Коллекционер квантовых катастроф

Из него будто выдернули все нитки разом, как из тряпичной куклы. Что-то забытое, но не пожелавшее исчезать, громадное и угрожающее, запрятанное в самый темный угол, за самую прочную дверь, вдруг навалилось на нее плечом, заскреблось, толкнуло… да так, что прогнулись и петли и замки… выдохнуло в узкую щель, норовя если не протиснуть в нее сильные жадные пальцы, но хотя бы заглянуть, посверкивая алым и голубым… Осторожно, будто древнюю китайскую вазу, опасно качнувшуюся на хрупком основании, медленно, самым кончиком пальца он провел по надтреснувшему от удара косяку, возвращая его назад – в девственную, первоначальную монолитность, затирая тонкий стык, пока от него не осталось и следа на гладкой стене, впервые пережив смутную благодарность к лишившим его памяти экзекуторам специального корпуса. Впрочем, видать, лишившим не до конца, потому что это – оттуда, из его проклятого, постыдного, не желавшего умирать прошлого. Рубашка напомнила о себе, натянувшись на лопатках с сухим, неприятным хрустом – чувство, которое невозможно забыть, если много лет подряд ты провел посреди обезвоженной пустоши, горячих песчаных ветров, пота и крови – своей, чужой – запаху, который даже спустя годы невозможно вытравить из пор и памяти, как и привыкнуть к грубой заскорузлой соленой корке на спине и плечах, подставленных злому солнцу, не просыхающей на груди, в паху и ботинках. Он выпрямился, будто где-то внутри сработал пружинный механизм, толкнул ладонями о колени и поднялся на занывших до онемения ногах. - Гостевая наверху сразу за библиотекой. Ее ты точно видел, если нашел мою лупу. Хотя, если и не видел… ты же детектив? – он сжал и разжал пальцы, и зачем-то добавил, - я в душ. Он никогда не причислял себя к проницательным, умудренным опытом знатокам человеческих эмоций, читавших легчайшие их оттенки и подробности, будто передовицу Times, но озадаченный интерес на лице визави он разглядел невооруженным взглядом, едва не коснувшись плечом, покидая кухню в стратегическом демарше на заранее подготовленные позиции под прикрытием требований гигиенической самодисциплины. … Вода врезалась в плечи с яростью артиллерийской шрапнели или февральского дождя где-нибудь в Девоншире или Хамбере. Это была даже не привычка, скорее ритуал. Джон всегда включал сначала практически холодную воду – на раскаленной коже она шипела и жгла электрическими искрами, поднимала короткие волоски на руках, заставляла задыхаться от адреналиновой встряски. И только когда плечи сводило первой судорогой, он медленно поворачивал барашек горячего крана – постепенно, до тех пор, пока от кожи не начинал идти пар, тело расслаблялось, забывая тянущую фантомную боль от ран, что зажили полсотни лет назад, и переломов, сросшихся прошлым летом… Переломы срослись. А вот его, Джона Уотсона душа, кажется, нет. Да и где она, его душа? Может, ее и не было никогда? Может, таким, как он, она просто не положена? Вода шумела в ушах, отрезая от мира, от воспоминаний, от необходимости думать и переживать свои же собственные бесполезные мысли. Одиночество никогда его не тяготило. Скорее напротив – оберегало, хранило от неизбежности близких связей, которые так и не образовались, но вполне могли, дай он им возможность и время. Немного времени по его меркам – лет пять. Или десять. Или… В этом и была та самая, главная причина. За привязанностью всегда следовали утрата, за утратой боль, а боли в его долгой жизни было уже предостаточно. К чему умножать печали – свои, да и чужие тоже? Он помнил все. Ну, как все… по крайней мере, до того самого дня, хотя остальным ни к чему это было знать – достаточно того, что врачи вперемешку с меняющими пытались вытянуть из него подробности случившегося с приторной, маниакальной сострадательностью целых полгода, проведенных Джоном в тихой, уединенной, очень милой психушке, больше смахивавшей на военный объект количеством охраны в форме без опознавательных нашивок. …копоть, сладковатый дым и горечь пепла во рту… …опаленная кожа, голая, темная, лоснящаяся от сажи и пота… …пустые руки… ладони, только-то упиравшиеся в чью-то грудь… нет, он не жалел, они это заслужили, но… …он не повзрослел - постарел в один миг, не просто забрав чужие жизни – он разнес в клочья свою собственную, и она ему больше не