Перекрестки миров

Кузнец, и пахарь, и солдат Несут свои сердца, Чтоб на рассвете каждый дал Озирису ответ, О том как жил, и как дышал, И как же встретил смерть. Канцлер Ги

«Если долго вглядываться во тьму, то тьма начнет вглядываться в тебя», — вот именно так когда-то охарактеризовал Жан марида Хабы. Птолемей не знал, откуда эта цитата, но согласился, что она подходит ему очень точно. Точнее, к его обликам. Он внезапно вспомнил это, потому что сейчас Аммет стоял возле стены и нелепо хлопал глазами. Как именно бесформенная тень, висящая на стене, может иметь глаза и даже ими хлопать, оставалось для Птолемея загадкой, но именно это он наблюдал уже несколько десятков минут. Впрочем, он слишком долго общался с духами, чтобы удивляться подобным странностям. Вы видели авантюрно настроенного скарабея, например? Или пискляво матерящегося на шумерском хомяка? Но это еще ничего. Истинные облики — вот это разговор особый. Здесь, на этом слое, скрываться духам было попросту бессмысленно, так что они просматривались у большинства с третьего плана включительно, и вот это стало проблемой. Птолемей всегда мечтал увидеть другие планы бытия, о которых ему рассказывали его слуги, и когда после своей смерти получил в свое распоряжение пять из них, безумно радовался. Зря. Вы знали, что у некоторых фолиотов лишняя пара глаз находится прямо на… в общем, сзади? Хотя, конечно знаете. Бартимеус просто не мог обойти стороной такой занимательный факт. Или представьте себе существо, состоящее из одних только челюстей. Миллионов челюстей, словно приклеенных друг к другу. Дышащих, шевелящихся, с подвижными розоватыми языками. На первом плане вроде бы симпатичный такой облик краснокожего египетского божества, Бартимеус такой когда-то любил, а на пятом — челюсти. Тот еще контраст. Все-таки в этом мире существуют знания, которые лучше не знать, простите за тавтологию. Но это все было вначале. Сейчас он давно привык ко всему этому, как при жизни привык к иллюзиям и чудовищным обликам своих слуг. Челюсти и челюсти, что дальше? Вон, у верхней, слева третьей зеленый горошек в зубах застрял. На диете, наверное, бедняга. А еще высшие духи почему-то проникались, стоило ему заговорить с ними, обращаясь к их настоящему обличью, а не внешней оболочке. Как объяснила Птолемею Тети, среди них это было чем-то вроде правила хорошего тона. А то, что человек знает такие тонкости, наводило на определенные мысли. Сам же Птолемей не задумывался об этом. Просто разговаривать с иллюзией, имея возможность избежать этого, было попросту глупо. Все равно, что писать письма человеку, находящемуся в паре шагов. Кстати, истинный облик Бартимеуса его повеселил. Нет, возможно, раньше он бы произвел на него не самое лучшее впечатление, но не сейчас, когда он насмотрелся на все, что угодно. Забавно и вполне отражает его сущность. Как бы сказала Квизл: «В его стиле». Птолемей про себя чертыхнулся. Третий раз вспомнить Бартимеуса за последнюю минуту — это перебор. Хотя, чего это вдруг? Пусть ему там икнется, в конце концов. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть своя горгулья с кольцом. Грубоватая выходка, даже для Бартимеуса. А ведь его предупреждали!.. Ладно, с ним он как-нибудь потом разберется. Первый на раздаче все равно окажется Хаба. Птолемей всегда был противником тех, кто вымещал свою злость на подчиненных, но Хаба — разговор особый. А что вы хотели? У него тоже эмоции есть, и их нужно куда-то выплескивать. Бесы иногда его доводили до белого каления, но это в их природе, и злиться на них за это было, как минимум, глупо. И совесть гложет, и взгляды у них потом, как у обиженных котят. Умом понимаешь, что прав был, но на душе все равно кошки скребут. Ну его, в общем. А к Хабе он не питал ни уважения, ни понимания, так что его было не жалко. [Вопреки распространенному мнению, волшебники тоже проходят определенный отбор, этим занимаются на слоях выше. Критерии там нестрогие, но достаточно субъективные. В основном все волшебники после смерти вольны делать, что им вздумается, но были и те, кто связан по рукам и ногам разными ограничениями. Например, невозможность далеко отходить от своего жилища или обязанность подчиняться своему смотрителю. Они вечно стояли первые в очереди на своих «худших» рабов, а вот «лучших» им отдавали очень неохотно. Хаба как раз был таким волшебником. Не знаю, какие именно интриги вел при жизни Хаба за спиной Соломона, но великий царь позаботился о том, чтобы он попал в этот список. Прим. Пт.] И вот теперь Птолемей уже с полчаса изображал из себя начальника-самодура. Получалось у него не очень, но он все равно старался. Как итог: мечущийся от злости по своей башне Хаба и несчастный Аммет, который терялся между преданностью своему хозяину и нежеланием ссориться с Птолемеем.  — И да, вот еще что. — Птолемей сделал вид, что чиркает у себя на бумаге пометку самым, на его взгляд, лучшим изобретением простолюдинов за последние два десятка веков — стирающейся гелевой ручкой.  — Да, Птолемей? — Хаба был зол, его лицо пошло забавными красными пятнами, даже вена на виске вылезла.  — Твои рабы должны были закончить работать над храмом ко дню падения Праги, — сказал Птолемей. — Мне даже лень считать, сколько лет прошло с этого времени. Где результат, который ты обещал Соломону? Что мне передать ему? Что великий волшебник прошлого, на которого он сам возлагал большие надежды, их не оправдывает даже после смерти? По лицу Хабы очень ясно читалось, что он думает о Птолемее, своих рабах, Соломоне и его надеждах, и по какому маршруту им всем дружно нужно отправляться, но голос его был ровен и учтив несмотря ни на что.  — Ты сам знаешь, что это задание невыполнимо, господин мой. Ни для них, ни для меня, — спокойно отвечал он. — Ты видел сегодня своими глазами, во что превращается камень, стоит им возвести хоть что-нибудь. Птолемей утвердительно прикрыл глаза. Видел, и не только сегодня. Любопытное явление, ничего не скажешь. Конечно, Птолемей не был бы Птолемеем, если бы не попытался изучить его природу, и у него даже было несколько идей по этому поводу, но сейчас было не место и не время озвучивать их. А что до Соломона… Если ему и было какое-то дело до этого треклятого храма, то за тысячелетия он никак не высказывался об этом. Но Хабе об этом знать необязательно.  — Соломон не отдает приказов, которые невозможно выполнить, — веско произнес Птолемей, — но хорошо, Хаба, я даю тебе очередной шанс выслужиться и попрошу его отодвинуть срок. Перейдем к другому вопросу. Сегодняшний инцидент возле стройки навел меня на мысль…  — Я считаю, что Развертывание было заслуженным, — нервы у Аммета все-таки начали сдавать, раз он осмелился перебить Птолемея.  — Я не об этом, — спокойно отвечал он, — хотя тематика похожая. Знаешь, почему я тебя сразу невзлюбил, Хаба? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Да простят меня мои слуги за то, что я сейчас скажу, но я могу понять, почему ты так ненавидишь своих «худших» духов. Все-таки они для тебя гораздо большее наказание, чем ты для них. Я даже как-то могу оправдать то, что ты заточил духов в сущностные клетки, избавившись от их общества. Но я даже вообразить не могу, кем надо быть, чтобы так же относиться к единственному существу в этих мирах, которое желает тебе добра, — Птолемей критично посмотрел на Хабу. — Я сейчас об Аммете, если ты не понял.  — К чему ты клонишь? — Хаба сложил руки на груди.  — К тому, что ты когда-нибудь доиграешься своей Сущностной плетью, и у меня закончится терпение. Птолемей прекрасно знал, что в плети, которую Хаба постоянно носит с собой, магии было не больше, чем в птичьем помете на недостроенном храме. Для Хабы она была чем-то вроде символа власти, но это не значит, что у него не осталось настоящей из старых запасов. Хаба покачал головой.  — Я не использовал ее с тех пор, как Соломон запретил.  — Ну конечно, — Птолемей закивал. — А ожоги на сущности Аммета, которые видны на пятом плане, это он случайно на серебро упал.  — Именно так и было, — подтвердил Аммет. Птолемей пристально посмотрел на Хабу, перевел взгляд на прожигающую его взглядом тень, подумал и решил эту тему больше не продолжать. У него не так много принципов, но не вмешиваться в отношения между «лучшими» — один из них. У них там своя атмосфера, как поссорятся, так и помирятся, все-таки не первый век друг друга терпят. А после примирения, как водится, конечно же, начнут искать виноватых. А кто виноват? Конечно, тот, кто влез в эпицентр событий, хотя ни одна, ни другая сторона этого не просила. Так что благие намерения надо вовремя останавливать, иначе ими будет вымощена дорога в ад. «Худшие» — совсем другое дело. Такое общение не было приятно ни волшебнику, ни его слуге, и еще большой вопрос, кто страдал больше. Птолемей не был душеведом, но со временем методом проб и ошибок он научился находить такие решения, чтобы и джинны были сыты, и хозяева целы, чем заслужил уважение первых и терпимость со стороны вторых. Сегодняшний случай с Мору, например. Перевернуть приказ хозяина с ног на голову — что может быть приятней для раба? И ведь он мог сделать это как угодно, но нет. Вспомнил, что Птолемей когда-то Джоном Мендрейком интересовался. Мелочь, конечно, но все равно приятно. Даже если Соломон узнает, то ничего страшного не произойдет. В письме нет ничего секретного, такое же когда-то получил сам Птолемей. Максимум, что Соломон может сделать — наказать Мору за своеволие, но такой риск существовал всегда.  — Пусть будет так, — согласился Птолемей, сделав очередную пометку на бумаге. — Что ж, у меня еще много вопросов к тебе, но дела не ждут. Аммет, будь добр, проведи меня наверх. В этих подземельях бес крыло сломит. Хаба махнул рукой, отпуская своего слугу, и тень плавно поплыла к выходу. Птолемей пошел за ней в узкие подземные туннели.  — Не любишь ты моего хозяина, — глухо отозвался Аммет, когда они зашли уже достаточно далеко.  — И никогда не скрывал этого, — сухо отвечал Птолемей. — Как раз с того дня, как вытащил тебя из сущностной клетки. Коридоры, переплетенные перекрестками и лестницами, змеились куда-то вдаль. Аммет уверенно поворачивал то направо, то налево, изредка поднимался вверх. Птолемей шел за ним, пытаясь угадать, как ему удается ориентироваться. Сквозняки и камень, магическим огнем горят факелы на стенах — все одинаковое. Наверное, для этого надо прожить здесь тысячу лет.  — При жизни я подвел его, теперь расплачиваюсь за это. Я благодарен ему уже за то, что он доверяет мне и не накладывает Узы. У Птолемея было свое мнение на этот счет, но спорить он не стал. Тем временем Аммет продолжил:  — Ты осуждаешь его, хотя сам не лучше. Волшебник от неожиданности споткнулся и уставился на марида, остановившегося в двух шагах от него. Тень смотрела через плечо желтыми глазами.  — Наказание можно перетерпеть, Птолемей. Заточение? Хаба бы выпустил меня рано или поздно: человеку в одиночку прожить сложно. Да, он до сих пор в обиде на меня, ну и пусть. По крайней мере, это мой выбор. Птолемей смутно начал улавливать, к чему клонит Аммет. Он смотрел в его горящие глаза, не отводя взгляда.  — Ты говоришь, что твои духи свободны? Что за чушь! Мы свободны только дома, ты не можешь не знать этого. Здесь или на Земле у нас всегда есть кто-то, кто вечно указывает, как себя вести и какие облики принимать, потому что человек хозяин в этом мире так, как мы хозяева в своем. Но есть большая разница, быть рабом или служить по собственной воле. Тень подплыла вплотную. Птолемей почувствовал горячие дыхание оскаленной пасти на пятом плане.  — Как ты узнал о Бартимеусе? — хрипло спросил он.  — Я начал подозревать, когда он не смог назвать Хабу хозяином, а сегодня удостоверился в этом. — Тень отступила на шаг назад и смерила волшебника взглядом. — Хабу прозвали Жестоким не зря, Птолемей. Но даже он никогда бы не отнял у меня этот дар. А теперь подумай, как прозвали бы тебя, раз ты решился на такое. Птолемей сел прямо на землю, облокотившись на стену туннеля. Тень по-прежнему наблюдала за ним.  — Пристыдил, — признался Птолемей, помолчав. — Прям по больному, если честно. Но вряд ли ты завел этот разговор из-за сочувствия к Бартимеусу. Хорошо, я оставлю Хабу в покое на некоторое время. Ты же этого добивался, да? В таком случае я прошу тебя об ответной услуге: Хаба не должен узнать, кто настоящий хозяин Бартимеуса. На тебе нет Уз, так что особого труда тебе это не составит. Тень степенно кивнула. По истинному облику Аммета прокатилось облегчение.  — Все утро эту тираду сочинял, — признался он, чуть погодя. — И делал я это только потому, что знал, что ты прислушаешься к моим словам.  — Я почему-то так и понял, — рассмеялся Птолемей, вставая. — И ты попал в точку. Долго еще идти? Мне кажется, мы здесь уже вечность. Аммет сделал уклончивый жест и снова поплыл по коридорам, свернув куда-то в ответвление. Всего через минуту Птолемей увидел солнце. Его посетили смутные сомнения, что марид специально водил его кругами все это время. Тень коротко кивнула ему на прощание и скрылась раньше, чем Птолемей успел сказать хоть слово. Волшебник покачал головой своим мыслям.  — Хуже Хабы Жестокого, надо же, — хмыкнул он про себя. — Скоро заведу себе подземелье и начну плести заговоры против Соломона. — Птолемею внезапно вспомнился Мору. — Или я уже их плету? Все, теперь нас не отличишь. Просто братья-близнецы какие-то. Главное, чтобы Рехит об этом не узнал, а то слишком благодатная почва для его шуточек. Но, невзирая на его веселый настрой, кошки, которые у него скреблись на душе, нисколько не отступили, даже наоборот. Что тут говорить, слова Аммета действительно задели его. Он и правда чувствовал себя виноватым перед Рехитом. Он оправдал многих духов, отправив их к «лучшим», а своего друга не смог. Вот уж действительно, сапожник без сапог. Птолемей рассуждал обо всем этом, бредя прочь от башни Хабы, где, по его прикидкам, должен был находиться дом господина Мендрейка. Благо, на письме были его координаты. Чтобы успокоить гложущую его совесть, он начал искать других виноватых. А кто виноват? Во-первых, конечно же, Соломон, но обвинять его было скучно. Соломон — начальник. У волшебников всегда виноваты либо демоны, либо начальство, поэтому это было слишком банально. Во-вторых, виноват Жан. О, вот это была уже трезвая мысль. В конце концов, это он, сам того не ведая, подал ему эту идею. Жан был учеником Птолемея. Был, потому что его обучение завершилось уже лет десять как, к огромному облегчению их обоих. Птолемей и подумать не мог, что у него когда-то появится ученик, тем более здесь, в этом мире, но их знакомство произошло внезапно и вдруг, как и положено всякого рода неслучайным случайностям. Клеопатра тогда здорово погрызлась с Цезарем. Она где-то достала печально известный браслет-артефакт, который заставлял мужчину выполнять все ее прихоти, и попыталась использовать его на своем дорогом. Все бы ничего, но только Цезарь был одним из главных предводителей на слое простолюдинов и после этой истории очень долго, с чувством, толком и расстановкой рассказывал Соломону, где он видел все их волшебство и почему он больше не хочет иметь с ними, демонологами и чернокнижниками, никаких дел. А это было плохо. Из слоя простолюдинов поступало больше всего информации о том, что происходило на Земле. Чаще всего она была разрозненной, размытой, сумбурной и наполовину выдуманной, но ее было действительно много, так что из всего этого можно было выудить ценную информацию. Сильные мира того порой даже не подозревали о том, как много простолюдинов видели то, что им видеть не следовало. Чаще всего даже сами простолюдины не понимали, что произошло, но умело построенный разговор всегда позволял выявить некоторые характерные детали понятные любому образованному волшебнику. Так что межслоевые отношения надо было срочно восстанавливать, и сделать это поручили Птолемею. Якобы он самый дипломатичный из всех советников Соломона, умеет находить подход к простолюдинам и вообще из-за своих путешествий между мирами он лучше всех переносит путешествия между слоями. К этому всему он отнесся очень скептически, но согласился. Все же иметь в должниках Клеопатру, отвечающую за запись истории, никогда не будет лишним. С собой он, конечно, взял одну из своих разработок, невзирая на подколки Аффы. Цезарь был действительно зол на них, так что далеко не сразу примет его. И что, ему все это время штаны протирать? А так хоть подумает, почему этот пентакль не работает. Он как раз тогда работал над тем, чтобы пентакль не содержал барьер, сдерживающий духов. Понятное дело, что можно просто не довести линию защитного круга, эффект будет тот же, но пользоваться пентаклем с ошибкой или с собственноручно выведенной формулой — это две принципиально разные вещи. Сначала он думал, что это не доставит ему особых хлопот, даже формулы его Врат, которые он вывел еще ребенком, и то были намного сложнее, но потом что-то пошло не так. Правильно вычерченный пентакль просто не хотел работать. Даже джинны, искушенные в таких вещах, разводили руками. Тети вовсе сказала, что это магия ему так мстит за издевательство над ней. Но этому все же должна быть какая-то причина! Теперь решить эту простую задачку стало для него делом самоуважения. И вот как раз об этом сердито думал Птолемей, склонившись над миниатюрной копией пентакля, начерченной на бумаге, в сотый раз перепроверяя тонкую вязь рун. Даже тех, что он в семь лет рисовал с закрытыми глазами. Как он и думал, Цезарь обещал принять его уже третий час, испытывая то ли его, то ли свое терпение. Птолемей настолько погрузился в свои мысли, что просто не заметил, как к нему кто-то подошел и с интересом разглядывал его художества.  — Всегда удивлялся, как вы это делаете. Волшебник дернулся от неожиданности и посмотрел на нависающего над ним парня. На вид он был старше него, хотя здесь это не показатель, на голову выше, кучеряв и рыж. Птолемей на всякий случай проверил все планы, которые ему были доступны, но на всех незнакомец оставался им же.  — Что именно? — поинтересовался Птолемей. Эта головоломка ему уже порядком наскучила, и он решил развлечь себя беседой.  — Эти рисунки, — кучерявый кивнул на свиток. — Все так ровно, красиво, аккуратно и с первого раза. Я так круги даже циркулем не чертил. Серьезно, вот это да на выставку современного искусства.  — Дело привычки, нас этому с детства учат, — пояснил Птолемей. — Я думал, что простол… в смысле, не-волшебники боятся этого всего.  — Ну, вообще-то, да, — кучерявый кивнул. — Мы вас жуть как недолюбливаем. И за то, что называете простолюдинами в том числе. Просто мой старший брат как раз вашими книгами при жизни торговал, и я часто листал трактаты по истории магии. А сестрицу мою младшую один из постоянных покупателей даже в ученицы хотел взять. Так что я привычен к вашему обществу. Кстати, меня Жан зовут. Кучерявый подал руку, полностью покрытую веснушками.  — Птолемей, — они пожали руки. — А кто твоя сестра? Может я знаю ее?  — Да не, — Жан махнул рукой. — Она здесь, на этом слое. Не успела она волшебницей стать, нас всех троих на костре сожгли как чернокнижников. Времена тогда такие были, лютые. Против волшебников в очередной раз восстали, а мы под руку попались. — Жан поморщился, видимо, от неприятных воспоминаний. — Слушай, а ты что, тот самый Птолемей, что ли? Волшебник честно задумался над этим вопросом. Благодаря глупой традиции, тезок у него было хоть отбавляй, а «тот самый» можно было применить к каждому второму из них, и в большинстве случаев это не совсем положительная окраска. Увидев некоторое замешательство своего собеседника, Жан пояснил:  — Ну, тот, который всю жизнь боролся за свободу демонов, а они его растерзали. Птолемей поперхнулся воздухом. В таком изложении он свою биографию еще не слышал.  — Я боролся не совсем за это. И растерзали меня не мои слуги. Но да, ты прав, это я.  — Прикольно, — Жан осмотрел его с ног до головы. — Я думал, что «Апокрифы» — это выдумка. В смысле, это выглядит, как выдумка. С этими путешествиями между мирами и все такое. Птолемей тяжело вздохнул. То, что от его работ на Земле остались лишь разрозненные отрывки, которые даже для него, автора, выглядят нелепо, было настоящим ударом по его самолюбию. Если бы здесь был Бартимеус, он бы имел полное право воскликнуть что-то вроде: «А я говорил!» [А я говорил! Что? Лучше поздно, чем никогда. Прим. Б.]  — Бли-ин, чуть не забыл, я же от Цезаря, — Жан хлопнул себя по лбу. — Он готов принять тебя. Птолемей выругался про себя на родном языке. Говорят, что духи копируют поведение людей. Вот, пожалуйста, живое тому подтверждение. Теперь понятно, чье поведение копируют некоторые посыльные бесы.  — Ты раньше сказать не мог?  — Не мог! — Жан независимо сложил руки на груди. — Не каждый день у нас волшебники ошиваются — скукота одна. Птолемей посочувствовал ему уже на ходу. Дворец Цезаря почти полностью повторял резиденцию Соломона, разве что афритов, разгуливающих по двору в обликах павлинов, не было. Клеопатра в сердцах рассказала ему, что Цезарь завидует Соломону, поэтому специально когда-то отстроил себе такой же. Вокруг сверкающий мрамор, мягкие ковры под ногами, сады с цветущими фруктовыми деревьями, фонтаны с позолоченными девами — ничего необычного. Как никуда и не уходил. Переговоры прошли скучно. Цезарь к тому времени уже понял, что погорячился с выводами, и совсем без магии обойтись не сможет, и легко пошел на попятную. Каждый из них верно отыграл свою роль. В конце Птолемей передал искренние раскаяния Клеопатры, надеясь, что та этого никогда не узнает; Цезарь на следующий раз приглашал Соломона к себе, надеясь, что Птолемей этих приглашений ему не передаст. Вышел Птолемей из приемной залы совершенно разбитым, но с чувством выполненного долга. И как раз с этим чувством он хотел отправиться домой, как его остановил чей-то смутно знакомый окрик:  — Птолемей! Погоди! К нему бежал Жан. Остановившись, он несколько секунд молчал, переводя дух, и потом выпалил:  — Возьми меня в ученики! Птолемей смотрел на это юное чудо и не знал плакать ему или смеяться. Жан же скороговоркой продолжал:  — Я знаю, что так не принято, но другого шанса у меня может и не быть, понимаешь? Я здесь всего полвека, и уже готов подохнуть во второй раз от скуки. — Жан встретился взглядом с Птолемеем и осекся. — Или ты обиделся из-за «Апокрифов»?  — На правду не обижаются, — соврал Птолемей. — Неважно. Я не беру учеников. И он уже развернулся, чтобы наконец уже уйти и покончить со всем этим, как его снова остановил голос Жана.  — Я могу сказать тебе, почему твой рисунок не работает! Птолемей оглянулся через плечо и критично осмотрел простолюдина с ног до головы. Нет, это уже просто немыслимо! Хотя любопытно.  — Удиви. Жан лихорадочно почесал нос. Он явно нервничал.  — Точнее, я думаю так. Ты в Яблоке Ньютона использовал Флюксию Лейбница. Я узнал их, у меня зрительная память хорошая. Птолемей кивнул. Конечно, использовал! Не руну же Асмодея ему чертить, в самом-то деле. Ее с прошлого тысячелетия никто не использует, и жужжит она на высших планах противно.  — Ну вот! — воодушевился Жан. — Так Лейбниц с Ньютоном здорово рассорились при жизни. Я читал про это, я историю вообще люблю очень. Очень большая склока между ними была. Логично, что их открытия вместе не работают. Птолемей задумался. Конечно, он тоже знал о той неприятной истории, но это знание было где-то на заднем плане, так что он вообще не думал об этом. И звучало это все как полнейший бред. Законам мироздания плевать, кто с кем ссорился, они просто работают и все. Но магия — штука тонкая. А в этом мире настолько тонкая, что даже прозрачная. Никогда не знаешь наверняка, к чему приведут даже самые невинные опыты. Но если эта догадка верна хотя бы на десятую часть, то это будет настоящий прорыв! А память у него и впрямь неплохая. Годы назад, еще при жизни, ради развлечения читать магические книги, половину в них не понимая, и вспомнить названия рун — это многого стоит. Правда, когда волнуется, шепелявит чуть и глотать окончания начинает, это скверно. Но, с другой стороны, не трус и со смекалкой все в порядке. Птолемей не говорил ему, что в пентакле ошибка, значит сам догадался. Наверное, что-то такое оценивающее отразилось в его взгляде, потому что Жан внезапно воодушевился и снова затараторил:  — Проверь сейчас! Пожалуйста! Ты увидишь, рисунок заработает, — он отвел взгляд. — Я надеюсь… Птолемей усмехнулся. Если бы все было так просто… Это же нужно половину чертежа править, и сразу на полу, в полный размер, чтобы зря время не терять.  — Пентакль.  — Что? — Жан посмотрел на него непонимающим взглядом.  — Этот рисунок называется «пентакль», и он нужен для вызова. Привыкай к магическим терминам, ученик. В тот момент Птолемей еще не знал, как глубоко он пожалеет о своем решении. И вовсе не потому, что проблема пентакля оказалась совсем в другом месте. Во-первых, Жан оказался тем еще раздолбаем. Птолемей сам никогда себя не причислял к аккуратистам и в некоторых вопросах был достаточно небрежен, а долгое общение с постоянно что-то ломающим Аффой сделало его терпимым ко многим вещам. Вот Глэдстоун — да. Жутко неприятный в общении и резкий тип, но чего у него было не отнять, так это то, что у него всегда и все было по полочкам. Птолемей даже проникся к нему уважением, когда тот в глаза сказал Соломону, что на его слоях творится настоящий бардак, озвучив общую мысль. Возможно, поэтому он здесь и не прижился. Но Жан — это что-то с чем-то. Он умудрялся трижды неправильно произнести заклинание, читая со свитка, и при том доказывать, что он все правильно делает, пока сам Птолемей не ткнет его носом в ошибку. Он терял книги, свои конспекты, записи Птолемея. Тети шутила, что Жан мог потерять и самого себя, если бы такое было возможно. Он путал афритов с фолиотами, пентакли с пентаграммами, а руны с магическими формулами, и при всем этом еще умудрялся возмущаться, что его наставник слишком строг. Во-вторых, хваленая память Жана оказалась на удивление выборочной. Он мог почти дословно пересказать биографию Диогена, прочитанную им месяц назад, или с легкостью воспроизвести основные принципы пифагорейской школы, дополняя их историями создания, но не мог запомнить заклинание, состоящее из семи слов. Он вечно жаловался, что их слишком много и они слишком похожи друг на друга, хотя Птолемей не давал ему даже половины. И ведь это при том, что после смерти не существовало языкового барьера. А что было, если бы Жану пришлось еще и языки учить? В-третьих, Жан спорил. Спорил много и долго, до хрипоты доказывая Птолемею все, что ему казалось неправильным. Не то, чтобы Птолемея это раздражало, но обескураживало — точно. Жан ставил под сомнение те вещи, которые Птолемей, казалось, впитал с молоком матери, и это, с одной стороны, говорило о нем как о человеке, привыкшем думать своей головой, но, с другой, выдавало в нем ту еще твердолобость.  — Перечерчивай, — мельком взглянув на измазанный мелом пол, где уже битый час на карачках пыхтел Жан, сказал Птолемей.  — Третий раз! — взвыл Жан. — Ты можешь мне хотя бы сказать, что я делаю не так?!  — Нет, не могу! — с мстительным торжеством произнес Птолемей. — Учить надо было. В твой, с позволения сказать, пентакль ни один уважающий себя бес не вызовется. Каждый раз одни и те же ошибки! Скарабей, сидящий на голове Птолемея, прерывисто зажужжал крыльями какой-то ритм, но взлетать не спешил.  — Пенренутет, ты чего? — вздохнул Птолемей, посмотрев вверх.  — Да так, — раздалось сверху, — ничего. Одна шумерская песенка с утра пристала, никак отделаться не могу.  — Да? — с сомнением протянул Птолемей. — Что-то больно твоя песенка на морзянку смахивает. Так ты не старайся подсказывать, он даже ее выучить не в состоянии.  — Ты что, серьезно не выучил? — воскликнул скарабей. — Мы же договаривались! По несчастному лицу нерадивого ученика и огромным мешкам под глазами на нем было видно, что он сначала честно пытался выполнить задание Птолемея, а потом честно выучить морзянку, но ни того, ни другого ему сделать не удалось. Птолемей искренне считал, что Жан над ним издевается. Жан искренне считал, что над ним издевается Птолемей. Все бы ничего, но каждый промах своего ученика Птолемей считал своим промахом тоже, и потому ужасно огорчался и злился и на него, и на себя. Но, что уж тут скрывать, за все это время он привязался к этому рыжему недотепе, да и духи его полюбили. Аффа в особенности. Родственные души, однако. Приятной неожиданностью для Птолемея стало, что Жан решил пойти по его стопам в обращении с духами. До этого момента он рассказывал ему о технике призыва, правильном выборе благовоний, расставлении свечей, магических кружевах заклинаний, рекомендовал ему книги, учитывая его страсть к истории, рассказывал о сущности духов, но избегал тем, связанных с бесконечной игрой между рабом и хозяином и к чему такие игры могут привести. Это было палкой о двух концах. С одной стороны, Птолемей бы с радостью поведал ему, как впервые вышел из защитного круга и какое лицо было у его Рехита, полное