Теперь твоя правда с тобой

И обидно, что случай дался б, Он бы бил бы тебя с лихвою — Коль однажды врагом назвался, Будь хотя бы врагом-героем. <...> Жаль, что он тебе другом не был. Ты сильнее. И слава Богу. Кошка Сашка — «Враг»

*День первый*

Сарай, в котором его оставили, пах влажной землёй, плесенью и прелой соломой, Гай сел на подстилку в углу, стараясь не опираться на стену, и растёр недавно вправленное запястье. Обидно, конечно, что так получилось, но, с другой стороны, всегда приятно (на самом деле — нет) осознавать правоту и мудрость своей родни. Говорила же ему тётушка, что если он будет продолжать за отцом, то закончит ещё хуже него? Теперь у него была прекрасная возможность убедиться в том, что она была права. Это, конечно, не поможет ей поправить собственное финансовое положение, о завещании Гай позаботился после первого же предупреждения, так что всё, что останется почтенной даме, если — когда — для него эта история закончится трагически — это удовлетворение от собственной правоты. А самому ему со своей точки зрения, вероятно, стоит утешаться тем, что из него вырос почтительный сын, не наплевавший на дела покойного родителя. Утешало слабо, скорее веселило, но Гай опасался, что это к нему по-тихому подкрадывается истерика. Это было бы не кстати, возможно, ему сегодня ещё предстоят тяжёлые разговоры с господами революционерами и борцами за всеобщее счастье и справедливость. Даром и каждому. Челленджер усмехнулся. Интересно, как многие из них действительно верят в то, о чём кричат? Его хватали вполне профессионально, интересно, это бывшие полисмены или наоборот, их классовые враги? Было бы обидно прийти к финишному этапу из-за людей, которые не соответствуют собственным стандартам. Время двигалось рывками, то казалось, что солнце, пробивающееся сквозь щели в досках, висит не двигаясь вечность, то не успел моргнуть, а уже вечереет. Гай облизал пересохшие губы, последние часы он хотел воды почти так же сильно, как подробностей о своём положении и дальнейшей судьбе. Любопытство сгубило кошку и испортило не мало спокойных ночей, но сейчас неизвестность нервировала гораздо больше. Дверь открылась, и в неё заглянул из борцов, посмотрел с яркой, очень живой, как будто личной злостью и поставил у входа поддон с чашкой и миской. — Приятного аппетита, — то ли сказал, то ли выплюнул он, и Челленджер просиял ему улыбкой: — Благодарю, очень любезно с ваш… Дверь в сарай захлопнулась, а Гай прикрыл глаза. Он знал, что нельзя спрашивать. Знал, что не стоит сообщать о своей нужде в чём-то — тем более в информации — этим людям. Любое ваше слово может — и будет — использовано против него, а потому только молчание и светская ерунда, которая хуже молчания. «Это бессмысленно и ничего не даст, — крутилась в голове заунывная мысль. — Ты знаешь, чем обычно заканчиваются подобные истории. Читал в докладах и письмах доброжелателей, даже видел собственными глазами. Какая разница как себя вести? Расслабься и не усложняй себе жизнь». Гай сам себе покачал головой. Может быть, и стоило прислушаться к самому себе, но он знал, что не получится, как не получалось никогда. — Твой сын слишком гордый, — хмурилась тётушка за семейным столом, к которому он не был допущен за отказ принести извинения. — Нет, — у отца всегда было своё мнение на любой счёт. — Не гордый, просто гонористый. Гай никогда не спорил. Ни с тёткой, ни с отцом, ни с кем-либо другим, с его точки зрения это было бессмысленно и бесполезно, абсолютно не нужно. Какая разница, что о нём думают или что с ним происходит, пока он устраивает сам себя? Так что расслабиться и получить удовольствие не получится. По крайней мере, расслабиться, а с остальным… посмотрим. Отец когда-то говорил, что нет ничего лучше, чем испортить планы тем, кто в гробу тебя хотел бы видеть. Интересно, нужно ли господам революционерам от него что-нибудь, для чего им нужно его участие? Было бы приятно на посошок проверить слова ещё одного родича. А пока стоит всё-таки поесть, а то заберут и оставят голодным невольника чести… ах, нет, с точки зрения общественности, эмиссары чести — его надзиратели, что ж, значит, оставят голодным невольника бесчестья. Рейкер сидел на лавке возле сарая с пленником и думал о том, что жизнь чертовски несправедливая штука, потому что никак иначе нельзя объяснить тот факт, что даже когда Челленджер оказался в зоне досягаемости его никак нельзя подойти и хотя бы избить. Никто не запрещал, на самом деле, Джона бы даже поняли, ему уже намекнули, но нельзя бить пленников просто ради удовольствия. Да и какое удовольствие? Даже если оказался в Движении во многом из желания избавить мир от Челленджеров. В итоге он сидел рядом с этой развалюхой и ждал, пока эта сволочь поужинает. На самом деле, за час бы даже калека управился, но Рейкер боялся, что если зайдёт прямо сейчас, то не удержится от рукоприкладства. — Ты с ним понежнее, — хмыкнул командир, когда доверял ему охрану «важного объекта». — Чтоб он мог разговаривать. Джон тогда только кивнул молча, уже зная, что не прикоснётся к изнеженному поганцу, если только тот не попытается выкинуть какую-нибудь глупость. Да, другой возможности уже не будет, но… Нельзя же уподобляться, делая всё, что взбредёт в голову только потому, что можешь. Они же с этим борются, верно? Когда ночь окончательно выдавила из долины последние остатки солнечного света, он, наконец, поднялся и открыл дверь. В темноте хотя бы можно будет не видеть эту похабную рожу. — Знаете, — до отвращения, густого и приторного, по-светски доброжелательный голос темнота, тем не менее, слышать не мешала, — для такого срока требовалось бы гораздо больше перемен блюд, чем вы мне предоставили. Рейкер на секунду прикрыл глаза, благо Челленджер сидел на подстилке в дальнем углу и не смог бы воспользоваться представившейся возможностью. «Знаю», — подумал Джон. «Тебе вообще никаких перемен не полагается», — мог бы ответить он. «Заткнись», — неплохо было бы потребовать. Вместо этого Рейкер молча забрал аккуратно стоящий у двери поддон с почти чистой миской и пустой чашкой и закрыл за собой дверь. Он не собирался начинать разговоры со сколькой змеёй, которой нужно отнюдь не общение, а возможность избежать справедливой расплаты за всё, что она уже успела и только планировала совершить. Джон не сомневался в том, что Челленджер заслужил своё: змей надо давить пока они мелкие.

