лишь бы поскорее сунуть руку в развязанную ширинку. Вэл трахнул его, не разувая, спустив брюки до щиколоток, задрав юбки власяницы и робы и чуть не потеряв соскользнувшую с плеч и оставшуюся у ножки его кровати расшитую шелковую столу. Вэл поставил его на четвереньки и, с силой раздвинув тяжелые, свисающие ягодицы, крепко и без всякой лишней возни только мазнул едва влажной от смазки на резинке головкой по прикрытой кучерявыми волосами дырке и короткими жадными толчками сразу засадил свой небольшой член в нее поглубже. Он по-своему везучий маленький ублюдок, Вэл, маленький ублюдок с двумя хорошенькими членами, одним лучше другого, и, цитируя его же слова, которые однажды Салливану передала заплаканная до совершенно свекольных щек малышка Рут, "ты сейчас обслужишь оба – или будешь ублажать мой нож". Впрочем, для епископов и пророков, видимо, все же бывают исключения, потому что вчера Вэл сам закончил рукой, сунув ее под юбку кассока и быстро отдрочив себе после того, как хорошенько поимел сзади своего отца, заставив того смотреть на единственно попадавшую в поле его зрения покачивавшуюся ногу, заросшую темно-русыми волосами, упертую в пол широко расставленными розовыми пальцами, и раз еще пошло прикусить подушку под глушивший уши топот и гомон мало разбирающихся в деталях собственных жизни и смерти детей внизу. Он тогда хорошо кончил, Вэл, и обтер липкую руку о покачнувшиеся жирные ягодицы, словно дал легкие пощечины, по правой и по левой. И, разумеется, сразу напрочь забыл о клятвенных, жарких и шепчущих обещаниях преклонить колени, взять за щеку и глубоко отсосать, находя где-то в запертых ящиках гардероба сигареты и закуривая, приоткрыв вечно заедающее окно. Он всегда как бы забывал об этом, а Салливан всегда как бы велся на это. И тяжело, с одышкой и ноющей болью в руке, перевернулся, и тоже требовательно протянул ладонь за сигаретой, поманив пальцами. Он не курил обычно, но уж точно не после хороших таких заходов, раздрачивающих его старческую задницу до уже позабытого с годами сладкого тянущего жара ниже поясницы и остающихся мокрыми пятнами на колючей власянице и одеяле Вэла. Он закурил вчера лежа, низкой, тяжело отдавшейся в легких юношеской привычкой, запахнув робу поверх еще немного стоявшего, торчавшего из-под власяницы и сползшего белого живота члена и без интереса изучая пыльный дощатый потолок, затянутый паутиной. Любопытное, все еще немного детское лицо со встрепанными белесыми волосами и ярко-розовыми щеками перекрыло доски в какой-то момент. – Ты кончил? – спросил его Вэл, густо выдыхая дым и болезненно устраиваясь локтем на его поплывшей, мягкой груди. – Да… да, Вэл, – сказал Салливан с какой-то отеческой мягкостью, слегка разгоняя дым полной рукой. – Хорошо, – Вэл перелег немного ниже, по левую сторону, убирая голову из его поля зрения, и присосался к левой груди через колючую ткань, лаская ее рукой с зажатой в ней сигаретой. – Я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя, – без ощущения лжи сказал Салливан, запрокидывая голову и приобнимая его своей толстой рукой за шею. Он не помнил, когда они начали так говорить. Вэл смотрел в сторону, то ковыряя ногтем обивку стула, то почесывая перемотанное четками запястье, словно нашкодивший малолетний семинарист, а не отслуживший несколько лет священник. Салливан вздохнул и поправил лежавшую перед ним записку, после аккуратно сложив толстые руки на столешнице и всерьез задумавшись над тем, того ли человека он последние полгода раздумывает произвести в протодьяконы. – А еще, – он снова опустил взгляд, мимолетно скользя глазом по криво и не слишком грамотно записанным строчкам, – что, цитирую тебя с ее слов, ты можешь дать ей больше любви, чем папа, и с тобой ей будет лучше, чем с папой, c этим гадостным, дрянным насильником. Ты так ей и сказал, Вэл? Вэл молчал, медленно переводя взгляд с окна на шкаф, а со шкафа на часы и как будто засыпая, разве что легонько царапая руку под зацепившими волосы на запястье четками. – Я с тобой разговариваю, Вэл. И это уже седьмая жалоба, полученная мной, за все время. Седьмая. Ты меня слушаешь? Мне придется серьезно пересмотр… – Секс с тобой и вправду должен быть