тревожного неверия и трогательной надежды одновременно. А с другой, он не хотел бы, чтобы у Жана сложилось ложное впечатление о магии. Спустя две тысячи лет, переосмыслив все, Птолемей прекрасно осознавал, что ему просто-напросто повезло со своими джиннами. Нет, он не жалел ни о чем, но, увы, слишком много он видел духов, звериная жажда мести которых могла перебороть привязанность к конкретному человеку. Впрочем, он их в этом не винил. И что ему было делать? Некоторое время он специально избегал этой темы, просто не зная, с чего начать разговор, пока ему в голову не пришла гениальная идея. Жан сам задаст ему этот вопрос, а уже в зависимости от того, как именно он его построит, Птолемей и будет давать ответ. И в тот же день Птолемей дал Жану в руки фолиант, с которым у него самого были связаны не самые лучшие воспоминания. Как он и предполагал, его ученик следующим вечером ворвался к нему в дом, пыша праведным гневом и пламенным негодованием, и без всякого уважения к древней книге кинул фолиант под нос Птолемею, как раз на личное дело какого-то марида. Великобритания опять что-то с кем-то не поделила, и снова началась война. Птолемей терпеть не мог войны. Главным образом потому, что у него прибавлялось работы. Анхотеп, мастерски умеющий подделывать почерк Птолемея и время от времени помогающий своему хозяину, когда у того был совсем завал, с интересом взглянул на волшебника, ожидая его реакции. Он сидел вниз головой на потолке в облике маленького ребенка, а потому ему открывался прекрасный вид на происходящее.  — Что это? — Птолемей строго посмотрел на Жана.  — Это я должен спрашивать у тебя, дорогой мой наставник: «Что это?», — ответил он. — Что за пакость ты мне дал? Жан открыл фолиант на нужной странице, где карандашом были отмечены абзацы, которые ему нужно было зазубрить наизусть. Птолемей просмотрел их по диагонали.  — Вывороченная Кожа, Жгучий Пух, Серебряная Эссенция, Воронка Раскаяния, Развертывание Сущности…  — Птолемей, меня научили читать еще при жизни, — раздраженно тряхнул головой Жан, из-за чего его кудри смешно запружинили. — Ты бы мне еще Испепеляющее Пламя велел выучить. Чтобы сразу поставить рекорд по бесполезности.  — Испепеляющее Пламя действительно здесь бесполезно, — не стал спорить Птолемей. — А почему ты так уверен насчет этих? Жан посмотрел на Птолемея долгим взглядом, опустил глаза на фолиант, перечитывая описание заклинаний, перевел взгляд на наблюдающего за ними Анхотепа и снова посмотрел на Птолемея.  — Я даже не знаю, что тебе на это ответить, — развел руками Жан. — У меня сейчас когнитивный диссонанс разовьется. Ты что, действительно думаешь, что я… Нет, я знаю, для чего они нужны, я ведь не слепой, но после всего… Я даже представить не могу, чтобы…  — Стоп, — Птолемей решил остановить этот поток сознания. Голос его звучал строго, хотя на душе у него отлегло. — Я не прошу тебя их ни на ком отрабатывать. Это просто базовые заклинания третьего уровня, и ты их должен выучить. Просто для того, чтобы осознать общие правила магии.  — Правила нужны, чтобы их нарушать! — не согласился с ним Жан. — Я не понимаю…  — И не поймешь, — чуть повысил голос Птолемей, — если продолжишь мне перечить. В магии есть нерушимые законы, наплевательское отношение к которым может привести к непредсказуемым последствиям. Путь волшебника — это узкая и опасная тропа, и если ты сделаешь хоть шаг вправо или влево, то станешь еще одной жертвой… — Птолемей осекся. Неожиданно для самого себя он начал говорить словами собственного наставника. Хорошо, что Тети этого не слышала — вот смеху было бы. — Короче, — выдохнул он, успокаиваясь, — чтобы нарушать правила, нужно их хотя бы знать, — судя по ироничному взгляду Жана, он не слишком проникся, и Птолемей продолжил объяснения: — Ты сам знаешь свою проблему с дикцией. А у всех этих заклятий сложная структура и произношение. Я надеялся, что если ты одолеешь их, то все остальные покажутся тебе легкими. К тому же, там без труда прослеживаются уровни силы, о которых мы с тобой говорили в прошлый раз и которые должен чувствовать волшебник, плетя свою магию. Ты бы увидел это, если бы посидел над ними чуть дольше одной минуты и не устроил здесь тарарам, отвлекая меня от работы. Жан уставился на строчки, на которые указывал пальцем Птолемей. По лицу его было видно, что теперь он видит все это и не понимает, почему не понял этого раньше.  — Я не знаю, что сказать, — растерянно сказал он. — Чувствую себя идиотом.  — «Извини, наставник», например, — подсказал ему Анхотеп.  — Извини, наставник, — послушно повторил Жан. — Нет, правда, Птол, прости меня за это. Фух… Я ведь себе такого надумать успел!  — Извиняю, — угрюмо произнес Птолемей. — А теперь брысь отсюда. Я сегодня злой. Видишь, что здесь творится? Сейчас Мору еще принесет, вообще яблоку упасть будет негде. Он обвел рукой комнату, полную бумажных Пизанских башен выше человеческого роста.  — Так может я… — Жан даже не успел закончить фразу.  — Нет! — испуганно воскликнули они хором с Анхотепом и вытолкали это ходячее бедствие за дверь. Потеряет еще что-нибудь, объясняй потом Соломону, почему десяток сущностей в межмирье застряло.  — Да-а, ты таким не был, — констатировал Анхотеп. — Пропащее поколение, никакого уважения к старшим. Слушай, может все-таки бегемотовый кнут, а?.. Птолемей поморщился и рефлекторно потрогал губу. Надо же, сколько лет прошло, а тело помнит. Или что там у него сейчас вместо тела?  — Ага, а перед этим я загоню Тети в пентакль и заставлю его отрабатывать на ней Развертывание. [Не смешно. Пр. Т.] Не мели чепухи, это совсем не главное. Анхотеп подумал и согласился с ним. И подобных историй было очень и очень много. Когда же Птолемей дал Жану все знания, которые нужны настоящему волшебнику и даже более того, расстались они добрыми друзьями. Жан искренне благодарил Птолемея за терпение к своей бесталанной персоне, Птолемей же заметил, что Жан персона вовсе не бесталанная, и позволил Клеопатре отдать ему давний должок. Клеопатра назвала Жана «славным парнишкой» и взяла его к себе в отдел истории, к невероятному его счастью. А чтобы Жан не слишком выделялся среди волшебников, Птолемей даже отдал ему двух бесхозных духов: марида и беса, перед этим, конечно, тщательно изучив их биографии. История Квизл была неуникальной, и подобных случаев была просто уйма, что лишний раз доказывает несостоятельность всей этой системы, но в данном случае всем это сыграло на руку. Духи получили доброго хозяина, Жан получил право называть себя полноценным волшебником, а Птолемей чувствовал гордость и за него, и за себя. Они поддерживали отношения и навещали друг друга время от времени. Птолемей даже познакомился с его страшим братом и младшей сестрой, которые под громогласные возмущения Жана посочувствовали ему в приобретении эдакой головной боли. В общем, дела шли неплохо, пока каким-то идиотам не пришло в голову устроить «Последний день Помпеи» в Лондоне. Нет, он, конечно, рад за восставших духов, но разбирать-то завалы из бумаг все равно будет он, а не они. И его настроение совсем испортилось, когда к нему прилетел джинн по имени Калибан, передав бумагу, возвещающую о смерти Бартимеуса. На ней карандашом почерком Шекспира было выведено «Птолемею». Среди советников Соломона было негласное правило передавать личные дела своих «лучших» друг другу, и оно выполнялось неукоснительно. Он с самого начала понял, что здесь что-то не так, но полностью удостоверился, лишь когда Соломон его вызвал к себе на ковер. Из своего опыта общения с великим царем Птолемей давно уяснил, что из подобных разговоров тет-а-тет ничего хорошего никогда не выходило. По крайней мере, для него.  — Значит, так, — Птолемей обвел всех своих духов взглядом. — Квизл, отвлекись на секунду, пожалуйста, и послушай своего хозяина, наконец. Да, я сейчас как хозяин с вами разговариваю. Не вижу здесь ничего смешного, Анхотеп. Прика… Тети, ну хоть ты дисциплину не разлагай! Так вот. Приказываю. В мое отсутствие из дома ни ногой. Да, Аффа, и ни крылом тоже. Все ваши конечности я перечислять не буду, увольте. Меня вызывает Соломон, и я понятия не имею зачем, но вряд ли для чего-то приятного. Не буду врать, я даже не знаю, когда вернусь и вернусь ли я вообще, но в мое отсутствие любая, я повторюсь, любая, даже самая мелкая ваша проказа может выйти мне боком, и тогда… Нет, Пенренутет, Иглами я вас жечь не буду. — Среди духов снова послышались смешки, и на этот раз сам Птолемей не удержался от улыбки. — Невозможно с вами серьезно разговаривать! В общем, я прошу вас, не подведите меня, пожалуйста.  — Да поняли мы все, — махнул рукой Анхотеп. — Не подведем. Хозяин, ты как, будешь на нас Узы накладывать или на слово поверишь? — саркастично добавил он. Птолемей заверил его, что их честного слова для него достаточно, чем вызвал еще более саркастичные комментарии, что, дескать, хозяин из него никакой, но они, так уж и быть, простят его на первый раз за неточную формулировку приказа. И вообще слово «пожалуйста» рабам не говорят. Это ему так, к сведению. С Соломоном его ждал очень долгий и очень неприятный разговор, который сводился к тому, что у Птолемея находится слишком много «лучших» духов и ни одного «худшего», и что это навевает определенные мысли об его, Птолемее, субъективности. Птолемей задал Соломону весьма логичный вопрос, где же ему взять «худших», если у него таковых быть не могло по той простой причине, что все его духи служили ему по собственной воле.  — И ты хочешь сказать, что все твои демоны были при жизни послушны и смиренны, как и подобает рабам? — Соломон смотрел на него, не мигая. На нем был весьма современный костюм с пестрым галстуком, который ему совершенно не шел. Он сидел за широким письменным столом, за его спиной стояли два могучих африта в обликах грифонов. Шерсть на их бархатных загривках стояла дыбом, а хвосты нервно подрагивали. Их можно было понять: воздух в комнате неуловимо колебался, словно от жара. Великий Дух Кольца был здесь, и спокойно в его присутствии мог чувствовать себя только его хозяин.  — Я не ручаюсь за это, — кротко произнес Птолемей. — Однако они все умерли за меня. А героическая смерть, как ты знаешь сам, снимает большинство прегрешений.  — Не все, — качал головой Соломон. — Один из твоих рабов все еще жив. Пока.  — И я желаю ему встретить вечность в Ином Месте, а не здесь. — Птолемей решил сделать вид, что не знает о смерти Бартимеуса. Он понял, что настоящая цель разговора только впереди. До этого была лишь присказка. — Соломон, я ученый, а не политик. Мне невдомек твои пространные намеки и иносказания. Веди эти игры с Клеопатрой или Шекспиром, они умеют вовремя показывать зубы и строить из себя агнцев. Я заточен под другое.  — Какие игры, Птолемей? — Соломон даже не сделал вид, что удивился. — Я всего лишь хотел поинтересоваться твоим самочувствием. Каждому известно, что большое количество демонов в доме нехорошо влияет на нервы волшебника. И радеть за каждого беса, как это делаешь ты, — так это никакого здоровья не хватит.  — И все же я не понимаю, о чем ты. Вообще-то Птолемей уже догадывался, но ему не хотелось верить в свою догадку.  — Бартимеус единственный, кто остался в живых после твоей смерти, — Соломон откинулся на спинку стула. — Единственный. И твоих идей, насколько я знаю, он не разделял и, более того, в открытую критиковал их. По некоторым данным даже винил себя в произошедшем. Тебя не наводит это ни на какие мысли? Предательство «лучшего» — один из тех проступков, которые не смоешь ничем. — Соломон внимательно оглядел Птолемея. — Впрочем, ладно. Я все же думаю, что мы друг друга поняли. Жаль будет, если такого светилу магии, как ты, развоплотят за какую-нибудь ерунду, вроде мелочных интриг и жажды власти, вместе со своими верными рабами. Хотя за них я переживаю меньше всего. Второй раз умереть за «лучшего» хозяина — такой поступок достоин славных баллад. У Птолемея заходили желваки. Он проклинал себя за беззащитность в такой ситуации и попросту не понимал, зачем все это понадобилось Соломону. Птолемей, конечно, знал, что они с Бартимеусом были знакомы, но их встречи никак нельзя было назвать тем, что может быть источником ненависти. Соломон, скорее всего, его даже не вспомнит. Нет, здесь не личное, здесь какой-то тонкий расчет, но какой именно?.. За этими тяжкими думами его и застал дома Жан.  — Ну ты, конечно, дал, наставник! — вместо приветствия воскликнул он. — Я в таком состоянии твоих еще не видел. Мрачные, неразговорчивые — жуть! Я даже испугался, что тебе все надоело и ты решил пойти по стопам Хабы Жестокого. Птолемей слушал его краем уха. Переварить все, что говорил его бывший ученик, было попросту невозможно, и он очень давно плюнул на эту затею. Если даже предположить, что Бартимеус действительно… Да ну, бред. Если бы он настолько опротивел Рехиту, тот бы попросту ушел и все. Зачем такие сложные комбинации с предательством? Но все равно его нужно было отправлять к «худшему». Против Соломона не пойдешь, это грозит… Да, собственно, ему уже сказали, чем это грозит.  — …и вот поэтому я собираюсь к сестре, а моим на слой простолюдинов нельзя, — рассказывал в это время Жан. — Я произнесу заклинание Отсылания, примешь их к себе, пока я не вернусь, а? [«Отсылание» — одно из изобретений волшебников в этом мире. Настоящий хозяин у духа мог быть только один, однако если он по каким-то причинам не мог следить за своим рабом, то произносил заклинание, временно передавая его другому волшебнику. Заклинание стало пользоваться особой популярностью после того, как Соломон подписал закон о том, что во всех тяжких проступках рабов, виноватыми считались и их хозяева тоже. Интересное совпадение, не правда ли? Прим. Пт.] Птолемей рассеянно кивнул.  — А если они будут слишком шуметь, то используй Развертывание, не стесняйся, — сказал Жан. Птолемей снова кивнул. — Ты вообще меня слушаешь или нет? — возмутился он.  — Нет, — честно признался Птолемей и впервые взглянул на Жана. — Что с твоими волосами? — опешил он. Жан взвыл.  — Не напоминай, а? — он схватил пальцами прядь волос глубокого синего цвета. — Поэкспериментировал с пентаклями, блин. Прав ты был, Птолемей. Надо было все, что ты мне давал, учить. А так — вон, видишь что. Выучил морзянку, и все — пиши пропало.  — Позоришь меня на весь волшебный слой, — сердито буркнул Птолемей.  — Я и раньше тебя позорил, только тебя это не слишком волновало. В кабинет зашла Квизл и, окатив своего хозяина взглядом льдистых глаз, словно ледяной водой, положила на стол еще одну стопку бумаг и вышла, не сказав ни слова. Жан несколько секунд смотрел на хлопнувшую дверь и перекосившуюся книжную полку.  — Наставник, что случилось? — как-то очень просто спросил он. Птолемей тяжело вздохнул, посмотрел на него и вывалил все, что на него навалилось в последнее время. И про странную смерть Бартимеуса, и про Соломона, и про то, как на него обиделись собственные духи.  — И поэтому я отправил его к «худшему», — закончил он. — Только выбрать надо, к какому из них.  — Дела, — протянул Жан. — А я думал, что это у меня проблемы. Слушай, можно мне на его послужной список взглянуть? Птолемей молча передал ему длиннющий свиток. Жан пробежался глазами по столбику имен «худших» волшебников, выведенных траурной черной пастой.  — Нифигасе у него… Мда. Ух ты, и этот тоже! Птолемей, какие у него, однако, интересные… Ха! — Жан внезапно хлопнул ладонью по столу. — У него же тут Хаба есть!  — И что?  — В смысле, и что? Да ты же его смотритель. Отправь его к нему, ты всегда Хабу контролировать сможешь. Птолемей хмыкнул. Хиленький план, честно говоря. Очень хиленький. Впрочем, за неимением никакого… Тем временем Жан продолжал:  — А что? Бартимеус Хабу первым увидит, хозяином назовет, а дальше и Соломон ничего поделать не сможет.  — Кто? — усмехнулся Птолемей. — Бартимеус? Этот из вредности может и не назвать, он меня же по этой причине только так и… И вот тут его осенило.  — Жан, ты гений! — Птолемей вскочил со стула.  — Какой учитель, такой и ученик. Что есть, то есть. Вот и получается, что во всем виноват Жан. Не всерьез, конечно, так, просто чтобы совесть и тревогу успокоить. На словах план действительно неплохо выглядел, но в реальности все было не совсем так радужно. И Бартимеусу было от его авантюры ни тепло, ни холодно, и он сам здорово подставлялся. Если Соломон узнает обо всем, то Птолемей еще Хабе позавидует. И все же он не жалел. Мысль о том, чтобы навеки отправить Бартимеуса в рабство, была ему противна. На Земле люди часто используют слово «вечность», имея в виду, максимум, каких-то жалких лет двадцать-тридцать. Легко бросаются словами, не понимая их значения. Здесь же вечность была именно вечностью. Реки потекут вспять, солнце встанет на западе и зайдет на востоке, звезды потухнут на небе и зажгутся на земле, океаны затопят сушу и снова высохнут, но Бартимеус все еще останется у «худшего». На сколько хватит его запала? Века на два-три, да хоть бы и десять. В сравнении с вечностью — капля в море. В этом мире, словно свечки, тухли все духи, один за другим. Если Земля им была чужда, то этот мир был чужд вдвойне. А так хотя бы останется маленькая лазейка. И вот еще что. Какое все-таки дело было Соломону до простого джинна средней руки? Он для его масштабов даже не мелковат, это как-то по-другому называется. Эту мысль Птолемей додумывал, подходя к дому Джона Мендрейка. У него намечался еще один непростой разговор…