Лихорадит душу

Лихорадит душу - Я обиды не прощаю! Я разрушу план твой, обещаю. Ты меня не знаешь, Ты всего лишь отраженье! Средство есть Лишь одно: Сгинь на дно... (с) Король и Шут - "Отражение"

В маслянисто-черной воде, бьющейся в багровый борт фосфоресцирующими пенными гребнями, нельзя было разглядеть отражения. Отсветы фонарей и окон освещенной кают-компании — лишь они плясали на волнах стаей бешеных болотных огней, заманивающих путника в трясину. Стоя у фальшборта и вглядываясь в их гипнотическое мерцание, дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес ощущал себя тем самым путником, которого предали звезды, подвели карты, и каждый новый шаг приближал его к бездне — а прекратить борьбу он не мог. Даже если это означало медленную гибель, даже если ему не доведется милосердно быстро пойти ко дну. По крайней мере, подумал он с болезненной усмешкой, тонуть ему не в одиночку. Горечь поражения отравляла каждый вздох, каждый глоток воды, присыпала пищу слабым раствором цианида. Изощренная пытка усугублялась тем, что показать ее было недопустимо — и учтивые речи испанца не таили ни капли этого яда, а сдержанная улыбка играла на его губах, едва не искусанных в кровь от бешенства и тоски. Рабы-англичане, овладевшие его кораблем, казалось, и вовсе не видели в нем врага, и отвечали ему уважительным обращением — и нельзя было дать им знать о том, сколь чудовищным издевательством это звучало для кастильского гранда, с приветливым взглядом воображавшего их на эшафоте. Каждого из них, осквернивших своей хваткой «Синко Льягас», осмелившихся заковать его сына в кандалы, дон Диего страстно мечтал увидеть болтающимся в петле причудливым маятником, обугленным бесформенным останком в догорающем пламени костра, обезглавленным телом в луже крови. Не пачкать руки самому, не мараться об эту сволочь в поединке, а с холодной улыбкой предоставить палачу заняться всеми до единого. Кроме того самого, единого, которому он, будь на то его воля, не уготовал бы такую судьбу. Питер Блад умер бы иначе — и непременно от его руки. Эти фантазии помогали держаться. Не позволяли выть от отчаяния и унижения, вновь и вновь перелистывая в своей памяти страницы этой отвратительной трагикомедии. Вот он — триумфатор и завоеватель, расквитавшийся с подлыми врагами, и командир барбадосского гарнизона с трясущимися руками выслушивает его требования, безукоризненно-вежливые, и оттого пропитанные издевкой. Вот он покидает причал английской гавани, переговариваясь с сыном, и волны мягко покачивают тяжело нагруженную шлюпку, а впереди гордо возвышается закатно-алый корпус его собственного корабля. И вот он — оглушенный, надломленный болью и неизвестностью, и хриплое согласие срывается с его губ, когда ржавый песок безвозвратно утекает в нижнюю колбу часов, а синие глаза впиваются в него с небрежной жестокостью победителя... Блад победил. Переиграл его, безвестный, безымянный, бывший никем и звавшийся никак — уничтожил его команду и стер в пыль его победу. Дон Диего хотел бы, чтобы его ненависть к сборищу британских бандитов перекинулась и на их предводителя, но что-то внутри давало сбой, и все негодование, вся клокотавшая в груди ярость оборачивалась против него самого. Допустить этот проигрыш, потерять все, чего удалось добиться с боем — этого испанец не мог себе простить, и каждый взгляд на щеголявшего в его камзоле англичанина был для него пощечиной, жестоким напоминанием о том, какую чудовищную оплошность он совершил. Ненавидеть Блада было равносильно тому, чтобы кидаться с кулаками на беспристрастное зеркало — и дон Диего кидался, и разбивал кулаки в кровь, и насмешливо звенели осколки, исполосовавшие ему бессильные руки и искаженное стыдом лицо. В его душе бесновался ад. В его бокале плескалось гранатовое вино, когда в кают-компании за ужином он развлекал самозванного капитана разговором о давно покинутом ими Старом Свете. Тот слушал с любопытством, отвечал с остроумием — и испанец позволял себе ненадолго забыться, ища в беседе хотя бы тень удовольствия и успокоения. Его силы тлели изнутри с каждым днем, с каждой пройденной под парусами милей. Ему отчаянно необходимо было держать себя в руках. Притворяться другом, едва ли не товарищем по несчастью для этого человека — и, непринужденно произнося «друг мой» из раза в раз, дон Диего позволял себе отчасти поверить в это. Перенестись мыслями в иную реальность, где его собеседник, благородный и обаятельный, не был английским псом, а сам он не оставался оскорбленным пленником. Так можно было сохранять лицо, маску, чтобы в конечном итоге не дать этому дьяволу добиться своего. Не возбудить подозрений, заставлять собственное притворное дружелюбие отражаться в чертах