Ты с ним разговаривал?
Это ещё до было Недели три назад Я просто знаю что сейчас он совсем накрутит себяХорошо Спасибо
Я не ради тебя Без обид***
Время до матча то тянется, будто резина, то пропадает в каком-то Бермудском треугольнике, потому что пару раз Артём готов был поклясться, что только приехал на базу, а уже конец тренировки. Впрочем, пока всё ограничивается подозрительными взглядами тренерского штаба, Артём про себя считает, что справляется. В Москву они выезжают заранее — важный же матч, акклиматизация между двумя столицами как-никак. Все, кто в курсе, куда так торопится их тренер, нарочито понимающе кивают и соглашаются, что джетлаг — та ещё напасть, безусловно. Остальные косятся на них, как на ненормальных, но благоразумно не вмешиваются, и эта картина даже немного веселит Артёма, отвлекая от пошедших на тысячный круг мыслей. Впрочем, круг легко разрывается одной короткой фразой. — Что? — Тебя ещё и на медосмотр отправить? Можешь съездить, если пустят. — Сергей Богданыч, я… — Ты закончишь сезон в дубле, а потом уедешь в Хабаровск, если об этом узнают. Но у нас матч за шесть очков, как бы я ни ненавидел эту фразу, а в таком состоянии от тебя толку не будет. — Если что, я скажу, что сам сбежал и вы не знали. Не переживайте. Там Игорь, наверное, ждёт, вы идите, я позвоню пока. — Если что, я в этот же Хабаровск тренировать поеду. — Вряд ли Игорь оценит. — Игорь точно не оценит спасение моей шкуры за счёт твоей. Мы же команда, верно? Так что не подведи меня. И если с Локомотивом не выложишься на все двести, окажешься в дубле уже моим решением, ясно? — Так точно, Богданыч. Понял-принял. Игорю привет. Гильерме тоже. Отдаёт мазохизмом, но от души выругавшийся Семак отчего-то вызывает искреннюю улыбку.***
Даже в самой глубокой тьме должен быть лучик света, не так ли? Ещё у Артёма есть немного отдающая Таносом версия о балансе во вселенной. Как бы то ни было — ставший уже своим сержант сегодня на дежурстве и чуть ли не божится, что всё спокойно и можно ехать. Не то чтобы Артёма нужно было уговаривать. Сашка совсем не похож на самого себя из постоянных снов Артёма: ни прищуренного взгляда, ни лукавой улыбки, ни морщинок вокруг глаз. Смотрит рассеянно, движения резкие, но хуже всего взгляд — потухший, разочарованный. Потерявший последнюю веру, которую Артём с таким трудом воскрешал в своё прошлое посещение. Пусть это не свобода, пусть за дверью шаги, пусть у них лишь сорок минут — Артём обнимает Сашу также крепко, как снилось. Сжимает и держит, пока Саша наконец не оттаивает и не обнимает в ответ, утыкаясь в плечо. -… устал, так чертовски устал, — разбирает Артём сбивчивый шёпот. — Больше не могу. — Сможешь. Сань, всё сможешь, слышишь? Даже думать не смей сдаваться. Я за двоих верить буду, хочешь, ты только не сдавайся. Все наши в тебя верят, и Богданыч тебя ждёт, ты нам нужен. Мне нужен, Сань. И колено твоё вылечим, и на поле вернём. Пройдёшь специальную львиную терапию по методике Дзю, отвечаю, как мальчик бегать будешь. Под моим личным контролем, а? Слышал, вон, у Ротенберга инфекция после операции, год из жизни, но не сдаётся же. У Игоря того же кресты дважды были, ничего, вон как от испанцев отбился. И ты ещё сильней вернёшься, Хрю, держись только, ладно? — Ну, если уж Игорь. — Сань, ты чего? Саша отходит на шаг назад — особо-то тут, конечно, не разбежишься — и обхватывает себя руками, будто защищаясь. И теперь Артём, кажется, начинает понимать, о чём говорил Смолов. — Ты… ревнуешь меня к Игорю? Сань, это глупо. Во-первых, потому что Богданыч меня отвезёт на Петровский и там закопает, во-вторых, потому что я же тебе ещё когда сказал, что всё это чушь была, переклинило просто, сам не знаю, что на меня нашло. — Да, я помню, — У Саши совершенно чужой голос, и вот тут Артёму становится по-настоящему страшно. — Ты тогда в красках рассказал, как сглупил, приняв за влюблённость что-то совершенно иное. На эмоциях, понятное дело. Хорошо, нужно признать, что действительно понимать беспокойство Феди он начинает только сейчас. — Сань, посмотри на меня. Пожалуйста, — Саша выглядит таким разбитым, что смотреть на него просто невыносимо больно, но это то, что нужно проговорить, иначе никак, точно не до осени. — Это другое. Я когда про тебя понял, до меня сразу дошло, каким я идиотом был, что принял те чувства за влюблённость. Это же небо и земля. Москва и Питер, ну. Ничего не изменится. Ни до сентября, ни до следующего сентября, даже когда все сентябри сгорят — ничего не изменится. — Господи, Дзюба, романтик из тебя, — Саша качает головой и, пусть он по-прежнему совершенно разбит, что-то такое мелькает в его взгляде, что-то, что даёт Артёму надежду, что все эти сентябри у них ещё будут. Артём только и успевает, что наклониться и прижаться к чужим губам, как в дверь начинают молотить — у вас минута, в переводе на человеческий. — Выиграй для меня. И у паровозов, и чемпионат. Меня не будет рядом, но я буду знать, что это для меня. Саша целует его сам — коротко, но отчаянно, — а потом отталкивает и отходит к стене за пару секунд до того, как дверь открывается. — Да. Да, конечно. Обещаю, — запоздало отзывается Артём, когда Сашу уже выводят. Саша оборачивается и улыбается — почти как во сне.