*День четвёртый*

Разговор с командиром бравых борцов за справедливость шёл как-то не слишком успешно. С одной стороны, командир расстраивался (судя по ноющим рёбрам — сильно), что у него не получается добиться желаемого, с другой, Гай тоже не мог припомнить откуда они могут быть знакомы с присутствующим здесь же охранником, у которого слишком… не классовая, застаревшая ненависть в глазах. Должен же он был ему что-то сделать, верно? По крайней мере, попытки договориться с собственной памятью неплохо отвлекали от попыток договориться командира Юсбе с ним самим. — Думаю, вы могли бы быть ещё убедительнее, — заметил Гай, с трудом протолкнув в лёгкие воздух. — Знаете, я всё думаю, что в моих лёгких сильно не хватает костных тканей. Уверен, вы могли бы это испра… Зря это он, конечно, по лицу обидно было. Хотя будет смешно, если ему сломают челюсть, и он не сможет говорить. Но мечтать не вредно, собеседник на самом деле отлично держит себя в руках, и никаких серьёзных, по-настоящему затрудняющих общение травм в ближайшее время не предвидится. — Вы очень приятный собеседник, — Юсбе улыбался широко и даже профессионально, и Гай припомнил, что начинал доблестный капитан в одной из тех купеческих лавок, в каких лучезарную улыбку вбивали так качественно, что люди, случалось, и на смертном одре не могли с ней проститься. Надо заметить, что к суровому и почти героическому облику несколько заросшего и небрежного воина за человечество такая улыбка шла ещё лучше, чем к образу работника лавки. — Но я бы хотел услышать ответы на свои вопросы… — И лишиться удовольствия беседы со мной? — Гай почти обиделся. Он бы, откровенно говоря, и сам предпочёл прекратить столь насыщенный переживаниями разговор, но, увы, обстоятельства были сильнее его, и с этим приходилось мириться. — Поверьте, у меня много вопросов, так что нам будет о чём поговорить, — Юсбе налил себе воды, и Гай подумал о том, что одной чашки утром не хватало и на то, чтобы умыться, и чтобы напиться, но сообщать об этом было бы не к месту. Вероятно, все заинтересованные и так об этом осведомлены. — Позвольте мне в этом усомниться. Какое, однако, забавное выражение лица у охранника, но отвлекаться долго командир ему не позволил. В какой-то момент, Гая посетила мысль, что беседа удручающе, до боли — в рёбрах и руках — однообразна и скучна, движется по заранее заданному паттерну «вопрос—ответ—убеждение—вопрос». Время казалось бесконечным, каучуковым, сжимающимся и растягивающимся по воле Юсбе, а места на лишние мысли после каждого повторения аргументов представителя Движения становилось всё меньше и меньше. Гай почти хотел, чтобы его уже, наконец-то, убедили быть откровеннее, но в горле каждый раз что-то пережималось, когда он хотел помочь и сделать первый шаг к сотрудничеству. Подумаешь, поговорят они два дня, и всё закончится, в чём проблема-то? Жалко ему что ли? Не жалко было абсолютно, а Юсбе мало отличался от его собственных партнёров и наследников, так что какая бы разница? Но неубедительный был командир, не убедительный, и разговаривать с ним не хотелось, а Гай привык считать себя избалованным мальчиком, который может ни в чём себе не отказывать. — Джон, присмотришь за ним, пока я отойду? — наконец прервал череду повторяющихся вопросов Юсбе, в этот раз обращаясь к своему охраннику. — Конечно. Когда за командиром закрылась дверь, Гай расслаблено — игнорируя боль в спине — откинулся на спинку стула и перевёл дыхание. В романах это всё выглядело проще и романтичней, чем в действительности. И интереснее. Возможно, потому что в беллетристике в центре сюжета оказывался настоящий герой, для которого не было безвыходных ситуаций. «Явно не я», — сам себе признался Челленджер и повернул голову к охраннику. — Джонни, значит? Светлый, до прозрачности (интересно, это от злости или он всегда такой?) взгляд почти придавил к сидению, но в остальном никакой реакции не последовало. Забавно, остальные его единомышленники обычно не отказывали себе в удовольствии похвастаться своим остроумием. Им так казалось, по крайней мере. — А по фамилии как? Я тебя что-то не помню. А в ответ — тишина. Гай улыбнулся шире. — Ну ладно, о себе ты говорить не хочешь, могу понять, хотя не ожидал встретить своего единомышленника в тебе, — а вот теперь в застывшем лице что-то дёрнулось, зло, недовольно, оскорблено. — Тогда, может, расскажешь что-нибудь обо мне? Светлые брови вопросительно изогнулись, и Челленджер развёл в стороны ладони связанных рук: — Например, чем я вам так не угодил? А то командир Юсбе спрашивает, угрожает, но никак не аргументирует свои обвинения. Неудобно, понимаешь? — голос Гая опустился до доверительного шепота. Охранник, Джонни, они же договорились, закатил глаза: — Неубедительно притворяешься идиотом. — Это потому, что я не притворяюсь, — охотно поддержал Гай разговор. — Я не понимаю. — Мы достаточно понятно сформулировали свои претензии ко всем вам… — Нет, — покачал головой Гай. — Не-не-не, давай вот без «вам», давай про меня. — Потешить твоё самолюбие? — Раз больше вы ничего тешить не собираетесь, — печально вздохнул Челленджер и коротко, против воли глянул в сторону графина с водой. — Давай хотя бы его. Джонни нахмурился, присмотрелся к нему внимательнее и, подойдя к столу, налил воды. — Тебе вроде нормально воды дают, ещё же не жарко, — он протянул чашку, и Гаю пришлось приложить физические усилия, чтобы взять её спокойно, не торопясь. — А умыться? Кажется, только что его надсмотрщик променял желание удавить «капиталистическую гадину» на желание отвесить подзатыльник. Неожиданно дружелюбно, Гай бы прослезился от умиления, но обстоятельства не располагали. Тем более его поймут абсолютно неправильно. — Пей. Молча. Челленджер счёл за лучшее не спорить, по крайней мере, пока не напьётся. Потом-то… — У вас с командиром Юсбе удивительно противоположные желания ко мне, тяжело поверить, что вы единомышленники… — Сделай над собой усилие, — голос Джонни такой ровный, почти безэмоциональный, что Гаю интересно, что там, внутри, под этим искусственным равнодушием. Кроме ненависти, разумеется. — Исключительно из благодарности к тебе, — покорно кивнул он и снова улыбнулся. — А всё-таки, что у тебя ко мне? Джонни смотрел на несколько секунд так, что Гаю показалось — тот сейчас ответит. — Я. Просто. Ненавижу. Людей. Вроде. Вас. — Вежливых? — уточнил Гай, отчётливо понимая, что нарывается. — Молчаливых, — рявкнул Джонни в ответ и замолчал. А ведь Челленджер уже был готов получить «по морде» или под дых. — Хочешь об этом поговорить? — кажется, за эти дни Гай успел соскучиться по разговорам вне допроса и при этом достаточно привыкнуть к побоям, чтобы они перестали его смущать. — Я хочу, чтобы ты помолчал до прихода командира Юсбе, потому что меня тошнит, — «врёшь», — от прилизанных мальчиков… — Я уже не… — Которые ничего не могут без своего папочки… — Тут не посп… — Но привыкли, что им хвост заносят на поворотах и чуть ли не руки с благодарностью за это целуют. Гай помолчал, переваривая услышанное. Не то чтоб он поверил в то, что это настоящие причины. — Извини, ты хочешь, чтоб тебе тоже руки целовали? На самом деле, Джонни ведь стоял достаточно слишком близко, для того, чтобы Гай мог дотянуться до него одним, быстрым движением дотянуться до охранника, поймать его за руку и прижаться губами к костяшкам пальцев. Внутри у него искристо и пенисто пузырилось нездоровое веселье, даже когда Рейкер — в этот раз, наконец-то, предсказуемо — схватил его за волосы и отшвырнул от себя. Гай прикрыл глаза, пытаясь не рассмеяться. Смех бы испортил эффект, а выражение лица у борца за всеобщее равенство настолько сложное и противоречивое, что он даже пожалел о своём неумении рисовать, вышла бы отличная аллегория воинственной обескураженности. — Разве ты не этого хотел? — Челленджер разогнулся, окончательно удавив неуместный смех, и сел обратно на стул, закинув ногу на ногу. — Нет! — Хм, — сейчас бы ему очень, Гай уверен, подошла сигарета, чтоб этак вальяжно дышать дымом на разъярённого собеседника. — Значит, этого хотел я. Кажется, сейчас его убьют. Как любила говорить тётушка «очень мило, безумно». — Мне принести извинения? Точно убьют… — Тебе заткнуться! Гай сам не знал, последовал бы он совету — приказу, но кого волнует? — или снова проигнорировал бы, но в этот самый момент дверь в допросную открылась, и в неё заглянул какой-то молодчик: — Рейкер, волоки это обратно, у Юсбе дела, ему не до него. — Понял, — кивнул Джонни и дёрнул Гая за предплечье, поднимая на ноги. — Иди давай… И проглотил, Челленджер кожей чувствовал, что проглотил, характеристику пленника. Сдержанный. Гай кивнул и пошёл, не сопротивляясь, да и зачем бы? Вместо этого он пытался вспомнить откуда он знает эту фамилию. Было что-то… или давно, или незначительное. Может, если он вспомнит, станет понятна причина этой старой, настолько привычно, что почти спокойной, ненависти Джонни. Рейкер устало прислонился лбом к стене и пробормотал что-то бессвязно-матерное, почти безнадёжное. Третий день подряд шли эти странные допросы, на которых «папенькин сынок» пытался вести светские беседы (иногда о погоде и последних модных новинках сезона), светски улыбаться (особенно с того как момента, как ему разбили нижнюю губу) и флиртовать с единственной женщиной, которую встречал по пути в допросную (дамой за пятьдесят, девяносто килограмм веса с бульдожьей челюстью). Третий день подряд, Джонни думал о том, что даже не желай он удавить Челленджера — любого — до этого, точно бы воспылал этим желанием теперь. А ещё он ловил себя на мучительном, спазмическом раздражении и отторжении, когда Юсбе в очередной раз обращался… к аргументам. Это был не первый виденный допрос на памяти Рейкера, но во всех предыдущих случаях люди хотя бы понимали, где они оказались. Джон удавил в зародыше мысль о том, что Гай напоминает то ли ребёнка, не соображающего, что случилось, то ли больного на всю голову. Челленджер понимал, просто издевался. А ещё тратил воду на умывание… Рейкер со злостью оторвался от стены, взял ещё одну кружку побольше и набрал в неё воды. Да пошёл этот сибарит со своими закидонами… Сибарит с закидонами встретил его удивлённым морганием? — А не много посуды? — З… — и сам замолчал. Он слишком много раз за этот день повторил требование — просьбу, но никому — молчать. И его явно не собирались слушать. — Самоубийца грёбанный. Интересно, за сколько бы он умер от обезвоживания? — Ну что ты, — наверное, Челленджер улыбался насмешливо. Или доброжелательно. Или ещё как-то, запёкшиеся, подживающие губы складывались во что-то кривое и неровное. — Я просто брезгливый. У Рейкера неприятно, как кислотой облитая, горела рука, запомнившая прикосновение чужих губ, и он хотел бы понять, как это сочетается с чужой брезгливостью. — Тогда не тащи в рот что попало. Гай как-то по-птичьи наклонил голову к плечу, разглядывая его, будто какую-то диковинку: — Я никогда так не делаю, — казалось, что Челленджер как-то особенно тщательно, будто опасаясь смазать, артикулирует слова. — Я для этого слишком избалован. Рейкер считает про себя до пяти и обратно. Этого не хватает, но не торчать же в этом сарае вечность. — И не стой у входа. Могут и ударить, чтоб не мешал. — Ты очень заботливый. Гай Челленджера хотелось удавить — медленно — за то, что он вёл себя так, будто находится в гостях. Джон Рейкер думал о том, как долго можно будет бороться с искушением. В конце концов, убить гостя это совсем не то же самое, что бесправного пленника, верно?

