Да он же нарывается

Он сам нарвался, Он сам нарвался, И в этом нашей нет вины, Да будь вы сами, на нашем месте, Вы поступили бы так как мы! (мюзикл "Chicago", "Тюремное танго")

Когда у тебя заказ на доставку пафосной и дорогой ерунды — стоит ждать проблем. И даже если благополучно добрался до места назначения, это не значит, что пронесло. Вот вообще ни разу. Приходишь сдать этот контейнер повышенной защиты (ей богу, с такими предосторожностями не вино по цене «вы столько за три жизни не заработаете» надо возить, а биологическое оружие массового поражения), и видишь Челленджера. И думаешь: опять двадцать пять. И ведь эта пафосная сволочь со своими рубашками и жилетками даже в графе “заказчик” не значится. Нет, расписывается в накладной не он, а кто-то из его сотрудников, на которого договор составлен. А Челленджер стоит сзади и молча улыбается. Той самой улыбкой, за которую я ему когда-то зуб выбил. Не только за улыбку, конечно, мы тогда в целом хорошо побеседовали, но вот этот похабный оскал я запомнил лучше всего остального. — Давно не виделись, — мурлыкнул Гай, даже не делая вид, что удивлён нашей встречей. Хотя ладно, вот за честность в разумных пределах я его уважаю. — И ещё столько же можно было не видеться, — серьёзно, месяц всего прошёл. Тридцать два дня, если быть точнее, так ведь можно и устать друг от друга. — Увы, но не получается, — без всякого раскаяния развела руками эта сволочь и засунула ладони в карманы, приобретя вид ещё более наглый и самоуверенный, хотя, казалось бы, куда уж больше? — А ты стараешься, да? — тем временем его несчастный (судя по тому, какая мука отразилась в его глазах при нашем с Гаем разговоре) секретарь, или кто он там, подтвердил выполнение мною договора и передал мне на проверку. — Нет, конечно. Ты стараешься, — Челленджер даже с носка на пятки перекатился от удовольствия. — И у тебя не получается. Избить его, что ли, как десять лет назад? Нарывается же, вот как пить дать — нарывается. — Я что-нибудь придумаю. Обязательно. Сколько ж можно видеть эту довольную рожу? — Не сомневаюсь, — серьёзно кивнул Гай. — Например, начнёшь стараться лучше. Как вариант, да. Стараться, определённо, можно и лучше. Но об этом можно было и помолчать хотя бы из вежливости. А, впрочем, о чём это я, какая вежливость у корпорантов, когда им что-то упёрлось? — Всё правильно? — решился подать голос секретарь, явно мечтающий покинуть наше общество. Не могу его за это осуждать, мне тоже хочется остаться в одиночестве и заняться привычным и любимым кораблём, а не сволочью со сбитыми набок мозгами. — Всё идеально, — заверил я несчастного и, развернувшись, быстрым шагом вернулся на корабль. Нафиг. Раз в месяц — это слишком часто. В ресторан я тем не менее выбрался. Потому что сложности в общении с людьми — это одно, а вкусно поесть планетной кухни — это другое, и в некотором роде даже святое. Где ещё, как не на одной из центральной станций сектора, меня покормят настоящим мясом и овощами? — Можно? — Челленджер появился из-за спины и уверенно положил ладонь на спинку свободного стула. Впрочем, уверенность у него того пошиба, что если его послать, то он просто пожмёт плечами, извинится и уйдёт. Может, поэтому и раздражает меньше, чем должен. — Свободных столиков нет. Я даже оглянулся, хотя не сомневался, что всё действительно занято. Не хочу даже спрашивать, сколько здесь его охраны, а сколько обычных посетителей. А то Челленджер ведь ответит — у него есть такая привычка: отвечать на риторические вопросы. Я практически уверен, что он пользуется ею исключительно ради того, чтобы отучить людей задавать ему лишние вопросы. По крайней мере, без абсолютной уверенности в том, что хочешь получить ответ. — Располагайся. — Спасибо. На нём всё тот же серый костюм-тройка, пиджак от которого он повесил на спинку стула, и почему-то при взгляде на него в этот момент вспоминалось, что когда-то рубашка считалась нижним бельём. Что ж, по крайней мере, жилетка всё ещё на Челленджере. — Как дела, как семья? Дочку я его со времён похищения так ни разу и не видел, но глаза у Гая при воспоминаниях о ней начинают сиять как-то совершенно нереально. Настолько, что завидно становится, и сразу семью завести хочется. Чтобы уметь