гадостным, – не поворачивая лица, сказал Вэл, и это не то чтобы задело Салливана, скорее вызвало какую-то усталую, сердитую привычку, с которой он выслушивал такие вещи от многих – мужчин и женщин, по разным причинам – в последние годы. С которой он сально щелкал пальцами, веля Марте убрать их с глаз долой, из сердца вон. Но все же это был прогресс, неприятный, но прогресс, потому что Вэл все-таки сказал вслух то, что до этого думал. – И почему тебя это так тревожит? – с некоторой ироничной мягкостью поинтересовался Салливан, придвигаясь чуть ближе. А Вэл наконец повернулся к нему, как-то рассредоточено посмотрев в лицо, и ответил: – Меня это не тревожит. – Тогда?.. – легонько поторопил его Салливан, когда он не продолжил, так же рассредоточено соскальзывая взглядом по его лицу, по светлому глазу и темной глазнице, по поплывшим губам и множеству мягких подбородков. – Мы с тобой кое в чем похожи, папа, – заметил наконец Вэл, окончив свой придирчивый осмотр. – Если мы встречаем кого-то, кому нужно, чтоб его трахнули, мы его трахаем. Только разница вот в чем… у тебя между ног – сухой сморщенный стручок, который ты все еще чаешь пристроить между мягкими девичьими ляжками, а у меня между ног – море любви. И я собираюсь натрахаться, собираюсь налюбиться до того, как оно пересохнет. Но мне не нужно будет спешить и перебиваться последними минутами, потому что я, видишь ли, не планирую умереть со дня на день и поэтому не намереваюсь торопиться, пока буду трахать всех тех, кого хочешь трахнуть ты. И потом, когда ты наконец соизволишь донести до них свои мокрые от усердия телеса… ты увидишь у них в глазах эту разницу. Салливан утомленно вздохнул. Сколько раз он слышал эти вещи от приходивших к нему заносчивых мальчишек, ощутивших в своих молодых и сильных руках достаточно влияния, чтобы подумать свергнуть папу. Но декады сменяли декады, и уже восьмой десяток лет Салливан Нот коптил небо как будто назло всем этим мальчикам, чьи голубые глаза впустую пялились из полузасыпанных могил, пока не высыхали желтой пленкой и не вваливались в пустые, темные от земли глазницы. Этого мальчика, правда, будет жалко, Салливан уже привязался к нему. К его мелькавшим над детскими головами, между деревенских домов кое-как стриженым светлым волосам, к его сутулой фигуре у кануна, к его осторожным, медленно и нагло высказываемым мыслям, этим его голосом, тягучим, как вяжущая рот горькая патока. – Кхм, – отбросив лишние мысли, Салливан уже собрался было выпроводить Вэла и хорошенько обдумать его епитимью на первый раз, заодно велев Марте осторожно приглядеть за ним до того, когда тот сам поднялся. – И еще одна вещь. Моей любви, в отличие от твоей, хватит вправду на всех, папа. На всех, кому нужно трахнуться, – Вэл оперся правой ладонью на стол и потянулся левой, касаясь покойно лежавшей правой руки Салливана, так, чтобы тот это видел. И неожиданно плотно сжал пальцы поверх нее, согрев своей влажной от пота, сильной и натертой домашней деревенской работой ладонью и так и смотря в лицо. – На изможденных матерей, на изголодавшихся отцов, на живо работающих бедрами пастушков, на затянувших свои сиськи в десяток пуговок молочниц и на жирных одноглазых свиней, – он едва заметно облизнул край губ перед тем, как отнять руку, оставив на ладони потные и влажные ожоги своих пальцев. – Я могу идти? Или ты еще собирался меня поучить? Он не дождался ответа, потому что Салливан смотрел на него холодно и внимательно, легонько поджав нижнюю губу, и без выражения обтер руку о юбку кассока, о верх бедра, перед тем, как выйти, поскрипывая половицами и тихо, твердо прикрыв за собой дверь. Такие люди, зависимые от секса – в основном мужчины, строго сказать, так уж это все было заведено, – по мнению Салливана Нота, делились на три типа. Те, кому не хватало мужественности – эти собирали любовников целыми разноцветными глянцевыми коллекциями, не всегда даже, собственно, доходя до секса, но ловя свой кайф от очаровывания других каким-то простеньким обаянием и раздвигания чужих ног игривым словоблудием, – насильники – эти без прелюдий и, признаться, без особой цели трахали других людей, тоже не всегда заботясь о самом сексе