собеседника, в черном обсидиановом зеркале, к которому его приковали. В чем-то этот двойник был очень схож с ним — непокорный, не привыкший подчиняться, готовый рискнуть всем, чтобы не остаться на привязи. Дон Диего видел это, и оттого понимал, как действовать с восставшей против него собственной сущностью в чужом человеке. Блад же не видел — и в том было его страшнейшее заблуждение: он позволил себе поверить, что один из них двоих способен сдаться без борьбы. Не разглядел зеркальности, не осознал, с какими мерками стоит подходить к тому, чьим отражением он мог бы быть. И это тоже было неплохим выходом. Представить Блада каким-то призраком, демоном, собственным распоясавшимся отражением — чем угодно, лишь бы отвязалась мучительная мысль о проигрыше беглому каторжнику. Видеть в нем нечистую силу, пожелавшую отнять у де Эспиносы и корабль, и гордость, и саму жизнь, - и беззвучно повторять молитвы, веря, что Господь даст силы выстоять и одолеть врага. Что наваждение сгинет, когда у берегов Эспаньолы испанские суда захватят «Синко Льягас», а сам дон Диего, быть может, доживет до того момента, когда лицо англичанина покроется смертельной бледностью, а ледяные сапфировые глаза потускнеют и угаснут. - Господи, помилуй! - слышал он собственный возглас, не справляясь со шквалом жестокой памяти. - Может быть, вы скажете мне, что и дон Диего де Эспиноса — это тоже вы?! - Боже, Боже... - шептал испанец одними губами, вцепившись в резной поручень до побелевших костяшек пальцев, до боли в ладонях. Он и сам не мог бы сказать, о чем просил Всевышнего, что рвалось у него из самой души, трясущейся и сгорающей в лихорадке. Помоги мне. Уверь, что я — это я. Что я не отражение и не бессильный призрак, что это все еще мой корабль. Что завтра это закончится. Создатель молчал, но звезды, Его творения, красноречиво говорили за Него. И в отличие от синеглазого демона из зазеркалья, укравшего у испанского капитана и повадки, и одежду, дон Диего понимал их язык. К утру крепчающий ветер принесет их к самому побережью Эспаньолы, и там решится все: кому из них остаться за штурвалом, кому скрыться на дне. Бладу это было неведомо — хотя после вопросов юнца-штурмана, быть может, он и начал смутно беспокоиться. Однако же, де Эспиноса был уверен в своем актерском даре и убедительности. Пусть англичанин был наблюдателен и умен, - отражение, с болью шипела его раненая гордость, он всего лишь твое отражение, и оттого ему не откажешь в уме, - но искусством навигации он не владел. Кастильский капитан мог бы, пожалуй, ощутить сочувствие к беспомощному в открытом море человеку, независимому и ненавидящему бессилие, как и он сам, - но жалости к Бладу в его сердце было не больше, чем в окаменевшем обломке угля. А расставленная тем ловушка с подставной Полярной звездой не провела бы и Эстебана, не говоря уже о его отце. Эстебан. Мысль о сыне ледяной волной обдала испанца, не впервые за эти мучительно длинные сутки, бессчетное количество раз за эти ненавистные дни. Если Провидение не отвернулось от Испании и ее верных сыновей, если не закрыты милосердные глаза Христа, то пусть Эстебан избегнет катастрофы, неважно, чью еще жизнь она унесет. Бесчестье, которое обрушилось бы на них, приведи де Эспиноса и впрямь свой корабль в Кюрасао, было бы стократно хуже смерти, - и все же чувство вины грызло его при мысли о сыне и грозящей тому опасности. Страх гнездился на краю сознания, изгнанный, отторгнутый, но неистребимый, и шипел оттуда, как целый клубок разъяренных змей. Ужас за Эстебана, за себя, за ту неизвестность, что лежала за рассветом, за те минуты или часы, в которые у Блада еще будет возможность осознать ловушку и расправиться с виновником своей неминуемой гибели... Но по-другому быть не могло. И дон Диего не променял бы этот адский риск на безопасный и несмываемый позор. Обращенное к невидимому в ночи горизонту лицо его было бледным, окаменевшим, взгляд застыл, смешав в себе страдание и свирепый вызов, но его спина была гордо выпрямлена, плечи уверенно расправлены, и вся осанка и поза его говорила о властном спокойствии. Проходящий мимо человек, увидевший его силуэт в сумраке, несомненно мог бы принять его за капитана, чьей воле подчинялся боевой корабль — и был бы близок к истине, повторял испанец про себя со злой радостью измученного зверя, вот-вот ожидающего шанс впиться мучителю в глотку. Скоро все будет именно так. Ты недооценил меня, мерзавец, ты не знаешь меня, хоть и вырядился в мою одежду, и занял мое место. И скоро ты на собственной шкуре почувствуешь, что я не прощаю обид. А путь был лишь один, и средство — только одно, и под всеми парусами во мраке шел к развязке алый корабль, когда-то на беду покинувший верфи Кадиса.