принадлежала, став собственностью государства и короны… превратившись в послушный, безотказный инструмент… Хотя, с безотказностью случился конфуз. Пока он питал полевые лагеря, выжигал вражеские коммуникации, взрывал боеприпасы и топливные хранилища он без вопросов и проблем исполнял приказы – во время войны «всех против всех» не было смысла выбирать цели достойные и недостойные уничтожения… отделять вооруженного противника от гражданского персонала, подписавшего контракты на весьма неплохо оплачиваемую службу в горячих точках, в которые в те годы превратилось полмира. И в отличие от него самого, делавшего это добровольно. Но когда от него потребовали уничтожить минные заграждения на территории в несколько десятков квадратных миль в окрестностях Дамаска… ..нет, нет, он вполне мог это сделать всего лишь пропустив через почву – пусть сухую, пусть едва проводящей ток, заряд в несколько миллионов вольт… накачать подобный заряд он мог минут за пять, десять, не больше… но… …что с того, что уцелевшие боевые части засели посреди этой заминированной пустыни, как зайцы на травяных кочках посреди Гримпенских болот Дартмура. Их не просто бы снесло одновременным подрывом сотен тысяч противопехотных, противотанковых мин… все живое было бы выжжено разрядом электромагнитной пушки по имени «Джон Уотсон». Вся проблема была в том, что засели они в восьми крошечных деревнях, чудом уцелевших и превратившихся в лагеря беженцев для стариков, вдов и сирот, сгоревшего в войне востока. Боевиков можно было выкурить или долгими боями, или еще более долгими переговорами, можно было расчистить вручную проходы к каждому из их расположений… но когда победа близка, никому из командования не хотелось ввязываться в неприятный, неблагодарный, чудовищно затратный процесс, а гибель пары тысяч и без того прореженного населения оказалась бы всего лишь трагической, но оправданной платой и неизбежными сопутствующими потерями, как и в любом военном конфликте. Приказ был утвержден и подписан, вот только убивать беззащитное население Джон отказался наотрез. Восемь дней с ним вели сравнительно терпеливые беседы – без рукоприкладства и угроз. Пусть на нем были контролирующие наручники, а поблизости всегда дежурила парочка меняющих – пинать ногами «ядерную боеголовку», пусть даже отключенную от взрывателя, побаивались даже видавшие виды вояки, пережившие три четверти своих сослуживцев и командиров и перепробовавшие на вкус порох каждой войны последних трех десятилетий. Но когда у одного из них терпения оказалось все-таки меньше, чем здравого смысла, и он в грубой, жесткой форме предоставил Джону выбор между незнакомыми и, условными «единицами гражданских потерь», которые ему никто, которых вроде уже как бы и не существует - не важно, перебьют ли их боевики или они пострадают от тактической операции объединенной коалиции – их уже нет… и его собственной семьей… Джон практически не видел ни родителей, ни сестру после «инициации», поскольку считалось, что родственные связи лишь ослабят и без того травмированную психику и помешают новоявленной экстре принять свою новую природу, он даже не знал – живы ли они до сих пор… Полковник Бродерик остался жив только благодаря вмешательству той самой пары «консультантов», заблокировавших Джона начисто, как сейчас, потому что браслеты оплавились и остывали черными мутными лужицами на отгоревшем полу камеры, а полковник со сломанной челюстью дымился, прижатый к стене. Джон держал его одной рукой за шею над кадыком и рассматривал пустыми, черными, будто провалы, глазами, как странное насекомое, пришпиленное к секционной плашке. Нил Бродерик лишился голосовых связок, волосяного покрова и способности к деторождению, а Джон провел в одиночном карцере сто двадцать один день. На сто двадцать второй его отправили в Аш Вэйл для начальной военно-медицинской подготовки, справедливо решив, что глупо разбрасываться подобным потенциалом, которому со временем обязательно найдется более рациональное применение. Уж чего-чего, а времени у Джона было предостаточно. ... Он легко сходился с людьми, подпуская их к себе ровно настолько, чтобы приятельские отношения не превратились в что-то большее, что в будущем принесет проблемы – материальные – он слишком часто менял личность и место обитания, хотя каждый раз возвращался