смотреть вот так же. Кто бы мог подумать, что Челленджер домашним окажется. — Великолепно. Жена тебе, проходимцу, привет передаёт. Знать не хочу, что его жена обо мне и наших отношениях думает. Иной раз мне кажется, что она обо всём в курсе (и перекрестилась, без сомнения, что это теперь не её заботы), но спрашивать… Никогда не стоит задавать вопросы Челленджеру, если не готов услышать ответ. Любой. Абсолютно и без исключений. Подошёл официант и разлил нам белое вино. Есть у меня подозрения насчёт того, из какой оно бутылки. — Я не хочу. Челленджер взял бокал, улыбаясь, и пожал плечами: — Как хочешь, но я не думал, что ты из меня хочешь сделать алкоголика, пьющего в одиночку. Словами не передать, как меня бесит его привычка угощать или дарить так, будто это Я ему делаю одолжение, принимая. Вот от всей души. И не откажешь (нет, можно, конечно, но блин, вы пробовали отказывать при такой постановке вопроса?), и не отблагодаришь в ответ, что особенно неприятно. Это же не тебе, это ты что-то хорошее сделал. Вроде как. Ага, конечно, три тысячи раз и ещё разочек! — Разве белое подходит к мясу? Улыбка Челленджера из весёлой становится до тошноты, застрявшей в горле, мягкой: — Какая разница? Я помню, что ты предпочитаешь именно так. — А то, что я предпочитаю есть без компании, ты помнишь? — Естественно, — самоуверен, как кот. Жирный, откормленный, неповоротливый котяра с сонными и наглыми глазами. — Челленджер, ты же нарываешься? — это что-то сродни озарению и обвинению разом. — Само собой. Наглый, отожравшийся кот, уверенный в своей неотразимости. Уверенный в том, что заслуживает внимания (кинутого в нос сапога или ласковой руки на шерсти — по обстоятельствам). Я не выдержал и ударил носком туфли по чужой ноге. Просто чтоб разбавить сахарную сладость на этом лице чем-то ещё, но Челленджер — воистину! — умеет путать планы. Щиколотка прижимается к щиколотке так уверенно и естественно, а взгляд, смотрящий мне в глаза, при этом так выразительно спрашивает «ты ведь так и хотел, но промахнулся, да-а-а?», что сил на что-либо кроме смеха просто не остаётся. А ещё на мысль о том, что наедине Гай не нарывается и не выделывается, когда его прижимаешь к стене или укладываешь в постель. Наедине он больше молчит, легко, как шёлковая лента, льнёт и гнётся под моими руками и смотрит потемневшими до черноты глазами абсолютно невыразимо. — Джонни? — и я за пеленой воспоминаний и мыслей даже не могу сразу разобрать, насмешлив его голос или заинтересован. — Что-то не так? А, нет, встревожен. Приехали. — Всё отлично, — кроме того, что мне надоело, что тебе ничего от меня не надо. — У меня, кстати, завалялась пачка хорошего чая. — В самом деле? — а глаза у него уже потемнели. Надо же… так быстро? — Кажется, ты больше кофе любишь. — Именно так. А вот ты предпочитаешь чай любой паршивости даже самым лучшим зёрнам, помню. Я взял бокал и всё-таки попробовал — интересно же, за что люди платят такие деньги. Челленджер резко выдохнул и отвёл взгляд. — Здесь подают хорошие десерты. Я хмыкнул. Ну, почти цветы и конфеты, осталось выяснить, кто из нас кому их подарить пытается. С подарками у нас, правда, как-то неудачно складывается: каждый хочет дарить, но не принимать. В какой момент мы стали такими идиотами, интересно? — К чаю? — Ага. — Хорошая идея, — я вернулся к мясу, чтобы закончить побыстрее. Мозгу откровенно, до лёгкого звона в ушах, не хватало глюкозы. — Я знаю. Кажется, в этот раз мы улыбались друг другу зеркально. Не уверен, что это хорошая примета. Когда мы вышли из ресторана, за нами никто не пошёл. Хорошая у него охрана, незаметная до возможных сомнений в её наличии, но об этом я даже спрашивать не буду. Челленджеру мозгов, может, и хватило бы прийти в одиночку, но начальник охраны у него мужик серьёзный, одного шефа бы не пустил. Я как-то спросил, не напрягает ли Гая его самостоятельность, тот поморщился и признался, что мужик как раз с упорством бульдозера следует всем пунктам трудового договора, а все требования работодателя, противоречащие букве бумажки, игнорирует. До корабля мы дошли минут за сорок, причём Челленджер являл собой дивное зрелище, закинув пиджак на одно плечо, а второй рукой размахивая пакетом с десертом. Травки, речки