как процессе, больше о том, как бы скорее кончить, – и те, кому в детстве не хватило материнской любви – у этих все часто было написано на лице, читалось по их бегавшим трусливым глазам и капризным пухлым губам, влажно подрагивавшим от желания, и эти чаще брали жалостью к себе, каким-то непостижимым Салливану образом раскручивая своих любовников на полное обслуживание. Но всех их однозначно объединяло одно. Они приходили хвастливо исповедаться, возбужденно болтали, поглядывая с легким и лживым псевдорелигиозным стеснением, смотрели в стол, угрюмо перечисляя нанесенные травмы, или жаловались, затягиваясь вонючими самокрутками, но никто из них не подкатывал к своему духовнику, епископу и пророку. Ни эти мужчины, ни заглядывавшие обычно все же по другим вопросам женщины – Салливан не был дураком и хорошо отличал их поплывшие религиозным трансом глаза от тех, горящих и жадных, которые так и остались все в его молодости. Тогда за ним тоже были грешки, по правде сказать. Но, в конце концов, кто хоть разок – другой, третий и десятый даже, может быть – не блудил во время своей флотской службы, в этой душной летней тени между бараками или в дождливом сеульском переулке после бутылки крепкого теплого соджу. Салливан Нот вынес из своей армейской службы достаточно грехов – и достаточно долгов, – чтобы до сих пор не отмолить и не выплатить и половины, так что ничего в иносказательном предложении молодого дьякона его не смущало. Скорее… Он закурил тогда, заперев дверь и нашарив в нижнем ящике стола початую пачку Американ Спирита. Он не любил воспоминания. И чем старше становился, тем больше не любил. Воспоминания… огорчали. Заставляли думать о том, о чем в семьдесят четыре думать нет ни малейшего желания. Воспоминания, пахнущие морем, влажной корейской зимой и дорогим импортным углем, чадившим в маленьких печах сеульских закусочных. Воспоминания, от которых, как и от горькой патоки, отделяла половина века. Салливан потушил сигарету, выкурив ее на две трети и не желая больше об этом думать. Салливан Нот делил зависимых от секса людей на три категории и не причислял себя ни к какой из них. Но если б ему даже однажды пришло в голову задуматься и выбрать, он бы вряд ли смог остановиться на какой-то одной. Он разучивал с хором песни своим глубоким голосом, заводил тягомотные библейские споры и то и дело липнул косым взглядом к плывущим в огнях восковых свечей чужим непослушным и влажным губам, задумчиво соскальзывал вниз по охватившему подвижный кадык воротнику, стянутому жесткой колораткой. Он иногда был нарочито жесток, зажимая у стены на узком пролете и публично отчитывая чужие смеющиеся глаза за нарушение поста, слишком розовые щеки только-только расцветающих девиц и отчетливый запах вчерашнего бурбона изо рта. Он требовательно протягивал ладонь, сально щелкая пальцами, на крещении, выбираясь из воды вовсе не с божьей помощью, а с жарко прихватившей необъятный стан рукой, чувствуя, как промокшая до живота роба тяжело тянет ноги, и ощущая низкий запах похоти от облепивших икры и заляпанных илом понизу чужих льняных подштанников. Он все время думал о том, о чем никогда не желал думать, и искушал себя со вкусом прожженного грешника. А высокие, тяжелые и пыльные занавеси, прикрывающие глубокие ниши рядом с кануном, хорошо скрывают любой грех от чужих глаз, эта истина открылась Салливану Ноту на восьмом десятке лет. Вэл затянул его сюда своей угловатой рукой, не встретив сопротивления и не церемонясь, наконец стискивая горячими, сухими ладонями толстые, обвисшие дряблыми складками бока и, поднявшись на носки, засасывая его своим грязным ртом. Он целиком состоит из похоти, из секса и любви, это понял про Вэла Салливан Нот, когда тот мокро поцеловал его, со вкусом обеденной вареной кукурузы, вяленого мяса, елея и желания, с языком и жадно соскользнувшей под живот рукой. Салливан искушал себя ответить Вэлу и совращал себя потрогать его. Поцеловать его с языком, с занывшими от похоти губами и неудобно ткнувшимся в щеку носом. Обнять и прижать к своему животу за спину, едва не доставая до прикрытого тугими юбками нежного зада. Погладить бедра и наконец сунуть руку между живо расставленных, возбужденно