темный лес укрывал нас зеленой листвой. я тебя целовал у ночного огня.
Первым делом так и тянет бездумно швырнуть клочок потрепанной бумаги в огонь и забыть, а мальчишку-идиота наказать по всей строгости и тоже — выкинуть из головы. Со второй мыслью явно приходит осознание: не получится. Александру не привыкать к такому — на многое в свое время глаза закрыл, многих из жизни вычеркнул, и ему дорогих, и им дорожащих. Когда по хребту страны проехалась война, угнездилась в ней, как разъедающая плоть зараза, не до того стало. Не до себя. Большинство-то только тем и живы — подарками из прошлого, обрывками воспоминаний, истрепанными фотографиями во внутренних карманах. У Александра, как и у всех, свое под подкладкой лежит, но не в усладу душе, а для трезвости рассудка он порой вспоминает о былом, и подарок не то чтобы хранит, но носит с собой да касается изредка. Так уж вышло, что ему, старшему и по возрасту, и по званию, и по опыту, — выше на голову любого верзилы, белее иного старика, — в жизни не требуется ничего иного, кроме борьбы, яростной и праведной. Не хочется другого исхода, как не смерти в бою, и мир без войны неправильным кажется. Будто всех в миру родили, а его, неугомонного, для войны судьба приберегла, и в время спокойное покоя не даст. Может, потому и цел их небольшой отряд, недоволен и далек от командира, но цел. И откуда бы в нем взяться такому, спрашивается? Неожиданность Александра будто толкает, неудобно сразу делается, не находится внутри верной реакции. Зло не берет, отвращение не идет, только хлещет в грудь давний, полузабытый интерес. Бумажный клочок он держит двумя пальцами, рассматривает с косой, безликой улыбкой. Мальчишка выше на добрую голову. Хмурит несчастные глаза, кривит безвольный рот. Смешно выглядит и приговора ждет смирно и молча. В бою еще не проверен, недавно переслали, без документов, даже без имени толкового. «Тесак» да «Тесак» — так и кличут. Тесак — тот, что на Александра глядит искоса, тот, кто не то робеет перед ним больше прочих, не то невзлюбил с первого взгляда и в себе своей неприязни удержать не может. Помнит его Александр, молчаливого и стороннего, а толку-то с этого? — все равно на ум ничего умнее порчи не идет. — Ну? Тесак с готовностью глаза поднимает, ждет. — И зачем это? — голос не подводит, но строгости в нем на полвдоха — все смело любопытством, праздным, не вовремя проснувшимся. — Проклянуть, что ли, вздумал? Спокойный взгляд вдруг делается испуганным, а мальчишка с какого-то рожна широко, честно так крестится и сплевывает трижды. — Да ну что ж вы так, стал бы я… — Что тогда? Заняться тебе нечем? Ты б хоть подумал, как с бумагой сейчас дела обстоят. Хотя от этого огрызка в пол-ладони вряд ли кому что сделается. Тесак это и подмечает: — Да что с ней делать-то… на растопку не годно… — Уж на что-нибудь бы годно было. Все лучше, чем, — тут снова взгляд на клочок переходит, и слова не подбираются, — непонятно чем заниматься. — Так, а что… — пожимает плечами Тесак, будто бы и готовый к тому, что обругают да накажут, а вроде и снова равнодушный, что к судьбе своей, что к разговору. — Похоже ж вышло, нет? Удивительно, но долгое уже время с Александром такими простыми словами не говорил никто. Вроде и снизу, а почти на равных, спокойно. Не дергаясь, как нижестоящие, и как вышестоящие — без холодных безжалостных приказов. «Да еще б он попробовал». — Ну вот что. Ты это брось — бумагу невесть зачем марать. Ты… — Почему ж невесть? — будто и не слыша, отвечает Тесак. — Для красоты. — Нашел красоту… Тебе за приказ это выдать, что ли? Чтоб не было такого больше. Понятно выражаюсь? Тесак кивает, покладисто и просто. — Так точно. А это — обратно дадите? Чем-то навроде угля тонко вычерченный собственный профиль на мятом бумажном клочке Александр, подумав, себе оставляет, сунув туда же, под подкладку, к подарку из прошлого. Веселит немного нелепость эта, а он, каким бы ни был, остается человеком, и даже здесь, среди ужаса войны, будто хочется душе чему-то дурному порадоваться. Тесак на него все так же посматривает, но Александр свыкается и не думает больше. Сложнее становится положение, сверху тревожно молчат, и на глупое ребячество времени не остается.***