и костра с шашлыками не хватает для окончательного завершения пасторального облика. — Ты не слишком в глаза бросаешься? — Кому надо, те и так увидят, так смысл изображать клоуна и прятать очевидную встречу двух старых однокашников? Интересно, а такая непробиваемая, самоуверенная безмятежность действительно заставляет людей верить ему? Или окружающие просто теряются в двух сотнях «очень умных» объяснений? С другой стороны, теперь понятно, почему у него сразу дочь стали воровать, чтоб что-то с него получить. Результат, конечно, хуже не придумаешь получился, но Челленджер доволен: его папаша небось в гробу в пыль искрутился, а коллеги до сих пор на успокоительных сидят. Красота. — Залетай, — я открыл дверь и запустил гостя, тут же задраив люк. При всём уважении к начальнику охраны, на моём корабле мне дополнительные гости и наблюдатели не нужны. Пусть ждут, раз нанялись к такому проблемному клиенту. — А у тебя уютненько, — мурлыкнул Челленджер, упираясь лбом мне в плечо. Уютно, конечно, в техническом помещении — особенно. Нет, если сравнивать с обычными мелкими транспортниками, то мой «Скворец» — это отель на пять звёзд, но Гай явно не с ними сравнивает. — Знать не хочу, что творится в твоей жизни, что тебе здесь уютно, — ладонью по груди — привычно почувствовать как у него замирает движение лёгких на вдохе – и прижать его к стене, так, чтобы можно было посмотреть в ореховые глаза. — Помощь нужна? — Нет, — Челленджер улыбается расслабленно и качает головой достаточно уверенно, чтобы ему можно было поверить. — Просто достали. — Быстро, — прокомментировал я, направляясь на кухню. Чай у меня действительно был, и даже хороший. Не настолько, как вино, но всё же. — Долго ли умеючи, — Челленджер держится за спиной, но почти вплотную, и я в который раз за последний год думаю о том, что перестал обращать внимание на эту его привычку — ощущаться за спиной — и уже даже не напрягаюсь. Плохо, очень плохо, но что теперь с этим сделаешь? — Лови, — я бросил ему банку. — Заваривай сам, мой предел: залить всё кипятком. — Этого бы вполне хватило, — врёт провокатор, отворачиваясь к столу. — Все ритуальные пляски вокруг придумали не те, кто его выращивали. — Да-да, я помню. Кофе, кстати, на старом месте, так что ни в чём себе не отказывай. Челленджер согласно кивает, никак не комментируя, и даже не оглядываясь. А жаль, мне всегда интересно с каким лицом он пытается добиться от техники желаемого, но Гай так же неизменно в такие моменты лицо прячет, как будто с ним что-то не так. Зато за движением рук и спины следить не мешает никто, и спустя два года я готов признать, что это зрелище… нет, не красивое, скорее гипнотизирующее. И хочется проследить ладонью изгиб позвоночника, прикусить основание шеи… Потом — обязательно. После кофе, после возможности посидеть не в окружении толпы незнакомых людей. — Держи, — чашку Челленджер протягивать начинает ещё даже не сделав шаг вперёд, до изумления расслабленный (как всегда после возни на кухне) и домашний (как всегда у меня на корабле). И это, наверное, единственная веская причина, по которой я раз за разом пускаю его сюда. Чтобы вытряхнуть его из чёртового рабочего костюма не физически, а на самом деле. Чтобы видеть рядом человека, а не члена правления. — Спасибо, — аккуратно вынуть из пальцев чашку и за запястья потянуть к себе ближе. — Пирог заждался. Гай кивает, усаживаясь на ближайший стул, и ужасно невоспитанно почти ныряет носом в чай, так что только глаза и видно. Про десерт, растяпа, вспоминает только после третьего напоминания и тогда отводит взгляд, и, наконец-то, тянется к сладкому. — Вкусно. — Серьёзно? Я восхищён, что ты всё-таки обратил внимание на вкус. Челленджер улыбается и кажется немного пьяным. Не от недопитого бокала вина час назад ведь, правда? Когда смотришь на него такого, внутри горячо, и тянет где-то под диафрагмой долго, протяжно. — Это было сложно, но я внимательный, — он почти шепчет в моё запястье, лежащее на столе, и я упираюсь лбом в его затылок: — Ты что творишь? Челленджер смеётся и поворачивает голову, находит мои губы. — В самом деле, — выдыхает он, смотря на меня полуприкрытыми глазами. — Что же я такое делаю, м? Нарывается. Определённо. Чтоб я был против…