Аннигиляция солнца

У них есть минута, может, две. Это всё, что им осталось. Времени, как всегда, непростительно мало. Им его никогда не хватало, и если раньше спешили они, то теперь уходит оно, подобно жизни, утекающей сквозь пробитую грудную клетку. Кровь сочится из открытых ран, выплёскивается наружу густыми багрово-чёрными сгустками и стекает заразой вниз, пропитывая изорванные одежды. Прерывистое, едва слышное дыхание почти не срывается с губ: раскуроченные лёгкие больше не восстанавливаются, сломанные кости и разорванные мышцы больше не срастаются. На бледном лице красный смотрится слишком инородно - его хочется стереть, хочется коснуться разбитых губ и вдохнуть, наполнить рот воздухом, словно это поможет всё исправить. Влажные, превратившиеся в жуткие колтуны волосы липнут к щекам и вискам, закрывая уродливый шрам; пот катится градом, а всегда так задорно бьющиеся на шее вены больше не гонят кровь по организму. Обугленные остатки души покидают эту изорванную плоть, растворяясь в ядовитых парах и становясь ничем. Отрава пропитала всё вокруг и теперь разъедает раздавленные, пробитые насквозь органы. Регенерация больше не работает, гулья природа идёт против них, токсичная среда разрушает хрупкое тело на молекулярном уровне. Фурута Нимура умирает. У них есть минута - и это всё, что им осталось. И это столь непростительно мало, что горло пережимает, внутри всё скручивается в тугой узел, а в ногах ватная слабость. Возможно, Ута просто ещё не восстановился после боя, а дорога сюда была не из лёгких и потребовала слишком много сил. Кажется, это привкус отчаяния. Ута убирает мокрые пряди с лица, проводит кончиками пальцев по лбу - и даже сквозь защитные перчатки чувствует холод. Фурута грязный, осунувшийся так сильно, что кажется, будто скуловые кости вот-вот порежут бледную, непозволительно тонкую кожу изнутри. Глубокие тени залегли под красными глазами, а какуган медленно заполняет белок; чёрные вены изорванными линиями расползаются по щекам вместо слёз. Жалкое, отвратительно грязное зрелище. Болезненно-неприятное и тошнотворно-мерзкое в своей несправедливости, из-за которой под татуированным солнцем всё сгорает дотла. Они все ждали этого дня, знали, как он закончится, ибо роли давным-давно распределены и отрепетированы, но, глядя в стеклянеющие глаза, Ута понимает, что он не был готов. У суицидника Нимуры куда лучше получается принять действительность - и от этого не становится легче. Не боятся умирать лишь те, кто жутко устал испытывать страх или уже умер. Нимура успел всё и везде. Секунда - слишком маленькая единица измерения. Фурута смеётся, и каждый хриплый стон, что вырывается из горла, приближает его гибель. Ута почти готов вознести молитвы древним богам, чтобы отдать половину отведённого ему времени Нимуре, только вот боги глухи, слепы и равнодушны. Боги не помогают смертным, что своим величием затмевали их самих. Боги не спасают богов. Ута гладит его по шее, ведёт линию от уха до подбородка, стирает с него слюну и кровь, придерживает за плечо и не позволяет обессиленно завалиться в бок. Пусть лучше умрёт сидя, чем валяясь на земле. Птицы должны парить в небе, а не лететь камнем вниз, даже если это всё, что им остаётся. - Пришли всё-таки… - безумная улыбка рассекает лицо пополам, а губы дрожат. Возможно, дрожат не они. - Выглядите не то отжаренным, не то поджаренным. Фурута Нимура умирает, а ненависть к нему и проклятья будут жить; его имя будет зацензурено, а через пару лет никто и не вспомнит его лица. Японцы будут только плеваться, материться и кривиться при одном лишь его упоминании. Фурута Нимура сделал слишком много - а отдал ещё больше - для людей и гулей, которые даже толком и не поняли, что ради них перевернули мир и изменили порядок в нём. Раньше были пантомимы, раздражающая болтовня и постоянная игра сотни ролей, от количества которых голова шла кругом, - теперь лишь едва уловимый и тихий смех, перебиваемый хриплыми стонами. Собачья смерть и внимательный зритель, который никогда не умел хвалить, - всё, что осталось Нимуре. У них меньше минуты. И Уте хочется кричать от этой несправедливости. Слишком много мыслей, но все они обрывочны и неполноценны, они словно орут наперебой, заглушая друг друга, - их невозможно сформировать во что-то цельное и выразить словами. - Ну прости, дракон сожрал моего портного и некому было закончить парадный костюм для столь торжественного события, - Ута прижимается лбом ко лбу, стараясь не задевать противогазной маской разбитый нос. Гладит его по голове, привычным жестом легонько почёсывая за ухом и смотрит в пустые глаза, выискивая в них хоть что-то, кроме смиренного принятия и безумной радости. Безрезультатно. - И хорошо. При виде ещё одного зебрового издевательства я бы точно умер… И если бы не было так грустно, то стало бы почти смешно. Раньше Нимура закатывал глаза и надменно цокал, умудряясь одним жестом передать всё презрение, на которое только способен, - сейчас же его глаза медленно закрываются против воли: он потерял контроль. Ута чувствует, как и без того ватное тело окончательно расслабляется у него в руках. - Ты и без меня прекрасно справился с этой задачей. Ута прижимает Нимуру к груди, гладит по плечам и неосознанно качает из стороны в сторону. Застрявший в горле крик разрывает его на части и не даёт дышать. Нимура впервые замолчал по собственной воле, а не потому, что его несколько раз об этом попросили. Это не та тишина, о которой мечтал Ута, - и она разъедает, подобно яду, витающему в воздухе. Больше нет хриплого смеха и едва уловимого медленного сердцебиения, зато улыбка так и застыла на бледном лице вечной маской. Нимура впервые не обнимает, не зарывается ладонями в волосы, не улыбается в ответ так приторно-сладко, что сводит зубы. И никогда больше он этого не сделает. У них не осталось больше ничего.