в этот самый дом, и это тоже могло стать угрозой неприятного разоблачения. Но вот моральная сторона… ему не нужны были отношения. Совсем. Самодостаточный, если не считать каких-то тектонических, глобальных проблем, вроде мировых войн, манчжурской чумы или переворота в Конго, где он оказался действительно случайно… там его жизнь защищали меняющие, не позволявшие «ценному имуществу» участвовать в действительно опасных событиях мира, менявшегося слишком охотно и слишком разрушительно. Что касалось его, Джона личной жизни, тут ему никто не мешал заводить романов – в обоих гендерных лагерях, и эти романы всегда протекали ожидаемо легко, ненавязчиво и заканчивались, как весенняя непогода – то есть незаметно и к удовольствию для обеих сторон. И вдруг… Что было в этом человеке? Ну, умный… нет, потрясающе умный, и Джону хватило нескольких минут, что они разговаривали… вернее говорил Шерлок, а Джон молчал, как замороженный, но это стоило того… чтобы это понять. Ну, красивый. Глупое слово, если он попытался объяснить это явление настолько простым, затертым, бессмысленным эпитетом. Он мог бы разложить каждую черту его лица – чистоту лба, акварель бровей, хрустальную волоокость взгляда, скульптурную строгость скул и бесстыдство губ… и найти в каждой руку творца, не больше, но и не меньше. В быстрых пальцах было столько жизни, сколько половине человеческого рода не потратить за все отмеренные им годы – они творили свое волшебство, казалось бы отдельно от остального тела, но и тело не оставалось в долгу, прекрасно осознавая свое превосходство, не считаясь с мнением неинтересных ему исторических статистов… Джон себя статистом не считал и понимал, что самомнение возмутительного Холмса совершенно оправдано – он был уникальным. Это было странным случаем, он отдавал себе в этом отчет – такого не случалось с ним ни разу, и даже Джеймс не мог составить в этом конкуренцию. Джон не мог выставить его за дверь. Не мог отказаться от сожительства на его территории – в том или ином качестве, не мог отказать себе в удовольствии узнать о нем больше – в солнечном сплетении буквально жгло от предвкушения чего-то, чему он никак не мог подобрать объяснения… И да. Он не мог выкинуть его из головы. Скрипнув от досады зубами, Джон одним движением вывернул обе рукоятки душа на полную. Вода обрушилась стеной, вышибая дух, звуки и мысли. Джон запрокинул лицо, отдаваясь благословенной, долгожданной пустоте. …. Ладони гладили плечи, шею и затылок, ероша мокрые, льняные прядки, промытые до шелковой гладкости. От усталости и вялой маеты не осталось и следа – упругое живое тело, как переполненный хмельных яростных соков весенний росток, тянулось, льнуло к ладоням и требовало движения. Джон медленно, смакуя каждый оттенок удовольствия, прошелся от ключиц к лопаткам, от ребер к крестцу и бедрам – крепкие, но мягко очерченные мышцы отзывались сладкой дрожью. Живот – гладкий, мягко подающийся ладони и обозначивший подвздошье, спускался дорожкой светлых завитков вниз, где напряжение, жар и дрожь уже обозначились крепким, приятным стояком. И он намерено медлил, тщательно избегая и смотреть и касаться, обещая себе… потом, потом… почему нет? Нет причин себе отказывать в маленькой приятной слабости. В позвонках хрустнуло, когда сладко выгнувшись, он запустил обе пятерни в мягкий шелк волос, ставших от воды текучими, податливыми, охотно укладывавшихся от лба к затылку в прическу, мало вразумительную в сухом состоянии – он никогда не мог с ними справиться и давно махнул на это рукой, но сейчас мог хоть ненадолго испытать такую временную, бессмысленную, но такую сладкую победу. Наверное, мокрая кожа почувствовала это первой… всплеск пространства, невесомое движение теней, хрупкая тишина постороннего присутствия… Кто-то стоял в дверном проеме. И бог весть сколько времени. Джон стер воду с лица, даже не подумав выключить кран, и смотрел из-под ладони на человека разглядывавшего его бесцеремонно и жадно, будто имел на это право и теперь ждал одобрения. Наполненное теплым паром молчание можно было резать ломтями и продавать в Maison Bertaux*, как экзотический французский десерт. Для ценителей. Язык, онемевший и неподвижный, напрочь отказывался ворочаться во рту, который кто-то внезапно набил камнями. Наверное, ему следовало разозлиться… - Любишь