***
Отлив внутри нее исподволь разрастается в звучную глубину и приглушенно мурлыкает какие-то неведомые шершаво-кружевные ажурно-дырчатые мелодии. Голова пропитана желейно вязкой сытой истомой вплоть до нерадиво поникшей изогнутой прядки аккурат в центре растрепанной каштаново-рыжей макушки. Другая дремлет ровно напротив, уткнувшись лицом в скрещенные поверх стола зефирно-белые руки. Ее пальцы перепачканы в клубничном сиропе, а к разметавшимся волосам сиротливо пристал зубчатый ягодный хвостик — какая-то шестеренка в недрах Мэдлин настойчиво подсказывает, что быть столь мило неопрятной и беззащитно открытой далеко не в характере второй, и это почему-то заставляет чувствовать себя благословенно счастливой, замыкает на озадаченном «Мы потратили впустую столько времени…». Она безмятежно рассматривает этот уютный спокойно вздымающийся холмик, блуждая взглядом по изивавам буйных кудрей и пробивающимся из-под них островкам глянцево поблескивающей куртки и утопая в совершенно неизъяснимом ощущении, будто, сумев прорваться сквозь поверхность зеркала, ныне пристально изучает надежно сокрытую в нем бездну, вскользь, однако, ежесекундно задевая и себя. Древесно грубые мозолистые пальцы твердо касаются ее ладони, отрывая от грез. Старушка, чьи седые букли невероятно похожи на окаменелую шапку морской пены, а лицо — на морщинистую пергаментно-желтую тыквочку, чуть нахмурившись, с чем-то похожим на понимающую жалость сверлит ее теплыми черноземными глазами. До того клейко окутывавшая от темени до пят, словно плащ, дымчатая нега моментально тает, и вот уже Мэдлин чувствует себя так, будто с дуру решила беззаботно раскинуться на неровной и жесткой каменной терраске. Слова сыплются на нее — еще не до конца проснувшуюся, недоумевающую – точно мерзкое крошево, предвещающее циклопический обвал, эхо которого зловеще прогремит от пещер до ущелья. — Теперь ты уже не сможешь осознать это сама. — ошметки породы выстукивают искореженный вальс на ее щеках и чеканят изящные пируэты и па по онемевшему мосту позвоночника. — Я обязана буду помочь тебе. По-птичьи скрюченная лапа, чуть подрагивая, поднимается над столом, указывая на половинку. Мэдлин, кажется, не видит ничего на свете, кроме этой землисто-загорелой костисто тощей кисти, оплетенной набухшими стеблями вен. — Бери ее на руки и уходи. Именно сейчас, пока она спит. Мэдлин готова рявкнуть, что это гнусно, вероломно и подло, но необработанная, лишенная лака тросточка, а, может, и мистически сопровождающая женщину всюду, голубокрылая птаха невозмутимо клюет ее в маковку, непререкаемо освобождая дорогу чужим речам. — Дай ей до конца побыть слабой. Утратив форму и затаившись в сердцевине тебя, она вновь станет невидимым безгласным защитником, здравомыслящей терновой колючкой, порой спорящей с тобой, напоминающей о собственных нуждах и оберегающей от излишнего разбазаривания внимания и энергии. Тогда-то уже никто не предложит ей объятий и поддержки. Даже если ты будешь покладисто прислушиваться к ней, она станет для тебя оппозицией в любом деле, будет одна, вечно начеку, ежесекундно готовой показать тебе «правильно» по-другому… Ты протягивала ей руку, дарила утешение и окружала заботой на протяжении всего пути. Так же милосердно будет покончить со всем безболезненно, не заставляя ее героически шагать навстречу собственному исчезновению. Обойдетесь и без слезливых прощаний. Ты можешь сделать это для нее? Сумрачно-зеленый рукав стелется к запястью неприхотливой местной растительностью, кропотливо и с бесконечным терпением поглощающей новые, щедро отданные во владение территории, и Мэдлин в который раз посещает не особо