покачивавшихся ног. – Ох… мой особенный мальчик… – жадно, жарко выдохнув Салливан в мокрые, похотливо поцеловавшие его губы, сжимая ладонь между худыми ляжками и почти чувствуя липкую влажность выступившей под тугим целомудренным кассоком смазки. У него тоже привстал еще до этого – этакой уже еженедельной привычкой утрени, когда он помазывал двумя пальцами крест на подставленном лбу, и ароматный елей тек вдоль носа, оставаясь в носогубных складках и опущенных уголках приоткрытого рта, и еще немного покрепче сейчас, от этого навалившегося чужого мальчишеского перевозбуждения, – не на полную, но так, что кончить можно было, особенно когда Вэл уже ловко подзакатал подол его власяницы, сжав в кулаке, и, неудобно изогнув другую руку, мял и тискал его член через мягкие льняные брюки, сгреб вместе с обвисшей мошонкой, легонько надрачивая их вместе и издавая какие-то приглушенные, невнятные звуки в его рот. Салливан тоже немного помял его маленький член и, поудобней устроившись, в обход требовательно ласкавших рук кое-как расцепил несколько мелких, тугих и непослушных крючков, стягивавших юбки кассока. И сразу просунул ладонь в образовавшуюся прореху, нащупывая и влажно обхватывая чужой член тремя пальцами, ритмично подергивая и потирая возбужденно набухшую головку. Вэл, кажется, даже слабо захныкал, сжимая его мягковатый ствол в руке и быстро, ласково надрачивая, больше сжимая и умело продергивая шкурку по головке. Ему было неудобно, из-за тяжелого живота, и Салливан ткнулся губами в его горящую щеку. – Тш-ш, мальчик мой… давай набок немного… вот так… – помог ему своей рукой, поправляя, удобней изгибая его запястье, и задержал дыхание, потому что так Вэл справлялся куда как лучше и, покачиваясь всем телом, теперь дрочил ему так живо и мягко. Это заняло меньше времени, чем обычно, и Салливан скоро содрогнулся всем тяжелым телом, когда его сперма брызнула сквозь тонкие брюки и под них, в руку Вэла и на его собственное бедро, сладко дав в голову тянущим, мутящим до пьяно затормозившего сердца оргазмом. – Хороший мой, хороший… – так же пьяно, ласково забормотал Салливан, приходя в себя довольно живо и продолжая гладить его твердый, дающий в пальцы жарким пульсом маленький член. Прогнал по нему нежную шкурку несколько раз, лаская пальцами влажную головку между этим, и еще немного подергал. – Да, да, давай, папа… вот так, еще немного… – Вэл запрокинул голову, подставляя немытую, с подтеками нежного елея ото рта шею под поцелуй до синяка, и толкнулся бедрами в крепко дрочившие его член, соскальзывавшие пальцы. Салливан прижал его сильнее, удерживая за бедро, и, задрав шкурку большим пальцем, ритмично отдрачивал нежную головку, пока Вэл не кончил, плотно закусив губу и часто вздрагивая; Салливан внимательно изучал его лицо и продолжал жестко дрочить ему, чувствуя его резкий, низкий и соленый запах через тугие юбки. Вэл сунул руку под эти юбки – когда Салливан наконец отпустил его, напоследок немного погладив еще твердый член, – малость подтерся и вытащил ее, липкую и сочно, одуряюще пахнущую их торопливой дрочкой. – Возьми… – шепнул, мазнув мокрыми пальцами по губам Салливана, втолкнув их ему в рот и так и не прошедшим искушением вынудив обсосать. – Я хочу, чтобы ты сосал его. Чтоб ты отсосал его на моей кровати и все проглотил, когда я кончу, папа. Я кончу тебе в рот, спущу тебе в рот и трахну тебя после, – сказал он, походя шлепнув Салливана по щеке и, кажется, даже не застегнувшись, выскальзывая из-за занавесей, оставив его с мокрым бедром и осознанным пониманием того, что ему определенно придется вывести отдельную категорию для такого человека, как Вэл. Он оказался в кровати Вэла вскоре после малого повечерия. Салливан пришел в его комнату, еще не зная ничего ни о заедающей деревянной раме, ни о скрипящей ступеньке ниже площадки, ни о том, что Вэл без надобности привстает на носки, поворачивая звякающую задвижку. Салливан пришел сюда, пользуясь чужим обещанием и испытывая слабое, давненько уже не интригующее желание поймать другого человека на лжи. Вэл сидел в кресле с отломанным подлокотником по-турецки, босой и подоткнувший юбки кассока так, что они легли крупными