В конце того же месяца Александра перебрасывают, вверяя его руководству еще большее количество солдат, неопытных и зеленых. Он мыкается с ними остаток осени, всю зиму — страшную, но не смертельно, а в конце марта теряет всех, за исключением четверых счастливчиков, из-за тактической ошибки сверху. Виноватый безо всякой вины, неспособный хоть как-то предотвратить ситуацию, Александр ждет наказания за чужую промашку, ждет с вожделением, недостойным воина, но достойным человека. Неожиданно — по-настоящему внезапно, словно чудом, — его не убивают и отсылают обратно, к далеко на юг продвинувшемуся отряду. Ничего, кроме моральной усталости, Александр не чувствует, подъезжая к месту стоянки. Спешившись, подвязывает лошадь, краем глаза ищет и находит редкие, полузабытые знакомые лица. Их куда меньше, чем неизвестных, и сам отряд поредел, но заматерел. Среди молодых парней не осталось ни одного, которого нельзя бы было назвать мужчиной. Они не успевают осесть и идут дальше, до кромки леса. На скрытой частоколом чащи сопке устраивают ночлег, и Александр берется караулить от середины ночи и до первого света — самое тяжелое время. Мысли не беспокойные, ворочаются в голове, словно подкипающая каша. Глаза слезятся от чада и огненных всполохов, и хочется спать, но вряд ли бы он сумел заснуть, даже если бы была возможность. Месяца не хватает этой ране, она едва затянулась и ноет нещадно. Александр впервые за всю войну ощущает себя настолько никчемным, неспособным на действие. Слабые думы о том, что одна собственноручно выпущенная пуля избавит его от всего этого, Александр не тормозит и не развивает: они у всех есть. Про себя он знает — слишком много духа, чтобы руки на себя накладывать. Недостаточно в нем на такое слабости. Шорохи сзади не тревожат, кроме одного, странного. Слыша, как поднявшийся с земли идет к костру тихой поступью, Александр вспоминает, чьего лица так и не выцепил сегодня в толпе. Но вот — те же несчастные глаза, те же неровные усы и родинка на подбородке. «Тесак» — как-то так, нелепо и странно его называли с полгода назад. Оба они чувствуют, словно с последней встречи прошла целая жизнь. Потому что на войне каждый неудачный день — за год, а удачных дней на войне быть не может. Тесак не садится на бревно рядом, а вытягивается на земле полусидя, оперевшись плечами в полуметре от его, Александра, коленей. Александр смотрит на него, на запрокинутые к небу лицо и белое кадыкастое горло, на дрожащие тени от огня. Таким он слишком похож на тех, кто лежал у ног Александра, на каждого из юных мертвецов. Делается тяжело. Александр тянется за кружкой и наливает теплой воды из котла. Пьет сам и сует Тесаку следом. Тот послушно и молча пьет, сцапав кружку всеми десятью пальцами. Блеклая дымка у краев оврага по-настоящему красива. Рассвета они здесь не застанут, выйдут еще до него, но до тех пор есть еще с полчаса времени. Александр ждет, когда Тесак скажет что-нибудь тихое и глупое, вроде: — Это хорошо, что вы вернулись, Александр Христофорыч. И Александр Христофорыч удивится, что мальчик этот запомнил его имя. Александр ждет, не размениваясь на дежурные «не спится, да?», пьет воду. Тесак молчит, долго жует травинку за травинкой, словно бы это вкусно и в пищу пригодно, а затем и правда говорит, тихо и глупо: — Так и не рисовал с тех пор ничего, верите? Пока Александр молчит, вспоминая, что в зимней одежде у него и правда хранится свернутая вдвое бумажка с дурацким рисунком, Тесак подвигается ближе, как для беседы. Затылок его упирается близ чужого бедра, и шея от такого наверняка ныть должна нещадно. Александр не думает об этом, смотрит на Тесака точно сверху вниз. Там, внизу, несмелая улыбка и грустные глаза. В предрассветной хмари Александр его целует, горько от слюны и жеваной травы. Неудобно гнет спину, стискивает одной рукой жилистое предплечье, другой — путаные волосы на макушке. Вкладывает в чужую горечь свою — потери, промаха, боли. Усталости почти смертельной. И ловит — спокойствие, почти равнодушие. Тесак едва отвечает, позволяя — сильнее вжимать, не ласково и не страстно, в тупом, некрасивом отчаянии. Тесак в ответ целует медленно, полуживо. Со странным пониманием, мол, пройдет, Александр Христофорыч, полноте. Сам первым отрывается, махнув запрокинутой головой. Тыкается мокрой от слюны щекой ему в бедро и незаметно прихватывает пальцами голенище высокого сапога. Время до рассвета еще есть, и Александр тратит его на поплывший по белому лицу румянец, подсвеченный затухающим костром. Такого Тесака на секунду хочется нарисовать — в цвете, мягко и тепло, но лишь на секунду. На дольшее Александру будто сердца не хватает. Бумажный профиль свой он без сожалений стряхивает в тлеющие угли перед тем, как отряд двинется дальше, и Тесака вновь отчего-то не видно ни на лошади, ни среди собирающих оружие. Это неважно — чем-то недавно обретенным Александр отчетливо чувствует, что мальчишка здесь, рядом где-то. И чувство это, пустое и бессмысленное перед лицом тысяч смертей и океанов крови, ему не нравится. До сжатых кулаков, до зубовного скрежета. Правя лошадью впереди отряда, грубо и озлобленно, Александр понимает: раньше себя ненавидел, а сейчас — пуще прежнего. И с мысли сбившись, коротко, зло молится: «Не дай мне, господи, пережить эту войну, не дай мне, господи».