радостная мысль, что старухе, пожалуй, слишком многое известно, знакомо и очевидно. Но ей уже нет необходимости метаться, заживо сжигая себя в вопросах: «А хватит ли у меня сил уволочь ее за пределы влияния чар Горы? А она не проснется? Что я ей тогда скажу?». Равно как и нет причин кого-то обличать и в чем-либо сомневаться. Оказывается, она способна тихо отодвигать громоздкую мебель и бесшумно красться по скрипуче бредящему полу. Когда она со всей возможной бережностью отворачивает половинку от стола, то чувствует себя так, словно отнимает уязвимо голого детеныша от живота матери. Девушка-кусочек вообще сейчас беспричинно кажется ей дико похожей на маленького опоссума — в смоляных черточках сомкнутых век, определенно, просвечивает что-то от звереныша… И вся она такая щекотно смешная, плюшевая… Сладкий сахарный запах поднимается от нее теплым паром, будто дыхание вскипяченной солнцем земли, и юной скалолазке страшно тяжко не подумать о покойниках, пока она складывает на ежевичную пуховку марионеточно обвисшие ватные лапки. Штриховка ресниц вяло трепещет, и на краткий срок Мэдлин окунается в мутную незрячую полынью сонного глаза. Вторая чуть поджимает губы, мягко чмокает и вновь, разморенная восхитительной усталостью и деликатесным удовольствием, уплывает в рябящую зыбью, дурманно теплую туманную заводь. Мэдлин с минуту молча глядит на нее и, выждав, тягуче ловко, будто всю жизнь утомленных барышень на руках таскала, поднимает бывшее отражение (жутковато невесомое, что мерещится — просочится сквозь руки и уплывет легкой дымкой от любого ветреного чиха) и сосредоточенно пристраивает безвольно запрокинутую голову ближе к своему плечу. Не монолит, конечно, не мрамор, не крепостная стена, но от души хочется верить, что хоть какой-то оплот надежности, пусть и плохонькая, но все же твердыня. Водорослями колеблющаяся в воздухе, сверкающе яркая челка щекочет подбородок, и в груди полоумно и яро вертится невесть как туда попавший стеклянный осколок, упрашивая и остервенело внушая прижаться губами к холодноватому лбу. У Мэдлин не было и не будет сестер, но в детстве она часто в задумчивости целовала убаюканных на груди кукол. Прижатая к сердцу другая — это, конечно, не тряпичный сверток, не резиновая болванка, а скорее длинный призрачный хвост газового шарфа с горкой перекатывающихся камешков в углубленьице посередине, но отчего-то видится — было бы так же. Усыпляюще безответно и гладко. Скользнуть походя, даря мысль, и затихнуть, не прося о возврате. Ни рассуждений, ни нежности. Непривычно серьезный Тео поднимается ей навстречу из медвежье-бурого кресла. Вторая, ворча и завозившись, стискивает ее куртку. Мэдлин качает головой. — Я вернусь. — говорит она вставшей рядом старухе, диковинной пичуге на спинке дивана, взволнованному парню с клокастой, как измазавшееся в шоколаде облако, курчавой бородой и даже отчасти бормочущему сквозь сон в горке пухлых подушек, в дальнем углу, у камина, гнило мерцающему господину Оширо. Тео твердо стучит кулаком по нагрудному карману — там спрятан куцый обглоданный листочек с ее телефонным номером. В темных, как дубовые листочки по осени, глазах непреклонное «Я не дам тебе пропасть без вести, вторая упертая славная сестренка. Я позвоню.». Старушка усмехается. — Разумеется, вернешься, милая. Круг — воплощение совершенства, и признание этого заложено на инстинктивном уровне, тут уж ничего нельзя сломать… Она рассеянно касается кончиками пальцев шеи, будто буднично нащупывая неуклонно расширяющуюся, разбухающую угольной пустотой трещину, и, волнисто пожав плечами, с щербатой улыбкой бросает: — Я крепка. Но Гора несравненно