складками между густо заросших темно-русыми волосами ног. Медленно перебирал тонкие, полупрозрачные листы, бледно изрисованные восковыми карандашами и подписанные этими по-детски искаженными буквами. Что дверь не была заперта, Салливан понял чуть-чуть позже. – А я уже думал, так и придется передергивать в одиночестве, – перед тем, как подняться, снова скрывая ноги кассоком, Вэл аккуратно сложил детские рисунки, легонько стукнув стопку о колено и подсунув ее под какое-то кустарное пресс-папье, склеенное маленькими руками из камней, уродливо слепленной глины и шишек. – И как часто ты это делаешь? – Салливан спросил, пусто поддерживая разговор, приобнимая подошедшего Вэла, опуская толстую руку ему на поясницу. – Несколько раз в день обычно, – а Вэл сразу облапил его свисающую под кое-как запахнутой робой грудь одной рукой и потянулся мимо его плеча, привставая на носки, с щелчком поворачивая задвижку. – Ага, – воспоминания, в которых Салливан тоже мог не один раз за короткую летнюю ночь, обожгли – обожгли птичьим укусом впившиеся в раздутую шею губы Вэла, обожгли его руки, жадно шарившие по жирному телу, обожгли его с готовностью прогнувшаяся под ладонями спина и через несколько юбок задевшее бедра острое колено. Вести его этакой консервативной привычкой было непросто, весь подвижный и податливый, он как будто упирался пятками босых ног, не давая оттеснить себя к кровати – подозрительно широкой, Салливан с внезапно прорезавшейся ноткой ревности не мог вспомнить, чтобы велел поставить ему такую, – и ловко перехватил под руку, снова тяжело приваливая Салливана к изнуренно скрипнувшей двери. – В кровати будет удобней, – заметил наконец Салливан, слегка отстраняясь и потирая хорошо так приложенный локоть; он не собирался обходиться поцелуями, хотя и признавался себе, что те довольно прилично заводили и расслабляли, особенно после пары принятых таблеток. – Мне все равно, – отозвался Вэл той болезненной юношеской привычкой сильного, всегда готового тела без какого-либо лишнего веса. Но стал послушнее чужим рукам, настойчиво переводящим его в изогнутую горизонталь. Кровать тяжело продавилась под четыреста пятьюдесятью фунтами веса Салливана Нота, зато Вэл сразу обтек его своими длинными, угловатыми, неловкими – далеко не неловкими – конечностями, закинув ногу куда-то на пояс и как пришлось обвив руками за грудь и шею. Между ляжками у него полыхало, это чувствовалось даже через юбки, его возбуждение, каленое до того, что как только его длинные ноги не вплавлялись сразу в обвисшую кожу потекшим металлом. – Ты так и трахаешься, значит, да? Что ж тогда девочкам не нравится? – спросил Салливан – когда его член твердо напрягся от этого – в его жадно целующий рот, сразу после снова засасывая горяченный язык и подтягивая Вэла за неожиданно мягкую, хорошо легшую в руки задницу выше. – Нет, – а Вэл почему-то расслабленно засмеялся, откидывая голову; его голос, когда он перестал следить за ним, оказался тоже приятным. – Нет, не так. У меня так давно не было. Думал быстро кончить, пока будем тискаться. Он отстранился в противовес своим словам, отползая назад и слезая с кровати до того, как Салливан успел его остановить. – Сейчас. Жди, – пригладил волосы пятерней и шагнул к гардеробу, быстро скрываясь за распахнутыми дверцами, так, что Салливан теперь мог видеть только его ступни и волосатые щиколотки. Неожиданно чем-то дернуло, и Салливан тяжело перевалился на спину, со вздохом скидывая мягкие тапочки, привычно подцепив пальцами ног за пятки, и потягиваясь к подвешенной на бок маленькой сумке. Кроме еще таблеток – на всякий случай, но, кажется, сегодня больше не понадобится, – он обычно предусмотрительно носил в ней сигареты и сейчас закурил, щелкнув затертой металлической зажигалкой, сопровождавшей его еще с Кореи. Голову повело сухо и пьяно, от никотина, неожиданно крепкого стояка и поплывших – почему-то не больно – воспоминаний. Вэл вернулся, звонко хлопнув дверцей, когда он затянулся первый раз. Его возбужденный стояк нежно натянул юбки кассока, и он еще обхватил ладонью поверх, пару раз сухо продернув. – Это богохульство, Вэл, – Салливан не удержался, пододвигая ближе оставленную