*День пятый*

Гай проснулся резко, когда на улице ещё была тёмная ночь, и стёр со лба испарину. Он вспомнил, откуда ему знакома фамилия Рейкера. Та же фамилия была у человека, на смерть которого отец «давал добро», разговаривая с партнёрами и совладельцами дела, пока его сын стоял под дверями и слушал. Взрослые всегда говорили о чём-то интересном и иногда жутком, но если вести себя тихо, если улыбаться каждому самым невинным образом, а потом молчать о том, что услышал, то что-то можно и понять. Скорее всего, Гай и не запомнил бы конкретно этот разговор, в конце концов, неизвестный ему «Рейкер» был не первым и не последним, чья судьба решалась в отцовском кабинете деловито и спокойно, будто и не о живых людях речь. Он и сам постепенно привыкал так относиться к людям, не только к тем, о которых говорили в кабинете, к говорившим — тоже. А они считали его милым ребёнком, немного тютей. Отец тоже, но Гая устраивало. Тот разговор он запомнил исключительно потому, что тем же вечером у отца случился первый сердечный приступ. Гаю было двенадцать, и он отчётливо понял, что люди не просто смертны, но и то, что отец тоже не вечен. А ещё то, что люди из отцовского кабинета ему в случае чего не помогут. Теперь он лежал на мятой, засаленной подстилке в сарае вольнолюбивых революционеров под охранной человека, чьего отца убил — пусть не лично, но они ведь уже не дети — его собственный отец. Нет, даже не так, чьего отца убила «семья Челленджеров». Это прекрасно объясняло взгляд Джонни, но никак, абсолютно, не объясняло отсутствие дополнительных синяков (за попытку побега, медленное движение, плохое поведение, мало ли причин можно найти или придумать), дополнительную воду и совет не дразнить других охранников. Гай как-то безнадёжно запустил пальцы в волосы: — Жизнь удалась. Определённо удалась. Можно антракт? Утро вползало через доски медленно, и Гай со злостью растёр лицо, собираясь с мыслями. Вот только рефлексировать по поводу чужой смерти ему сейчас и не хватало. Раз уж отец решил, что так надо, значит, так было надо. Для них, по крайней мере, а потому хорошему мальчику Джонни придётся жить без отца, а избалованному мальчику Гаю смириться с поломанной заранее игрушкой. Точка. Дверь открылась медленно, будто Джонни никуда не торопился, и Гай, после секундного колебания, ничего ему не сказал. Это плохая игрушка, папа её уже сломал, не стоит и трогать. Кажется, Рейкера это полностью устроило. А, может, он решил, что пленник ещё не до конца проснулся. В поддоне снова стояла дополнительная порция воды, и Гай подумал, что это похоже на глупый, дешёвый, пафосный спектакль. С актёрами-любителями и декорациями, собранными на коленке из мусора. Сегодня он умылся особенно тщательно, даже хватило намочить волосы. Их это, конечно, не спасло, но хоть пыль смыть. Прийти в себя. Почувствовать чуть больше человеком, чем за предыдущие четыре дня. Сегодня всё будет точно так же, он уверен, но — немного легче. Какие, в сущности, иногда нужны мелочи.