крепче. И хоть почти никто не доходит до вершины, все же… вдруг кому-то понадобится срочно выпить чайку? Понимаешь, дорогая? Мэдлин не хочет. Не имеет ни малейшего желания распутывать добротное вязание таинственных пророчеств и снисходительных намеков. Ее кусочек еле слышно, свистяще сопит — думается, что именно такие звуки тревожили хрупкий покой злосчастной клиентки Шерлока Холмса, героини рассказа «Пестрая лента». За любезно распахнутой дверью сеется снег, будто кто-то заранее, щедро, горстями осыпает солью ее жизнь. В горле уже подобающе кисло и едко. Старуха, не таясь, остается караулить в дверном проеме, будто взаправду опасается, что Мэдлин плюнет на все и исполинскими прыжками взлетит на щемяще недавно покинутые высоты, схоронится в какой-то пещере, распоследней неразличимой, крошечной расщелине в скале, когда так жутко необходимо, чтобы она отволокла свою ершистую и неукротимую половинку в мир и неминуемо начисто поглотила. Сожрала, как черный цвет, глушащий любой, даже самый ослепительный красочный пламень. Липкий, точно варенье, запах клубники словно стынет и, обратившись в тончайшую пленку, с хрустом рассыпается от могучего ледяного дыхания Горы. Ее последнее беспощадное откровение — горький аромат еловой хвои, колким клубком свернувшийся на чужой груди — кремневым когтем пронзает голову и вскрывает виски. Мэдлин не дано прочувствовать упоительный миг слияния. Ей дозволено только с окоченевшим ужасом обнаружить в своих руках пустоту.Часть 1
15 апреля 2019 г. в 11:31
Решение начать спуск дается непросто.
Мэдлин все смутно тревожилась, как же его принять, но, когда наступает тот самый момент, она явственно чувствует: пора.
Это ощущение сродни призрачному настораживающему запаху гари, благодаря которому удается незамедлительно понять: пришло время извлекать творение из духовки, ведь промедлишь еще секунду — и сладостно пышное воздушно свежее состояние «готов» смениться прискорбным и зачерствелым «передержала».
Просто в какой-то миг неописуемые небесные акварели (ни одному художнику не по зубам!), до того жадно, взахлеб пожираемые глазами, исподтишка, неуловимо ослабляют хватку, милостиво спуская с цепи горячечных восторгов. Нет, непередаваемые краски не тускнеют, не блекнут, не смешиваются в аляповатый ком, но пораженное страстным благоговением сердце понемногу умеряет отчаянный стук, выравнивается сбитое упорной борьбой за последние метры дыхание, и Мэдлин осознает, что незабываемый пейзаж буквально отпечатался у нее под ребрами, смешал свои оттенки с кровью и уже никуда не уйдет. Обдавший ее с головы до ног, промчавший на своем гребне девятый вал мягко откатывается к горизонту, обнажая стеклисто сияющий умиротворенно белый песок, и становится очевидно, что нужно уйти сейчас, бережно унести себя, будто до краев заполненную чашу, а не слепо по-рыбьи пялиться в никуда, надеясь продлить отгоревшее упоение.
Однако теперь всякое намерение должно быть разбито надвое и обоюдно принято.
Особенно, если для кого-то оно имеет жизненно важное значение.
Роковое «Пойдем?» всплывает между ними, плавно взмахивая матовыми плавниками-крыльями, будто некая помесь бледного мотылька и неспешной черепахи.
Она кивает — отрывисто и с неприкрытым усилием, но непреклонно решительно, не отрывая глаз от земляничного заката и закусив мерклую губу.
Мэдлин встает, отряхивает брюки и, не оборачиваясь, идет прочь.
Внутри пульсирует чистый прохладный свет, точно шарик подтаявшего ванильного мороженого.
Она предсказуемо не слышит за спиной шагов — только легкое колебание, больше похожее на недовольный шепот ветра, отнюдь не желающего делить с человеком радости парения.