на прикроватной тумбочке эмалированную кружку с явно даже не вчерашними остатками кофе. – Как и твоя виагра, – с усмешкой парировал Вэл, расстегивая маленькие крючки на юбке вниз от пояса. Его твердый, торчащий вперед член был небольшим и нежно-розовым, этакого кукольного цвета, с небольшой подтянутой мошонкой, как запомнил Салливан. Его собственный был куда темнее, насыщенно-розовым, сочным и куда более вкусным, соленым и горячо пульсирующим во рту. Но есть условности. – Я только надеюсь, Вэл, давно – это не никогда, – сказал тогда Салливан, с шипением стряхивая пепел в кружку. – Потому что я пришел сюда за определенными вещами, и если… – С резинкой, или моей смазки хватит? – без интереса к его словам перебил Вэл, и Салливан кашлянул. – Откуда ты?.. Я ясно запретил все эти вещи, – он нахмурился, крепко затягиваясь. – Ладно это, – кивнул на торчавший из раздвинутых складок юбки нежно-розовый член, – это все твое дело, но кто еще привозит тебе презервативы? – Все тебе скажи, – усмехнулся Вэл, просовывая правую руку под подол его власяницы и, хмыкнув отсутствию брюк, ощупывая толстую, отекшую икру. – Ноги хоть согни, папа, или мне что, их держать еще? – требовательно протянул левую руку, забираясь коленями на кровать и задирая правой тяжелые юбки. – Там в среднем ящике, дай-ка. Салливана все тянуло продолжить расспрашивать, но он решил выяснить это позже. – Знал бы ты, – а Вэл легко вскрыл протянутую резинку – дешевую и могущую закончиться лишним ребенком в далеком штате, насколько Салливан еще помнил, но им она была не для того, лишь бы смазки хватило начать – и раскатал по своему твердому, кукольно-розовому члену, прогнулся в спине, прихватывая Салливана за низ жирного, дряблого бока, – знал бы ты, сколько у меня таких, как ты, было, – он засмеялся низко и неприятно. И вставил ему, трахнул его, перебив собой привкус соджу. Это ноющее, острое ощущение под солнечным сплетением тянет, влечет и заставляет иногда оказываться в темных комнатах над тихими детскими спальнями. – Дай сигарету, – не попросил его Вэл, держась за разведенные жирные колени и с жесткой отдачей качая бедрами, заставляя часто тихо дышать и, чуть изогнув руку, кое-как продергивать тяжелый и жарко ноющий член. – Они крепкие, – проинформировал его Салливан, опять отпуская себя и утомленно откидываясь на подушки. Этот ебливый, как дворовый кот, мальчишка, без какой-либо усталости трахал его уже дьявол знает сколько времени, раз прилично добавив своей смазки и раз прервавшись, задохнувшись, выматерившись и частыми-частыми толчками кончая. И продолжив секунд через двадцать. Салливан уже не помнил, когда ощущал эту теплую, липкую и мускусно пахнущую влагу на своих пальцах, это жарящее низ живота и промежность напряжение и этот тяжело дающий где-то под грудью пульс, но Вэл возвращал его в дни его молодости куда лучше любых поплывших религиозным трансом глаз. Он и вправду был из тех, кто знает, после чего можно умирать и сколько можно держать человека на этих томных предоргазменных скачках. В самом начале Салливан еще попытался подсчитать, сколько именно неконкретных и запутанных заповедей они нарушают, но с этими глубокими, разъебывающими фрикциями сбился после пяти. – Знаю, – вывел его из томного, поплывшего морока Вэл, так и не собираясь останавливаться. – Стащил у тебя как-то пачку. – Вэл. Ты можешь попросить, если чего-то хочешь, – с укором заметил Салливан, но пачку все же протянул. – Теперь могу, – усмехнулся Вэл, войдя так глубоко и потянувшись за валявшейся в складках сбитого одеяла зажигалкой. – И попрошу, ты не думай, – закурил и, зажав сигарету краем рта, взялся за оба его бока, приподнимаясь на коленях и жестким ритмом долбя его, пока не кончил еще раз. Звонко дребезжавший будильник весь извелся и уже почти упал с тумбочки, когда Вэл рывком сел, резко натягивая одеяло и на ощупь прихлопывая его. – Блядь… дерьмо, – подслеповато щурясь, он глянул за окно: судя по ярко-розовому рассвету, они успешно проспали третьих петухов, и он торопливо поднялся, кутаясь в стащенное с кровати одеяло. Салливан тяжело приподнялся на локте, тоже щурясь, мерзло передергивая покачнувшимися плечами и утомленно приглаживая