про сгоревшую весну

      Минхо затягивается и мерно выпускает дым в черноту ночного неба, сидя на крыше многоэтажки, в которой, в маленькой квартире с прокуренной кухней — так часто лень даже открыть окно — и коллекцией виниловых пластинок Синатры, сам живёт.       Весна только в начале своего расцвета пахнет кострами жжёных в пригороде камышей, вольным ветром и терпкостью свободы. Потом всё это уходит, вытесненное палящим полуденным солнцем, таким, что Джисон непременно бы сказал: «Говно преет» и пошутил, что ему вот не жарко, рассмеявшись слишком красиво, запрокидывая голову и щурясь от лучей.       Окурок летит куда-то вниз, затушенный о бетонную поверхность.       Они познакомились как в одной из тех дорам, которые сестра Джисона смотрит бесчисленное множество: на вечеринке парня с потока, имени которого сейчас и не вспомнить, когда Минхо пролил на светлую толстовку Хана сладкую ядовито-розовую бурду, по ошибке названную коктейлем. И прежде, чем один начал извиняться, а второй — бить, они встретились глазами. Дальше были только улицы, пьяные поцелуи и, схватившись за руки, догонялки с голубями; номер телефона, написанный на каком-то обрывке салфетки, в кармане джинс, долгие разговоры допоздна и всё та же беготня рука в руке.       Четырнадцать этажей, билет на автобус, полупрозрачная канистра.       Однажды они пошли кататься на скейтах в парке неподалёку от универа — вместо пар, само собой. Джисон разбил коленку, выглядывавшую из надреза джинсов, потому что кататься, как выяснилось, не умел толком. Минхо не помнит, бегал ли так быстро когда-нибудь ещё, чем в тот момент до аптеки, за пластырями с бурундучками — «такие бывают вообще?», чтобы потом заботливо приклеивать их, такие милые, на каждую ранку. Джисон, будто соответствуя зверькам на ободранной коже, даже плакал как-то слишком мило, забавно морща маленький нос и смаргивая солёные капли, сводил брови к переносице и часто-часто хлопал ресницами. Минхо тогда пообещал сам себе защищать его до конца жизни.       Полу-заброшенное складское помещение одиноко ютилось на окраине пустыря покосившейся горой: не станут беспокоиться. Замок был лишь для вида, иллюзия защиты, до слёз иронично. Шаги отдавали глухим стуком, свет иссякал, стоило двери начать закрываться.       Всё было пропитано затхлостью, но Минхо преследовал запах гари, будто он до сих пор беспомощной грудой костей лежит на том пепелище, бросив всякие попытки найти. Под ногтями невымываемая сажа, отчаяние осталось навечно — ожогами на руках и именем в сердце, вырывающимся душераздирающим криком каждую ночь.       Джисон всегда говорил, что «сигареты — хрень лютая, ты до сорока не доживёшь». Минхо лишь усмехнулся в первый раз и, подойдя близко-близко, выдохнул ментоловое облако прямо в губы, а потом долго смеялся, когда Хан откашливался, ругаясь на «ебанутый вкус» Ли, но поцеловал снова.       На серой земле зловеще расцветало масляное пятно, одежда пропитывалась до неприятного быстро, холод пробирал до костей (на улице плюс двадцать уже который день). — А помнишь, — голос будто и не свой, слишком хриплый и сломанный, как через старый магнитофон звучащий — потрескивающий шум и шипение, — ты просил меня нарисовать? В рука карандаш же за всю жизнь только для записей держал, а рисовать меня захотел. Говорил, что люди от любви всё на свете сделают, даже если не уверены ни в чём. Ты вообще всегда оптимистом был и верил во всё подряд; я эту черту твою оберегал, как самое светлое. И, знаешь, люди правда на всё готовы, если дорожат друг другом и во что-то верят. — зажигалка щёлкает в гробовой тишине, — Я верю, что наши обугленные души встретятся среди пластмассовых цветов. В нас верю, как всегда верил ты, — Минхо опускает руку.       Вечерами город дотлевает, кроет мраком сумерек сотни изничтоженных тестов, невысказанных слов, иссякших надежд. Позади пылает закат, а на его фоне, очередная, ярко сгорает душа.