*День восьмой*

Рейкер лежал на топчане и думал о том, что эта неделя была абсолютно сумасшедшей и тяжёлой. Охрана Челленджера, его допросы, напоминающие больше комедию абсурда и фарса, предельно идиотский разговор, после которого Джона как будто перестали замечать, снова бессмысленные допросы, на которых избалованный идиот умудрялся бесить Юсбе сильнее прочего, на этот раз рассеянностью и попытками улететь мыслями куда-то в неведомые дали. Рейкер сам не знал, что хотел в такие моменты: свернуть худую шею с высокомерно и небрежно посаженной головой, или рассказать уже командиру всё, что тот хотел узнать (если б он ещё что-то из этого знал) и больше не наблюдать всё вот это вот. А ещё вода, да. Потому что чистоплюй, привыкший к накрахмаленным салфеткам, почему-то считал, что умыться важнее, чем напиться, и не собирался считаться с обстоятельствами. Серьёзно, зачем ему это делать? Разве обстоятельство не могут начать считаться с ним? У Рейкера каждый раз при этой мысли желчь плескалась в горле, но он всё равно каждый раз ставил две кружки. Нужно же быть… гостеприимным. Слово звучало в ушах чужим — раздражающим — голосом, застревало внутри где-то на уровне трахеи и неприятно, противоестественно ныло в черепной кости. Челленджер не гость здесь (и не важно, что он думал на этот счёт), и Рейкер ничего ему не должен. Но это ничего не меняет. Последние дни никто даже не шутил о том, чтобы он не покалечил пленного, и Джон был искренне благодарен за отсутствие вопросов. Он смог бы ответить и словом, и на кулаках, но не хотел. Это был бы неприятный разговор на тему, которую не стоит поднимать. О моральном праве на «отыграться». Челленджер встретил его долгим молчаливым взглядом и птичьим наклоном головы к плечу. Это раздражало, оказывается, за первые дни он привык к неестественной — противоестественной — любезности. — Доброе утро. Какое-то мгновение в сарае висело колкое молчание, а потом Гай улыбнулся так, будто вышел на трибуну и собирается вещать что-то доверчивой толпе: — Доброе. Отличная погода, правда? — Небо ясное, — проворчал Джон, думая о том, что после полуночи становилось холодно, а одеяло здесь не предусмотрено. И нет, он не собирался исправлять этот недочёт. По крайней мере до тех пор, пока не услышит жалобу или просьбу. Тогда можно будет отвести душу и послать Челленджера решать свои проблемы самостоятельно. План был замечательный, лучше не придумаешь, и имел один единственный недостаток. Гай, кажется, сам себя послал в том направлении, которое ему собирался предложить Рейкер. Почему коммерсанты вечно портят обычным людям удовольствие от жизни, а? — Спасибо. — Что? — Джон успел потерять нить разговора. — Спасибо, что рассказал про погоду, — Челленджер вытянул длинные ноги и покачал носком лакированной туфли. Чистой и будто натёртой. Чем это он, интересно? — Мне было интересно, а видно плохо. Рейкер с досады сплюнул. — Приятного, — и закрыл за собой дверь. — Спасибо, — было едва слышно через дверь, но благодарность (не слова — интонаций) всё нельзя было не разобрать. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт, да пропади он пропадом! Сегодня его никто не трогал, никуда не вёл и ни о чём не спрашивал. Гай бездумно лежал на полу и размышлял о том, что вопросы командира Юсбе до загадочного малоосмысленны, но отвечать от этого на них больше не хочется. А, может быть, Гай чего-то не понимал, и вопросы как раз весьма и весьма осмыслены, просто рассчитаны на то, что он сам не поймёт, как расскажет нужное. Отец, вероятно, будет недоволен, если сын испортит ему какую-нибудь игру. Гай с трудом верил в свои размышления, но хвататься за мифическое недовольство отца было легко и удобно. Гораздо приятнее, чем за Рейкера, который сегодня решил разрушить тщательно создаваемое Гаем молчание. Интересно, он понимал, что замолчать снова будет сложнее? Или всё нормально? «Действительно, от него слишком много проблем», — перекатывается в голове отца, и он с раздражением дёргает себя за волосы: какое ещё нормально, а? Когда в сарай решительно ввалился Рейкер, Гай встрепунулся: — Командир Юсбе вспомнил обо мне? — Нафиг ты ему сдался? — буркнул Джонни, и Челленджер даже не сразу нашёлся, что на это ответить. — Всю последнюю неделю я был ему очень даже нужен. И, знаешь, подобное внимание к моей персоне было весьма лестно и приятно, а сегодня господин Юс… — Да заткнись ты или хотя бы перестань нести околесицу, — с раздражением оборвал его Джонни, швырнув какую-то тряпку. Гай поймал и с удивлением понял, что держит в руках тонкое шерстяное одеяло. — На ночь. — Серьёзно? — Нет, мать твою, я пошутил, — клацнул зубами Рейкер. — Вот маму не надо, она тут ни при чём, — пробормотал Гай, разглядывая подарок. Кажется, в мире что-то поломалось, что-то очень крупное, важное, отвечающее за причинно-следственные связи и кармическое воздаяние. — Я спрошу? — Нет. — Хорошо, — покладисто согласился Челленджер, откладывая одеяло в сторону. — А на кого меня господин Юсбе променял? Я уже почти ревную. Рейкер посмотрел на него с той ненавистью, с какой благородные дамы смотрят на таракана у себя в гостиной: раздавать бы его, да противно и ковёр испачкается, жалко ковёр-то. — Тебя это не касается. — Как же это может меня не касаться, когда от его расположения и внимания ко мне напрямую зависит то, как пройдёт мой день? — Напрямую от тебя зависит только то, скоро ли ты расскажешь то, что от тебя хотят, и отправишься восвояси. Гай запрокинул голову и расхохотался. О да, восвояси, из праха мы созданы, в прах и обратимся. Рано или поздно, так или иначе. — Теперь меня будет разбирать любопытство, чем же таким загадочным занят господин Юсбе, — в голосе Гая — искреннее страдание. — Это жестокое и негуманное обращение с пленниками. Вам должно быть стыдно, — припечатал он в конце. — Нам? — это у Рейкера даже не возмущение. И не удивление. Это какое-то почти мистическое, суеверное неверие, и в Гая прорастал тонко-звонкий восторг от самого себя, Джонни и всей ситуации. — Не мне же. Были бы мы в моём доме, я бы позаботился… — Я представляю. — Нет, — почти обещающе улыбнулся Челленджер. — Ты даже не представляешь. — Бога ради, зачем я тебя вообще слушаю? — Рейкер пнул какой-то мусор на полу и вышел, оставив Гая размышлять над заданным вопросом. — Это всё моё природное обаяние, — донеслось уже через закрытую дверь, и Джон испытал желание побиться головой о доски. Невыносимый характер, как его люди по доброй воле вообще терпят? Проигнорировав желание вернуться и ответить всё, что он думает об этом паскудном обаянии, Рейкер пошёл в сторону технических построек. У него были на этот вечер кое-какие планы, но их окончательно добил встретившийся по дороге Юсбе, пригласивший к себе попить чая. Джон улыбнулся (неформальные разговоры по душам — тот же вызов на ковёр, но не такой официальный) и кивнул. — Знаешь, — Юсбе положил в чашки по ложке сахара и протянул Рейкеру его, — когда я просил тебя быть понежнее, я имел ввиду только то, что он должен остаться полезным, а не что ты должен начать заботиться о нём, как курица-наседка. Джон хмыкнул, командир явно утрировал. — Об этом я и забочусь, — чай обжигал губы и позволял морщиться, не вызывая никакого недовольства у собеседника. — Если он загнётся от обезвоживания или температуры, Челленджер станет более чем бесполезным. Юсбе задумчиво посмотрел на него: — Не преувеличивай, у него нормальные условия. Я бы даже сказал курорт… — Он избалованный и холённый ублюдок, который вряд ли может похвастаться закалённостью и подготовкой к походной жизни, — возразил Рейкер. — Загнётся магнолия-то, — и улыбнулся, увидев брезгливо высокомерное выражение лица у Юсбе. — Бесполезные элементы общества. Джон пожал плечами: — Но раз уж сейчас нам эта чахлая магнолия нужна, приходится помнить, что она не приспособлена к жизни, в отличии от нормальных людей. Меньше всего Рейкеру нужна была репутация наседки Челленджера. Ни ему, ни самому Гаю от этого лучше не станет. Командир коротко, будто приняв решение, хлопнул по столу, подошёл и сжал его плечо: — Молодец. Ты прав, а я не подумал, — хватка была сильной, почти болезненной, но Джон не морщился. Начальству всегда нелегко признавать свою неправоту, на это требовались определённые душевные силы, и Рейкер чувствовал что-то вроде раскаяния и вины, за свои слишком убедительные отмазки. — Не ожидал, что ты сможешь так… настолько разумно подойти к вопросу, когда дело касается Челленджера. Джон почувствовал, как привычно, знакомо, едва ли не дружеской поддержкой в груди полыхнула короткая злость. — Мне уже не восемь, и не десять, — ровно отозвался он. — И я здесь не ради Челленджеров. — Не только ради них, — с отеческим пониманием и гордостью (это раздражает, но Рейкер никогда об этом не говорит, нравится командиру в нём видеть результат своего творчества — пусть его) уточнил Юсбе, и Джон промолчал. На самом деле он сам не знал, прав ли тот сейчас или ошибается. — Кстати, — вспомнил Рейкер, допив чай, — завшивеет же. — Беспокоишься? — теперь это просто — и только — шутка. — Я ношу ему еду и вожу его на допросы, мерзко, вдруг на меня перепрыгнут, — он брезгливо и искренне передёрнул плечами. Юсбе рассмеялся и сочувственно кивнул: — Обкорнай его тогда что ли, если это не так противно, — и снова хлопнул Рейкера по плечу. — Вобщем, сам смотри, что тебе мешает больше. — Спасибо за доверие. — Оправдал. Ладно, иди уже, мне работать надо.

