Книга, в которой я выжил

      Он всегда говорит, что истории хотят быть рассказанными, а книги — прочитанными.              Он всегда убеждает себя в том, что мир внутри книги полностью безопасен.              Пока однажды не понимает,       что ошибается.              Писателем быть трудно, потому что миру не нужны мечтатели.              Джин подолгу сидит за столом, запершись в своей квартире, уже давно пропитанной запахом одиночества и отчаяния. Он пишет сотни страниц в день, отвлекаясь от реальности и погружаясь в тот мир, где вполне можно жить, если не вспоминать о том, что было.              И Джин действительно не вспоминает.              Он комкает листы бумаги и бросает их под ноги, когда история начинает выходить из-под пера слишком автобиографичной. Тогда он берёт почти пустую бутылку виски и выпивает прямо из горла, немного морщась от горечи. «Лекарства всегда невкусные», — он помнит ещё из детства, поэтому позволяет себе по несколько раз в день глотать обжигающую жидкость, успокаивая нервы, которые на пределе, казалось бы.              Джин чёртову дюжину стопок со стола сметает на пол в порыве ярости, позволяя листочкам медленно приземляться вокруг него. Следит дождливыми вечерами за тем, как капли сползают по стеклу вниз, умирая, и хочет так же. Ему жизненно необходимо последние пару месяцев затягиваться тяжёлыми и умертвляющими косяками на голодный желудок и в экстазе водить чернилами по бумаге, как бы насмехаясь над почти новым ноутбуком на подоконнике. Ему чертовски нужно погружаться временами в густую и тягучую темноту, забываясь. Просыпаться вечером, утром, днём, ночью — неважно — полным жизненных сил и вдохновения.              Теряться.              Зарываться в строки, корявым почерком выписывая треклятые слова о большом и светлом.              Почти сказочном.              Джину нужно отпускать себя время от времени, позволять потеряться в чужом разгоряченном теле за сто долларов в час, убеждать, что ещё живой, хотя и ничего не чувствует.              Этому миру не нужны мечтатели.              Поэтому книги Джина пылятся на полках в давно неубранной квартире. И он сам время от времени валяется рядом, на полу, в состоянии почти овоща, почти трупа. Он чувствует внутри себя блядскую дыру, в которую запихивает всё подряд, а она всё равно не заполняется, продолжая сквозить отчаянием, которое иногда выбирается наружу. Тогда Джин крушит всё вокруг, сжигает рукописи, смеясь истерически и почти страшно.              Ему кажется, что он так долго сходил с ума, что уже действительно сошёл.              И он признаёт это перед самим собой, снова выпадая из реальности.              Спустя три часа беспрерывного написания Джину хочется внезапно выйти за пределы квартиры. Не для того, чтобы обдолбаться или трахнуть кого-то, как обычно это бывает с ним, а для того, чтобы почувствовать свежий воздух на вкус и вдохнуть полной грудью.              И не задохнуться.              Первые шаги даются с трудом, ему даже хочется вернуться в тот свой мир, где он главный герой.              На улице темно и пусто. Смешно, но в душе у него точно так же. Он идёт медленно, боясь. Прохожие кажутся ему непревзойдёнными произведениями искусства, он хочет прикоснуться, хочет утащить в свой мир, потому что заебался один в нём гнить.       Джина колотит, словно в лихорадке, губы бесцельно криповатую улыбку на лицо цепляют, сердце в тахикардии заходится, дышать в сотню раз труднее становится. Он ерошит свои волосы ладонями, присаживаясь на корточки посреди улицы и ощущая сейчас пустоту внутри ярче, чем когда-либо.              Эти чёртовы люди делают ему больно, снова и снова, как когда-то сделали больно Соён, его малышке Соён, его ангелочку…              Джину терпеть эту боль невыносимо, он шатается из стороны в сторону, поднимаясь на ноги, сквозь людей смотрит, забыться мечтает. В ком-то, в чём-то… Только забыться.              Ему до дома дойти нужно, ноги не слушаются, подкашиваясь. Он даже на колени падает, лицом в асфальт впечатываясь.              Смеётся.              Этому миру мечтатели не нужны, поэтому Джин максимально себя приземляет сейчас, в холодный тротуар ногтями зарыться пытаясь. «Люди такие мрази», — думает он, наблюдая за редкими проходящими мимо него людьми, и снова смеётся, закашливаясь. Людям другие люди нахрен не сдались, потому что это против системы всемирного эгоизма, покорившей миллиарды.              Джин поднимается на ноги и пробует несколько шагов сделать в сторону дома, но его неслабо ведёт, поэтому попыток идти ровно он больше не делает.              Уже в квартире, пропитанной запахом разбившихся надежд, Джин падает на кровать, из-под подушки доставая измятое нерезкое фото, смотрит на него долго, улыбаясь, и прячет обратно, чувствуя, как внутри тепло волнами разливается.       Он открывает новую бутылку виски, откидывается назад и запивает это нереальное чувство алкоголем, балансируя на грани бессознательного. Ему сны не снятся уже давно, порядка пары месяцев, поэтому он спит почти спокойно, изредка просыпаясь от ощущения, словно дышать не может, но потом понимает, что всё в порядке, это его обычное состояние.              Джин не позволяет себе слабости, заставляя организм работать на износ и выбиваться из последних сил, чтобы, закрыв глаза, отключиться от мира хотя бы ненадолго. И забыть о боли, которая внутри него живёт месяцами, неделями, днями и не отпускает ни на секунду. Ему кажется иногда, что вместе с амфетамином в кровь просачивается отчаяние, такое натуральное, что почти физически ощутимое.              В такие моменты строчки на бумаге получаются особенно прекрасными. Лживыми. Светлыми. Противными до рвоты, до чёрного исступления. Но люди это сожрут с аппетитом, Джин знает. Потому что о великой и чистой читается поразительно легко и незаметно, а о блядской реальности — не читается вообще.              Джину почти больно, когда пальцы терпнут и ручка падает на пол, пачкая светлый ковёр, потому что вдохновение, сука, пришло не вовремя. И тогда он дышит воспоминаниями о прошлом, о таком приятном и далёком, что в груди сжимается с поразительной силой, а колени слабеют.                     — Почему это так красиво, Джини? — спрашивает ласково девушка, заглядывая ему через плечо, на что он фыркает, захлопывая ноутбук, чтобы она ничего не видела.       — Я же говорил тебе, чтобы никогда не входила сюда без стука, — шипит он, разворачиваясь к ней и раздраженно потирая переносицу.       — Я хочу быть уверенной, что ты жив, — обиженно протягивает она, поправляя свои короткие волосы за уши. — Ты второй день не выходишь.       — Я работаю, уйди…                     Никогда так больно не бывает, как в эти моменты, когда одинокая слезинка выжигает путь вниз по щеке, оставляя невидимый, но очень ощутимый след за собой. Тогда Джин зарывается в свои волосы руками, склоняясь над письменным столом из красного дерева, и шепчет едва слышно: «Было бы слишком просто сойти с ума, поэтому я выживу».              И он выживает так       уже пару месяцев как.              Всем назло.              А ещё он говорит, что все истории хотят быть рассказанными, а книги — прочитанными.              Он всегда убеждает себя в том, что мир внутри книги полностью безопасен для него.              Пока однажды не понимает,       что ошибается       очень сильно…