волосы; дышать от тяжелых запахов спермы, пота и табака было совершенно нечем, и легче не стало, даже когда закашлявшийся Вэл со второй попытки наконец дернул заклинившую раму. Он закурил еще на ходу, окончательно лишая Салливана возможности продышаться, и натянул скинутую после полуночи майку, зажав сигарету зубами и широко расставив ноги. – Мда. Надеюсь, твои дети еще не научились задаваться лишними вопросами, – хрипло произнес Салливан, кое-как пытаясь сесть, опираясь на смятую подушку. – Если вдруг окружат тебя, когда спустишься, скажешь, что мы всю ночь молились. В этом возрасте еще работает, – хмыкнул Вэл, живо подбирая смятый в изножье кровати кассок и оставляя за собой дымный шлейф. – Богохульник, – фыркнул Салливан, спуская ноги с кровати и ежась от живо проникавшего в комнату холода с улицы. – Ага. Благословенный тобой богохульник с не благословенным утренним стояком. В час я младших укладываю, кстати. И спят они у меня до трех, как мертвые, – предложил Вэл, накидывая на плечи незастегнутый кассок, вытряхивая песок из резинового сапога и спешно натягивая его на правую ногу. – Учту. И передай этому своему… пусть привезет еще. Но и исповедаться пусть сходит. Скажи ему, я отпущу. Салливан Нот не помнит этих вещей. Вроде иногда вспоминает что-то. Сухой запах Американ Спирита из чужого рта. Облупившуюся деревянную раму, в очередной раз заевшую под напрягшейся сухой линией мускулов рукой. То, как Вэл трахнул его. То, как он трахнул Вэла, в его узкий, почти девственный зад. То, как Вэл отсосал ему за кануном, туго втянув щеки и на зависть работая рукой, а под конец легко взяв до горла и заставив грешно выматериться. То, как он отсосал Вэлу под гашишем, и трахнул его, спустив полную резинку, и еще отработал ртом. То, как Вэл терся своим членом об его во влажных одеялах, два раза кончив, а где-то внизу почему-то все время кричали чьи-то дети. Голова начинает болеть, тупой болью где-то слева в мозгу, если попытаться сосредоточиться и вспомнить что-то более конкретное. Тошнота мешает сосредоточиться и вспомнить хоть что-то, и сердце тяжело прихватывает от воспоминаний, хотя и не так, как раньше, но он уже не уверен, что помнит, как именно это было раньше. Только ярко-розовый рот со вкусом рвоты. Мне так плохо. Я люблю тебя. …сучья блядь, да что… Господь, Бог мой, хватит, сколько еще во мне… не хочу, не хочу так сдохнуть… Я люблю тебя. Какого-то красивого молодого капитана в мучительной лихорадке рвет ему на подол безразмерной робы – откуда это? разве он взаправду такой жирный и старый? – и голову почему-то ведет, ему хочется помочь, но сердце так тяжело гудит, в ушах гудит, тело такое тяжелое, и единственный оставшийся глаз ничего не видит. Ничего, кроме белого. Чистого. Не такого, как они. Как кто? – …я дождался утра и только вымыл руки после… последних двоих. Я мастурбировал этой рукой, не той, которой держал, а той, которой… – черный профиль протодьякона почему-то кажется Салливану Ноту странным, как будто что-то с ним не так, как будто слишком откинувшимся и чувственным, как будто… – Ты что, прямо сейчас мастурбируешь, Вэл? – он придвигается ближе к решетке, перебивая тягучий, как горькая патока, рассказ. – М-м… Не-ет, – сбившись, медленно тянет Вэл, явственно скашивая на него глаза. – Ты ведь знаешь, что я вижу тебя через решетку? – с мягким, отеческим сарказмом спрашивает Салливан, опершись на колено. – Да-а, – так же осторожно тянет Вэл, не меняя положения, и Салливана обжигает, когда до него доходит, что он так тянет слова, только чтоб успеть кончить от быстрых, торопливых движений рукой между оголенных задранным кассоком ног. Салливан тяжело поднимается, не продолжая разговор, и толкает дверь исповедальни – для того, чтобы через пару секунд открыть вторую. Вэл раскинулся на низеньком пихтовом табурете, насколько это возможно, упершись голым коленом в стенку исповедальни. Юбка кассока задрана до пояса, и раздвинутые голые и волосатые ноги утопают в здоровых резиновых сапогах. Между ляжек у него тоже все заросло густыми и жесткими темно-русыми волосами, и от него явственно пахнет вчерашней еблей, стойким, давнившим потом, скопившимся в промежности, и им