*День девятый*

Рейкер пришёл в разгар дня, и Гай встал, чтобы идти с ним на допрос, но тот отмахнулся, сиди мол, и закрыл за собой дверь. Интересно, зачем он тогда пришёл, если не отвести к Юсбе, когда время ужина ещё не наступило? — Запустил ты себя, — с сожалением объяснил ему Рейкер, бросая на пол сумку. — Совсем никуда не годится. Ещё разведёшь паразитов, а те по базе расползутся. Нехорошо, да? — Ужасно безответственно с моей стороны, — кивнул Гай. — Надо с этим что-то делать, да? — Поразительно, как кто-то вроде тебя мог додуматься до такого разумного ответа, — притворно удивился Джонни и вздохнул. Кажется, ему было сложно, и Гай мог его понять. — У меня прекрасное, классическое образование. — В самом деле? Челленджер печально вздохнул: — Увы мне, нет, — он выдержал паузу для эффекта. — На самом деле техническое. — И как твой отец только допустил, чтобы его сын получил такое простецкое, я бы даже сказал, рабочее образование? — Рейкер тем временем начал копаться в сумке. — Ты не поверишь, но именно он на этом и настоял, — Гай попытался заглянуть в сумку, но его оттолкнули обратно. — Что у твоего папаши в голове творится? — Рейкер достал из сумки ножницы, и Гай чуть не прослезился от умиления: для этой дыры у него действительно были слишком длинные волосы. — Пойди и сам у него спроси, я почтительный сын и с такими вопросами к родителю не пристаю. Джонни подошёл и рукой повернул голову Гая так, как ему было удобнее: — В гробу я его видел. — Все там будем, — не остался в долгу Челленджер и сел удобнее. — А не проще меня побрить? — Проще, — согласился Джонни. — Но я ж так и горло перерезать могу. — Не удержишься? — почти промурлыкал Гай, когда его головы коснулись чужие пальцы. Рейкер агрессивно щёлкнул ножницами опасно близко от уха своего «клиента»: — И это — тоже. — То есть я у тебя первый? — почти восторженно отреагировал Челленджер на едва не отрезанное ухо. — Можно сказать, получаю эксклюзивную услугу и обслужива… — Помоги мне Господи, не воткнуть тебе ножницы в глаз! — Ты меня сторожишь, — напомнил Гай. — А я случайно, — утешил его Джонни, и легко стукнул по затыку ручками ножниц, когда пленник радостно рассмеялся. — Точно чёртов суицидник. — Ничего подобного, — возмутился Челленджер, послушно наклоняя голову, как от него этого хотели. — Ты это сам придумал и сам поверил. — Тогда почему тебя каждый раз так радует возможность твоей преждевременной смерти? — Меня не радует моя смерть, — возразил Гай. — Мне просто нравится твоё общество. И, с точки зрения Гай, самой ужасной вещью в том, что он только что сказал, — была искренность. Ему определённо не стоило привязываться к человеку, который был его охранником и ненавидел его, но слишком легко и просто, честно и безопасно было с ним. А ещё, когда смотрел на Рейкера, допускал возможность того, что люди, которые объявили тебя накипью, требующей очистки, не прикрываются лозунгами, а действительно хотят сделать мир лучше. Это… успокаивало и внушало уверенность. Если не в том, что всё будет хорошо, то хотя бы в том, что всё будет не зря. Джон даже дёрнул его за прядь, не от неожиданности, а чтоб думал что говорит, и голубчик даже не пикнул ничего в ответ. То ли понял, то ли решил не углубляться. Стрижка получалась короткой и неровной, но тут уж ничего не поделаешь. Не тащить же к Челленджеру Пита, приятель ведь и обидеться может. — Тебя не допрашивать, тебя лечить надо, — всё-таки прокомментировал он дивное в своей абсурдности заявление. — Ты такой добрый, — протянул Челленджер. — Ещё добрее, чем мой папа, — и ведь не боится же ляпать своим языком. — Но я всё же предпочту командира Юсбе ещё более доброму доктору. Мы с ним лучше понимаем друг друга. — Боишься лечебницы? — Догадываюсь, что там мало заинтересованных в моём здоровье людей. Рейер убрал ещё пару прядей с висков. — У твоей семьи хватает денег на нормальных врачей. — Куда важнее, хватит ли на них денег у наследников второй очереди, — заметил Гай, и Джон замер на несколько мгновений, осмысливая теплоту и силу семейных связей Челленджеров. — Знаешь, таких людей как вы, действительно не должно существовать, — наконец, выдавил он из себя. — Всё в твоих руках, Джонни, — до отвращения умиротворённо отозвался Гай и снова получил по затылку. — Нет, — покачал головой Челленджер, вызвав недовольный окрик, — так ты моё существование не прекратишь… — Да заткнись ты! — закатил глаза Рейкер. — Как тебя никто раньше не убил? — Я очень обаятельный, — убеждённо ответил на риторический вопрос Челленджер, и Джон снова не смог сказать ему всё, что он по этому поводу думает. — Закончили, — наконец, подал голос Рейкер через несколько минут. — О, я теперь красивый, хоть в театр, — не смотря на веселье, в голосе Гая отчётливо слышалась благодарность, и Джон понял, что его подташнивает. Он не сделал ничего по настоящему заслуживающего благодарности со стороны Гая. — Разве что клоуном. — Тогда в цирк. Джо-о-онни… У Рейкера появилось плохое предчувствие, но он всё-таки ответил: — Да? — А побриться? Раз. Два. Три… Десять. Девять… — Знаешь, что говорят про таких, как ты? — Палец в рот не клади, — Гай провёл рукой по затылку, и лицо у него было такое задумчивое-задумчивое, что от желания щёлкнуть его носу, даже пальцы засвербели. — Вот именно. — Это не ответ. — Господи, за что мне это? — в потолок спросил Рейкер, но свыше никто, конечно, не ответил, зато никакие силы, наверное, не смогли бы заставить смолчать Челленджера: — В награду за все испытания, что ты смог преодолеть!... — Лучше бы я их провалил, — в сердцах признался Джон и, достав из сумки бритву, кинул её в Гая. — Подавись, и побыстрее. Челленджер поймал и просиял в ответ улыбкой: — А мыло? Он никогда больше, никого не обвинит в наглости, потому что на фоне Гая всё человечество казалось образцом скромности. — Горло и без него можно перерезать. — Джонни. — Мне всё равно. Не мои проблемы. — Джонни. — Захочешь — справишься. — Джонни. Как капли воды по темечку. Раз-два, раз-два, древняя пытка, только вместо воды — голос и имя, имя и голос. Серьёзно, почему он ещё не дал ему в челюсть за это «Джонни»? Ещё за самое первое? На что он каждый раз отвлекается… — Ладно, ты прав, — пожал плечами Гай и раскрыл бритву, а через две секунды ему в висок прилетел кусок мыла. Потому что достал же, до самых печёнок достал, змея чёртова. Челленджер оборачивается, прижимая мальцы к пострадавшей голове, и растягивает губы: — Ты такой любезный… куртуазный… — Я сейчас всё заберу и уйду. — Понял, — понятливо кивнул Гай и замолчал, а Джон запоздало об этом пожалел. Тишина не была ни спокойной, ни тем более уютной или комфортной. Звенящей она была, нервной, осторожничающей и нечестной, давящей на затылок и плечи. — Голова болит? — когда Челленджер уже намылил щетину и начал её снимать, Джон всё-таки снова заговорил. — Не беспокойся, — кажется, поганец едва удержался от того, чтобы не рассмеяться. — Ты был осторожен… У тебя такое сложное сейчас выражение лица, — он даже опустил руку с лезвием. — Хочешь снова попросить меня замолчать, но тебя смущает то, что ты первый начал? — Тебя в детстве часто били? — За то, что я умный? Никто не рисковал. Рейкер ухмыльнулся: — Я б рискнул. — Не сомневаюсь, — бритва срезала очередной кусок щетины. — Но, во-первых, в детстве мы были незнакомы… — К счастью. — К сожалению, Джонни, к сожалению, — утешающим, как душевно больного, голосом поправил его Гай. — А, во-вторых, я старше, так что в детстве мы бы вряд ли оказались в одной компании. — Слушай, — через полминуты заинтересовался Рейкер, — а разве у тебя не должен был быть какой-нибудь личный брадобрей? — Должен? — заинтересованно приподнял брови Гай. — Статус и всё такое. Ты как-то слишком привычно бреешься. — Вообще-то, моя семья — потомственные параноики. — То есть вы просто не рискуете доверить кому-то с бритвой собственное горло? — В точку, — одобрительно кивнул Челленджер, а потом прищурился. — Хочешь — тебе доверю? Разумеется, почему бы и не доверить горло человеку, который всё равно в любой момент может тебя застрелить по приказу или «при попытке побега». — Сам справишься. Гай хмыкнул что-то согласное и снова замолчал, теперь уже просто из осторожности, а ещё через минуту всё закончилось. — Вот теперь точно — хоть в театр. — Дался он тебе! — Скоро открытие сезона, — с печальным, каким-то обиженным вздохом пояснил Челленджер. — А я мимо. — Это, разумеется, главное, о чём тебе стоит сейчас беспокоиться, — Джон закатил глаза и принялся собирать вещи. Пора валить отсюда, пока не заразился какой-нибудь бациллой капиталистического безумия. — Ну а о чём ещё? — пожал плечами Гай. — В остальном у вас тут почти курорт, и даже работать никто не заставляет. Когда бы я ещё себе такой отпуск устроил. Рейкер почти со смирением перед необоримыми обстоятельствами ощущал, как в клетке рёбер злость и раздражение на «змею поганую» борются с ненавистью к «семье Челленджеров». Почти завораживающий процесс, если бы он ещё мог наблюдать его со стороны… — А вам, буржуям, лишь бы на чужом горбу ехать, свесив ножки. — Чувствуешь, как я забрался тебе на шею, Джонни? «Если б только на шею…», — мелькнуло в голове, и Рейкер молча вышел из сарая.