смотреть? – вопрос выскочил как-то сам собой. - Люблю наблюдать, – мужчина на пороге и не подумал смущаться. Вообще-то он уже некоторое время созерцал его, Джона, чего уж там, наготу, не прикрытую душевой шторкой. Джон их, эти шторки, не выносил за отвратительную склонность липнуть к телу, стоило пустить воду из верхней лейки. – Я помешал? - Нет, я просто не привык запирать двери. Я живу один. Один. Странно, что он никогда не думал о себе так. Он почти всегда был один… даже в армии. Даже с Джеймсом. Особенно с Джеймсом. С Чарльзом его не было вообще. Несуществование. - Слишком долго, - Шерлок шагнул внутрь… черт-черт-черт, когда он начал называть его по имени? - Что именно? – Джон наконец-то опустил руки, и вода снова залила лицо. - «долго» или «слишком»? - Ты мне скажи, – они играли в какую-то дурацкую игру, и Джон никак не мог понять в какую именно. Холмс знал про Грега, и мог сделать неправильные выводы. Неправильные ли? - Я тебя смущаю? – взгляд скользнул по нему, как по карте метро – внимательно, но индифферентно, без эмоциональной привязки к объекту созерцания. Даже там, где это имело оправдание. Нагота Джона действительно не смущала – от этого быстро избавляет служба в горячих точках, где личное пространство и вообще хоть какое-то уединение не предполагается в принципе. Общий ночлег, общая столовая, общий душ… компания полусотни мужских тел разной степени близости… Джон никогда не был ханжой. Но и шлюхой он тоже не был. - Нет. - У тебя пять секунд, - размеров ванной комнаты оказалось катастрофически мало, и Шерлок оказался совсем близко уже на третьем шагу. - Для чего? – высота ванны давала возможность не смотреть снизу вверх, но это не меняло почти ничего – он не мог заставить себя пошевелиться и лишь смотрел, как брызги падают Шерлоку на одежду, как темные пятна расплываются по футболке, сливаясь в сплошной серый тон, как мокрая ткань липнет, превращается в нечто непристойное и эротическое одновременно. Да, лицо было так близко, ближе, чем он мог бы вынести, но оторваться от этой спонтанной демонстрации не было сил. - Чтобы меня выставить. Пять. …бац. Он вскинул глаза. - Я не сплю со всеми подряд. - Да. Но я - не все. Четыре. Льдинки с проталинами зрачков скользнули по его лицу и уткнулись чуть ниже кадыка. Джон физически чувствовал их прикосновение между ключиц. - Я не гей. - Да. И тебе нравятся мужчины. Три. Нестерпимо захотелось узнать, где именно остановится бесстыдный демарш, только что без особого сопротивления минувший линию сосков. - Это ничего не значит. Ты ничего не значишь. Это только секс… - Меня не интересует «только секс». Как и тебя. Два. Тонкие пальцы сомкнулись на обоих его запястьях, потянули к себе… - Со мной не бывает «долго и счастливо». И вообще… счастливо. - Хочу убедиться. Один. …и развернули их ладонями вверх. - Иди к черту. Он смотрел на Джона из-под своих невозможных кудрей, и Джон дал бы голову на отсечение, что вот прямо сейчас увидит полную едкого сарказма ухмылку. Улыбка сверкнула, больно уколов самолюбие, и неожиданно мягко проросла в полноценную улыбку. Аккуратно вернув руки Джона на место, мужчина выпрямился, заложив собственные ладони за спину, и качнулся на пятках. - Спасибо, я увидел все, что хотел. Пожалуй, мне тоже стоит поискать полотенце. Кстати, не затягивай… – он сделал неопределенный жест, - с этим. Я заказал острый рис с креветками и кисло-сладкую свинину в «Четырех сезонах»… не ресторан, конечно, но это лучшая забегаловка в твоем районе, если судить по нижней части их двери. Исчез он так же быстро, как и появился, а Джону пришлось опереться на спину, чтобы не упасть - ноги резко отказались держать его тело вертикально. Он не помнил, когда успел перекрыть воду, но влажная кожа и не думала остывать, хотя теперь у ее пунцового оттенка была вероятно совсем другая причина. - Ты как? – он опустил глаза вниз, туда, где все еще возбужденная плоть начала разочарованно опадать. – Вот и я о том. Он с трудом отклеится от остывающей плитки и перебрался через высокий бортик. В запотевшем зеркале он вытер ладонью узкую полосу и не узнал собственного взгляда. - Согласен, так нас с тобой еще никогда не обламывали. Тебя это заводит, Джон? С каких пор тебя это заводит? Собственное решение о переезде уже не казалось настолько безвыходным.