самим. Он осторожно, двумя пальцами соскальзывает по возбужденному темно-розовому члену, подергивает его и дышит ртом. – Возьми его в рот, – почти просит, возбужденный, расхристанный, все быстрее дрочащий себе. – Я сейчас все спущу тебе в рот, папа, давай, возьми его… – Так помоги тогда, что сидишь… – Иезекииль – не Иисус, и ему невозможно выдержать сорок дней поста, сорок секунд поста, когда дьявольские пальцы с откровенным желанием торопливо надрачивают этот влажный, твердый, темно-розовый член. Салливан опирается на неуклюже протянутую руку и кое-как подбирает низ тяжелых юбок выше к поясу, ощущая схожую тяжесть между жирных ног, грузно опускаясь сперва на одно колено и почти заваливаясь между бледных в синеву ляжек. Обхватывает сочный и твердый член губами, и Вэл глухо стонет где-то наверху, закрывая рот рукой. Салливан принимает чужой член в рот, обсасывая его, чуть помогая свободной рукой, оттягивая тонкую, нежную шкурку большим пальцем и, причмокнув, лаская тугую уздечку жирным языком. Вэл аритмично подвывает в свою руку, опуская вторую ему на затылок и сжимая в кулаке его такие же немытые волосы, насаживая ртом на свой член. – Трахни меня… трахни меня своим ртом, папа, – он шепчет, пока Салливан тесно отсасывает ему, плотно обхватывая губами и соскальзывая ими в ритм подергивающейся на шее руке. Он ведь так и не кончил вчера, и это резко возбуждает его каким-то остаточным сочным воспоминанием; с сухой болью подрасставив ноги и привычкой удобнее устроив руку набок от живота, он приспускает брюки и обхватывает взмокшей ладонью головку своего приподнявшегося члена, мнет ее и прогоняет по ней необрезанную шкурку, быстрой лаской отсасывая нежную и чувствительную темно-розовую головку чужого члена. – Я сейчас кончу, папа, давай, давай, мой хороший, отсоси его и проглоти, – шепчет Вэл, жестко удерживая за волосы и подтягивая к себе. Вэл не пахнет соджу полузабытых романтических воспоминаний. Вэл пахнет настоящими мокрым, прелым хвойным лесом, животным пенистым потом и соленой спермой. Салливан туго сосет ему, когда он кончает, вцепившись в волосы и заскулив сквозь зубы. – Давай, чертова ты блядь, давай, соси, еще, – срывается у него с каждым чувственным напряжением живота, с каждым слабым толчком члена в рот, и Салливан жмурится, утыкаясь носом в его мокро пахнущий волосатый лобок и неожиданно быстро спуская себе в руку, выплескивая немного спермы на пальцы и тоже тяжело содрогаясь всем безразмерным телом. Он отсасывает Вэлу, пока тот не успокаивается, и худая сильная рука не соскальзывает лениво по волосам, а потом послушно, желая этого, тщательно вылизывает его между ног. – Покажи, – игриво шепчет Вэл, раскинувшись на табурете и поглаживая его затылок, и Салливан, из какого-то искушенного желания побаловать, тоже грязно ухмыляется краем губ и открывает рот, показывая ему вытянутый соленый и мокрый язык перед тем, как проглотить. Он вытирает после свою руку о власяницу и резко морщится от сухой боли в коленных суставах, думая, что такие безрассудные страсти в последние годы что-то обходятся ему дороговато. Но Вэл, ловко изогнувшись в маленькой кабине исповедальни, умудряется подставить ему плечо, безропотно выдерживая весь его вес и помогая подняться. – Ты тоже кончил? – он спрашивает, явно не упустив из вида обтертую руку, и вкусно облизывается, отступая на шаг назад, в тень исповедальни, когда Салливан полностью распрямляется. – Хорошо. Я люблю, когда ты кончаешь со мной. – Я тоже, Вэл, – устало соглашается Салливан, утирая рот и прибирая всклокоченные Вэлом волосы назад. – Ну… Господь и Бог наш, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простишь ты чаду моему все согрешения его. И я, недостойный иерей, властью Его мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь. Он покрывает Вэла крестным знамением, и тот смеется – он почему-то так редко смеется теперь – и расправляет тугие юбки кассока, пахнущие грязной еблей и торопливым отсосом. Протиснувшись мимо, целомудренно перепоясывает цингулум и, повернувшись своей неизменно сутулой спиной, вытаскивает из-за ворота и целует нательный крест, немного ниже центра. – Да, да, Господи… Помилуй меня, грешного.