*День двенадцатый*

Джон смотрел на Челленджера, рассеяно и отрешённо растирающего пальцы в ссадинах и синяках, пока Юсбе вышел, и думал о том, что всем было бы проще и легче, если бы этот цирк прекратился и Гай начал или говорить, или вести себя как нормальный пленник, нежелающий идти на контакт. Вместо этого, избалованный буржуй бросался к командиру революционеров чуть ли не с объятиями и признаниями в любви, а потом не мог расслышать ни одного вопроса. И Юсбе вчера даже поделился своей уверенностью, что это не притворство, а «мерзкий хмырь» и правда слушал допрашивающего так внимательно, что хоть стреляй над ухом, он поймёт, что это было минуты через три. Думал и понимал, что внутри что-то протестует при мысли об отвечающем или нормальном Гае Челленджере. Это было бы неправильно. Некрасиво… Разочаровывающе. Рейкер до сведённых скул и нервно сжатых челюстей не хотел разочаровываться в том безумии, что творилось на его глазах. Как будто тот факт, что Гай был похож на человека, которого можно уважать — которым, Боже, можно восхищаться — как-то оправдывал власть кучки семей и кланов. Не примирял с ней, но делал не настолько невыносимой. — Если продолжишь молчать — будет только хуже, — разлепив губы, тем не менее сообщил Джон. Это глупый разговор, и Челленджер, наверняка, и сам это прекрасно знал. Последние два дня он не ел хлеб, и на прямой вопрос только виновато развёл руками, ничего не ответив, но Джон и сам догадался, что раз не ест (а хлеб — это самая приятная часть его пайка) — значит или не может, или достаточно больно, чтобы голод казался меньшим злом. Это раздражало: то, что он замечал подобные вещи, то, что Гай предпочитал о них молчать, распуская язык для трёпа о какой-то чепухе. Челленджер наклонил — почти уронил — голову к плечу: — Это закономерно и логично, Джонни. Должен заметить, твой командир достаточно милосердный, — у Рейкера каждый раз кислота внутри разливается от подобного словоподбора, — и не устраивает сюрпризов, которые могли бы фатально закончиться для моей психики. — Так это теперь называется? Гай пожал плечами и устроил затылок на спинке стула. Лицо и взгляд у него были усталые, вымотанные, и Джон каждый раз думал: зачем и ради чего? — С чего ты вообще решил геройствовать? — раздражение с интересом сплелись уже настолько прочно, что Рейкер и сам бы не смог понять, где заканчивалось одно, а где начиналось другое. — Что ты, — а в голосе Челленджера знакомая умилённая насмешка, выедающая что-то в мозгу. — Герой борется со злом или, на худой конец, за чужое счастье, а лучше и то, и другое. Вобщем, что-то вроде вас или полиции… — Ага! — Ты можешь считать их злом… — Защитниками. — Защитниками зла? — уточнил Гай и продолжил. — Или так, да. Но ведь и они считают вас злодеями, устраивающими кровавую смуту. В любом случае вы за что-то боретесь, что-то защищаете или добываете… — А ты? — Джону не интересно было про сходство и различия революционеров и полиции. — А мне просто не нравится, когда не меня смотрят свысока… Джонни, тебе нельзя ломать о мою голову автомат. Джон закрыл глаза — против всех инструкций, но куда Челленджер побежит? — и считал. До десяти? Или лучше до ста? Может начинать счёт сразу в бесконечность? Высокомерие и самолюбие больше никогда не будут прежними. Теперь эти слова навсегда, сколько там ему ни положено жизни, будут связанны со сбитыми, посиневшими руками, треснувшим от удара ртом и покрасневшими, уставшими глазами. «Ему… не нравится, да? Отлично, надо запомнить на будущее, что именно это такое. Когда буду рассказывать детям сказки о чудовищах, там обязательно будет что-то похожее». — И не надейся, — мстительно прошипел Рейкер, убирая руку с приклада, — тебе ещё предстоит продолжить беседу с командиром. — Всегда готов, — отозвался Гай и потянулся всем телом, морщась от боли, до хруста в суставах. — Хорошо. Через пару минут вернулся Юсбе и разговор с мгновенно оглохшим Челленджером продолжился. «Как думаешь, — спросил вчера Юсбе, — если ему не давать воды, он станет разговорчивее?» «Я думаю, — то ли врал, то ли честно отвечал ему Джон, — он получит настоящую причину быть глухим идиотом» «Вот и меня гложут те же сомнения», — сетовал командир, над вечерней кружкой чая. — Я бы оставил тебя голодным, — сказал он Гаю, когда привёл его в сарай. — На недельку. — Чтоб я стал нервным и злым? — голос Челленджера — будто стеклянный барьер, который не может преодолеть понимание. Если Гай не хочет понимать — он не будет. — И разговорчивым, — отвечает Рейкер в стриженный затылок, ладонью толкая пленника между лопаток вперёд, в дверной проём. — Разве же я молчу, — Гай оборачивается и смотрит из темноты своего тюрьмы-сарая абсолютно нечитаемым взглядом. — Разве вода была бы не эффективней, Джонни? — Чтоб ты сбежал от вопросов за три дня? Не дождёшься. Челленджер улыбнулся: — Это было бы… — Я не милосерден. Две секунды между ними висела тишина, а потом Челленджер одобрительно — будь он проклят — протянул: — О да, ты ещё страшнее. Но знаешь, — добавил Гай, когда Рейкер уже запирал дверь, — на твои вопросы я отвечаю. Джон развернулся и ушёл молча. Не задавая никаких вопросов. Он всё ещё не хотел видеть Гая Челленджера рассказывающим то, что от него хотят. И он не был милосерден, нет. А ещё, кажется, он больше не был честен.

*День двадцатый*

Эту неделю его отводят к Юсбе и приносят еду другие, мрачные и злые — на него или вообще Гай не разбирается, да ему и не интересно — люди. В поддоне теперь всегда одна чашка воды, иногда неполная, а порой ему приносят один хлеб, потому что «ты вчера недоел», Гай улыбался в ответ, возвращал хлеб, что принесли, в целости и продолжал исправно умываться. На третий день это начало вызывать беспокойство, Челленджер в той или иной мере был осведомлён об особенностях деятельности Движения (в конце концов, это ведь логично интересоваться делами естественных врагов), и о частой смертности в их рядах тоже был наслышан. При мысли о трупе Рейкера внутри начинали пульсировать раздражение и досада. Конечно, его могли перевести в другой отряд, он мог просто не успеть вернуться с задания, поехать навестить семью или оказаться под арестом, но ведь была и другая возможность, верно? Юсбе вызывал его через день и казался усталым, потемневшим, и на пятый день Гай всё-таки спрашивает в ответ на какое-то очередное требование: — Что-то случилось? Командир замолкает на середине своих размышлений, и смотрит на него колючим недовольным взглядом: — Вас это не касается, —недовольно и резко отзывается он. — Ричард, принесите воды. Когда охранник — милый и очень искренний мальчик, Гай оценил по прикладу между своих лопаток — выходит, Юсбе садится на стол и, закурив, продолжает. — Задерживаются. — А… — Без понятия, — хмурый взгляд из-под бровей. — Что, уже необратимые расстройства психики? — Разве что по отношению к вам, — поводит плечами Челленджер. — Или воды не хватает? Гай недовольно щурится: — Мне всего хватает. — И что же, — Юсбе ухмыляется почти оскорбительно, — вы не хотите пить? — Нет, я хочу в оперу. Командир хмыкает и какое-то время смотрит на тлеющую сигарету в пальцах, потом снова поворачивается к Гаю: — Не хочешь, а придётся. Гай с интересом наклоняет голову к плечу и раздумывает: спросить или нет, что будет если он всё-таки откажется. Горло пересохло до боли, но, чёрт побери господина Юсбе, что он о нём вообще думает? Однако начать снова нарываться Челленджер не успевает, его хватают за основание шеи и до боли сжимают пальцами: — Знаешь, мальчик, всё, что ты думаешь себе — не имеет никакого значения, и если тебе хочется помочь, то лучше бы ты начал отвечать на вопросы, а не задавать их. — И в мыслях не было желать чего-то подобного, — нервно улыбается Гай, чувствуя, как боль расползается от шеи по затылку к вискам. — Да? И что же это тогда сейчас было, а? — Любопытство, — в этот момент он искренне верит в то, что говорит. Вот он, главный секрет вранья — несомненная искренность. — За Рейкером интереснее наблюдать, чем за другими вашими… «мальчиками», так вы сказали? Ещё интереснее, чем за вами. — Безболезненнее? «Не уверен», — думает Гай, но ничего не отвечает, однако Юсбе отпускает его, и больше ни о чём не спрашивает до возвращения Ричарда с водой. После этого его заставляют выпить стакан и отправляют обратно. А вечером того же дня Гай слышит, как командир спрашивает у своих людей почему Рейкер, у которого есть личные счёты к Челленджеру способен присмотреть за пленником лучше их. Кажется, с тех пор пламенные революционеры возненавидели его ещё больше, но воды приносили полную кружку, и даже больше обычной. И всё равно к концу этой недели он чувствовал себя бесконечно усталым. Уже не получалось игнорировать мысли о том, что отец не то что не вытащил его до сих пор, но даже не попытался. Челленджер не сомневался в том, что начни отец что-то предпринимать, даже если Юсбе или его руководство не захотело бы идти на обмен или выкуп, сказать о безнадёжности отцовских попыток ему бы так или иначе сказали. Тем не менее, скоро уже будет месяц, как он, единственный прямой наследник, между прочим, тут сидит, и ничего. И настойчиво, по мушиному назойливо, в голове зудит мысль о том, что состояние здоровья отца последний год таково, что врачи не обещали ему наперёд и десятка дней. Вообще ничего не обещали, только говорили, что организм истощён и ослаблен, а сердце и вовсе дышит на ладан. Так какова вероятность того, что старший Челленджер не пытается вернуть сына потому, что нет больше никакого старшего Челленджера? Гай улыбается и растирает лицо. Ему некогда оплакивать родителя. Во-первых, он не знает — уверен, но что стоит его вера? — наверняка, а, во-вторых, обстановка уж слишком неподходящая. Отец бы не одобрил, уж это он точно знал наверняка.