К ногам тянется острая неуверенная тень.
Мэдлин не торопит.
Ни события, ни свою спутницу.
Она просто с усталой грациозностью мастера скачет по каменным уступам, позволяя второй с лихорадочным напряжением слушать дробный гулкий стук и переливчатый топот в кротком шелесте гальки.
Удивительно, как в этом шуме она различает, что драгоценная рационалистка остановилась.
Половинка висит в пяти шагах позади, широко распахнув выжигающие ало-рыжие глаза и неподвижно уставившись на иссеченный трещинами покатый горный бок. Глубоко запрятанные в карманы руки ломано подергиваются, словно она безотчетно слишком сильно сжала кулаки, а волосы едкого цвета марганцовки змеино извиваются и покорно колышутся с непривычной флегматичной тяжестью, будто бы также затронутые горькой тоской.
Девушка-кусочек неловко, по-детски болтает ногами, и от этого Мэдлин внезапно делается так щемяще, ослепительно больно и нежно, что мир стремительно закипает в прозрачном слезном вареве.
Вторая спесиво дергает плечом и, вскинув голову, плеснув своим норовистым лиловым шелком, отворачивается и, точно переступив какой-то невидимый порог, беззвучно как ни в чем не бывало скользит следом. Мэдлин даже пугает эта самоотверженная неестественная легкость, однако она дико не хочет смущать и потому поспешно упирается взглядом в мыски своих кроссовок.
Однако уши-то она в рыцарственно порыве быть тактичной и чуткой заткнуть не догадывается и потому ясно слышит, когда к ее собственной ходьбе несмело присоединяется чужой заплетающийся топоток.
Ей никогда не приходилось гулять с детьми, и потому задачка незаметно сбавлять скорость, дабы идти вровень с некрепко держащимся на ногах, болезненно себялюбивым существом, становится очередным щекотливо опасным испытанием Горы.
Но куда труднее угомонить настырно зудящий рой тысячи и одного опасения.
«Боже, а если она неосторожно оступится?! Упадет и поранится, покатится вниз по склону?!»
Верить самой себе чертовски непросто, но половинка пыхтит, отдувается, морщит мерцающе бледный нос и упорно идет следом, почти попятам, отважно ловя равновесие, не прося помощи и не сообщая о своей прихоти.
Мэдлин, не в силах устоять, косится через плечо и тут же замечает, как смешно и трогательно прижимает другая руки к бокам, будто во время бега. Однако в этом жесте столько смятения и душераздирающей надежды защититься, что в горле начинает несносно першить и приходится безотлагательно хрипло закашляться якобы «от пыли».
В корнях лишенного листвы, сказочно, гладко розового дерева юная альпинистка устраивает себе привал: грызущая нутро и прокалывающая позвоночник тревога за неопытный кусочек изматывает почище любых восхождений, это из-за нее Мэдлин так тяжело, со свистом переводит дух и даже, щедро решив ни в чем себе не отказывать, плюхается на землю.
Она остается стоять, гордо расправив сгорбленно выгнувшуюся было спину, хоть явно была бы не прочь повалится пластом рядом, и с несказанным торжеством оглушительно вопит, без зазрения совести тыча пальцем: «Ага-а-а, я ногами пользуюсь первый раз в жизни, но тем не менее Я выносливей Тебя!».
Это открытие, очевидно, придает ей куда больше сил, чем любой самый длительный отдых: шаткая прежде поступь наливается размеренной твердостью, и теперь она обретается в тылу, точно непредсказуемая своенравная волна — то неприступно выдерживает дистанцию, отгородившись кольцом собственных, очевидно, куда более важных мыслей, то порой, ускорив шаг, деловито нагоняет и нежданно оказывается в фамильярной пленительной близости, совсем вплотную, едва ли не касаясь плечом.
Мэдлин снова и снова упрямо мерещится, что ее очень-очень, до умопомрачения, до чертиков хотят хоть на мгновение взять за руку.