*День двадцать первый*

Вернулся Рейкер в лагерь, с трудом соображая от усталости, что и как сделал, и раненная, не обработанная как следует, нога ясности мыслям не добавляла. Так что он, как благоразумный (должен же кто-то быть таким хотя бы иногда) человек в первую очередь отправился к врачу, рассудив так, что если командиру очень надо, он его и там прекрасно расспросит, а если не очень — то и подождать можно. Тем более, что внятно докладывать Рейкер был сейчас не в состоянии, и отрывать себе кусок времени в таком состоянии — невежливо. Джим встретил его хмурым «вернулся, пропажа» и принялся за рану, ворча что-то условно цензурное и в меру пренебрежительное по поводу мозгов своих пациентов. Это было хорошо, это значило, что ничего по-настоящему серьёзного и опасного этой ноге не угрожало, иначе бы доктор был в лучшем случае тих и молчалив, а в худшем — проявлял заботу и демонстрировал поддержку. Это была надёжная, как законы физики, примета: чем добрее Джим к своим пациентам — тем хуже у них дела. — А понежнее? — Слушай, магнолия, твой меломан и то ни на что не жалуется. Джон недоумённо посмотрел на доктора. — Чего? Кто? — Наш сарайский мальчик, — кашляющее рассмеялся Джим. — Мы тут с Юсбе посидели вечерком, так он мне рассказал, как эта жертва акушерского произвола ему жаловалась, что в оперу хочет. Рейкер прикрыл глаза ладонью, поймав себя на том, что снова начал считать про себя для успокоения. Впервые за неделю. — Это он может. — Так что придёшь в себя, и забирай его себе обратно, а то ребята ему скоро всё-таки открутят голову. Он их достал уже своей довольной рожей. Джон попытался представить себе, как это должно было выглядеть для посторонних (с каких пор он не в их числе?), и нервно рассмеялся. — Не повезло ребятам. Джим хмыкнул: — А тебе, стало быть, нормально? — По мне, — пожал плечами Джон, — так если бы он из себя страдальца строил было бы куда противнее. А так… с неприятным, — да? — но человеком возишься, а не с куском… даже затрудняюсь подобрать правильное слово. — Брезгливый ты, Рейкер, — Джим вернулся к ноге, и Джон сжал зубы, чтобы не пытаться отползти от заботливого доктора подальше. — Как только дожил до своих лет такой, а? — Так и дожил, в дрянь не лез — вот и не подхватил никакой смертельной заразы. — Ну-ну. Давай, терпи, тут не долго. Ему, может, и недолго было, а Джон сто раз успел пожалеть, что пришёл. Всё-таки погано без обезболивающего, но лекарств не много, так что приходилось терпеть. — Могу спирта дать, — вдруг заметил Джим, и Рейкер чуть зубами не клацнул, чтоб тот заканчивал уже издеваться. — Лучше на дорожку, — он старался говорить уверенно, но голос предательски дрожал. Зар-раза. — Хитренький какой, — развеселился доктор. — Так любой дурак может… — Джим, твою мать, закончи уже с ногой и оставь меня в покое! И эта прокуренная насквозь скотина радостно рассмеялась, возвращаясь к работе. Часы врали, что всё про всё действительно не заняло и получаса, но к концу этого срока Джон лежал мокрый от пота и проклинал всё на свете, включая себя за отказ от предложения доктора. — Полежи пока, — велел тот, вытирая руки. — Как очухаешься — пойдёшь к себе. Я скажу, что ты за меломаном пока присматривать не сможешь. — Да что там за ним присматривать, — отмахнулся Рейкер. Джим пожал плечами, мол, дело твоё, и вышел, оставив его наедине с самим собой. День медленно, в ритме пульсирующей боли в ноге, превращался в вечер, потом в тёмную ночь, не освещённую, как в городе, из которого он только вернулся, огнями. И Джон сам не был уверен в сознании он или на грани сна и бреда. Порой его бросало в жар, а веки против воли опускались, пряча глаза от света, и казалось что от этого становилось легче. Пару раз зашёл Джим, убедиться, что всё в порядке, и, посмеиваясь, оставил на тумбочке фляжку с чем-то горячительным: — Отпразднуешь возвращение, пропажа. Рейкер кивнул ему, не открывая глаз, и продолжил ждать того момента, когда можно будет спокойно встать и уйти. На самом деле, можно было поднапрячься и свалить к себе прямо сейчас, мог же он бегать и вообще без медицинской помощи. Но зачем издеваться над собой без нужды? Поэтому сполз с кровати он уже около полуночи, взял фляжку и вышел на свежий, приятно прохладный воздух, пахнущий потревоженной, уже повлажневшей травой и землёй. То, что он пошёл не туда, Джон осознал, только уткнувшись в проклятый сарай. Чёртова привычка приходить сюда по несколько раз за день. И абсолютно бесполезные мысли о том, успел ли Челленджер пойти на сотрудничество за эту неделю или ничего не изменилось? И с какого перепоя его должны беспокоить дела Юсбе, у него другие обязанности. — Блядь… — как-то обречённо прошипел Джон, открывая дверь. Картина маслом «Не ждали» во весь рост. Впрочем, на лице вскинувшегося Челленджера удивление мешалось с радостным узнаванием, и от этого только хуже. — Давно не заходил в гости, — голос Гая звучал хрипло и не уверенно со сна. — А, это я к тебе в гости захожу, — философски отметил Джон очередную прекрасную в своей наглости формулировку и закрыл дверь, прикидывая, куда бы можно сесть. По всему выходило, что ли на пол, или занимать подстилку Челленджера. — Конечно, — Гай встал и постарался рассмотреть его получше в исчезающее слабом свете. — Всё в порядке? Это не тот вопрос, который должен задавать пленник одному из своих надсмотрщиков, но ведь заключённый не тот человек, к которому его охранник дожжен идти праздновать своё счастливое возвращение, верно? А он здесь, так почему бы и Челленджеру не спросить, проявляя беспокойство. На удивление, мысли неплохо отвлекали от пульсации в бедре. — Нога болит. — Садись, — Гай отвернулся и, встряхнув, сложил подстилку в два раза. — Спрашивать, что ты сделал с ногой, бесполезно, да? — Бываешь же умным иногда, — отозвался Рейкер, устраиваясь у стены, на которую можно было опираться плечом. На самом деле, он бесконечно устал за эту неделю, и по-хорошему ему сейчас следовало спать. — Когда хочу — такое случается, — кивнул Гай, располагаясь по соседству. — Что сказал врач? — Обматерил мои умственные способности и велел выметаться домой, как приду в себя. — Ясно, — Рейкер почувствовал кивок рядом с собой, и только тогда понял, что именно сказал и куда на самом деле пришёл. — Как вообще неделя прошла? — Великолепно, — сияющую улыбку даже не нужно было видеть, голоса хватало, чтобы её услышать, и Джон почувствовал неожиданную, глухую злость в горле. Нет, не к Гаю, к своим сменщикам, потому что такая ослепительная, бескомпромиссная уверенность в ответе означала только то, что погано было всё. И зачем? — Только оперы не хватало? — Я собирался через три дня на «Иоланту», а вместо этого наблюдаю любительскую постановку провинциального театра, — пожал плечами Челленджер, задев Джона локтём. — Это немного обидно, согласись. — Постано-о-овку? — протянул Рейкер. — Постановку?! — Любительскую, — подтвердил Гай. — Это не театр — это жизнь, — тяжёлая золотистая злость кружит голову, как коньяк. — Привык смотреть на всё, как на развлечение… — Могу себе позволить, — проникновенным шёпотом отзывается Челленджер, повернув голову в его сторону, так что щекой можно было почувствовать его дыхание. И Джон как-то сразу вспомнил, в какой роли в этой «любительской постановке» участвует сам Гай. — Хорошо быть сыном влиятельной семьи, да? — Удобно. — И сейчас? — Челленджера хотелось встряхнуть, чтоб стал похожим на настоящего человека, а, может быть, просто так встряхнуть, без какой-либо цели. — Чем сейчас хуже? — Гай, заложив руки за голову, растянулся на полу, ведь подстилки теперь не хватало, чтобы лежать на ней. — Хочешь улучшить постановку? — Я не режиссер, — в голосе не слышалось никакого сожаления, только задумчивое рассуждение. — Да и актёрские способности подкачали: ни в гордого героя, ни в коварного злодея не выходит, получается не пойми что. Правильно отец говорил о моём будущем в искусстве. «Мне нравится», — молча подумал Рейкер и сам себе рот ладонью прикрыл. — И что он говорил? — Что моё дело — купить билет, а не мешать искусству развиваться, — кажется, в голосе Гая начала прорезаться гордость. — И ты его послушал. — Конечно, отец никогда не ошибался в подобных вопросах. «А, решая за моего отца, он тоже не ошибался, интересно, на твой взгляд», — зацарапалась в голове противная мысль, но озвучивать её он не стал. Время не казалось подходящим для ругани о делах отцов, да и желания не было никакого. Он в равной степени не желал слышать от Гая и речи в защиту его отца, и его согласия с мнением Рейкера. Между злостью и презрением он выбирал молчание. И вообще, он же сюда праздновать пришёл, да? Фляжка открылась легко, и Рейкер сделал первый глоток, пытаясь понять, чем именно его угостили, и теряясь в вариантах. Собственно, ничего, кроме того, что это что-то крепкое, он так и не разобрал. — Будешь? Что-то сродни здравому смыслу напоминает ему, что это плохая идея, и вообще, пьянствовать с заключённым запрещено… «С каких пор? — перебил собственные мысли Джон. — Не помню, чтоб хоть в одной инструкции что-то об этом говорилось». Челленджер протянул руку и взял предложенную фляжку, снова сев: — Ты уверен, что это хорошая идея с твоей стороны? — Без понятия, — Джон не хочет слышать о разумности собственных поступков, потому что в них нет ни грамма разума с тех пор, как он решил, что первый человек после врача, к которому он должен был притащиться — это Челленджер. — Но я не помню, чтобы это запрещалось. Наверное, Гай улыбался. В таком скудном свете ничего не разобрать, но Рейкер был уверен в своей правоте. Хотя жаль, что нельзя было увидеть. — Знаешь, — сделав глоток и возвращая фляжку, заключил Челленджер, — раньше я думал, что достаточно разбираюсь в алкоголе, чтобы хотя бы понимать, чем меня угощают… — Ты переоценил своё образование, — его веселила мысль о том, что они оба знать не знают, что пьют. — О да, — легко согласился Гай. Они сидели так, передавая друг другу флягу, не столько напиваясь, сколько отдавая дань традиции «отметить и обмыть», а у Рейкера легко и весело кружилась почти трезвая голова. Гай смотрел на то, как, прислонившись к стенке, Рейкер спал, и готов был смеяться над собой, над осторожность собственного дыхания, над страхом разбудить. Это было не правильно, Джонни стоило уйти к себе, равно для того, чтобы удобно положить ногу и не объяснять никому ничего с утра. Он протянул руку, но, вместо того, чтобы встряхнуть Рейкера за плечо, только убрал упавшую чёлку с глаз. Полчаса. Он даст ему — себе — полчаса, а потом отправит Джонни восвояси. Время бежало быстро, как песок сквозь пальцы, и тягуче медленно, как смола, а Гай сидел напротив Рейкера и считал про себя секунды. Раз—два—три… Лицо постепенно, с появлением луны, всё лучше различимое в густой, взволнованно-жаркой темноте. Двадцать—двадцать один—двадцать два… Дыхание, едва слышно тревожащее воздух. Двести двадцать два—двести двадцать три—двести двадцать четыре… Руки, расслабленно лежащие на коленях. Пятьсот—пятьсот один… Ремень с прилаженным к нему оружием, и Гаю почти больно от этого доверия. Тысяча… Он закрыл глаза, чтобы не видеть — только слышать, ощущать чужое присутствие, запомнить ещё лучше… Тысяча семьсот восемь—тысяча семьсот девять… Тысяча восемьсот. Полчаса. Гай судорожно втянул ртом воздух, потянулся к Рейкеру и замер, борясь с искушением разрушить всё так надёжно и основательно, что собрать ничего из осколков уже не получится. Искушение сладкое и страшное одновременно скручивается в животе змеиным клубком, и он чувствует, как внутри что-то ломается, хрупко, звонко, безвозвратно. Это почти облегчение, это что-то сродни свободе, которую всегда даёт знание себя. И всё-таки Гай не идёт на поводу у собственного желания — это было бы нечестно по отношению к Джонни — но и отказать себе полностью не может. Он прижимается губами к чужой ладони медленно, не торопясь, не так, как в первый раз. И теперь действительно желая этого — не только этого — не на одних словах. Раз—два—три… Хватит. Гай выпустил чужие, пропахшие землёй и порохом пальцы, и, наконец, встряхнул Рейкера за плечи: — Джонни, подъём. Тот сонно, непонимающе заморгал, и Челленджер с усилием задавил в себе желание провести рукой по линии скул. — А? — Ты пытаешься заснуть, — пояснил Гай, понимая, что ни в коем случае не признается, как полчаса сидел и смотрел на него спящего. — Иди к себе. — Кошмар какой, — пробормотал Джонни, растирая ладонью лицо. — Пойду-ка, я и правда. Извини, что побеспокоил посреди ночи. «Нашёл перед кем извиняться», — мысленно развеселился Челленджер. — Всё нормально, я был рад тебя увидеть. Кто бы ещё со мной поговорил о театре? — Действительно, — иронично согласился Рейкер, уже выходя за дверь. Оставшись один, Гай упал на скомкавшуюся подстилку и, когда стихли шаги, расхохотался. Только что, он упустил прекрасную возможность побега (даже вооружённого) ради того, что бы уложить Джонни с раненной ногой поудобнее. Какое у него вообще право после этого обвинять родственничков в том, что они не торопятся его спасать, если сам он… тоже не далеко ушёл.

*День двадцать второй*

— А ну в стороны! — от рыка Юсбе Рейкер с ребятами разлетелись, как от удара, а ведь он даже голос не повысил. Это у командиров, интересно, само собой так получаться начинает, или им курсы специальные организовывают? — Охренели, малолетки! — кажется, удивлялся он больше, чем злился. И вообще, им уже всем за двадцать, взрослые давно… — Вы что не поделили? Смотрел при этом Юсбе на Рейкера, и тот даже поморщиться не смог. Ну вот какая ему разница, что тут случилось? Вставил каждому за нарушение порядка — и иди дальше. Нет, разобраться надо. — У нас случилось некоторое недопонимание с Ричардом и Джеком, и так как в ходе разговора было установлена их склонность к кинестетическому восприятию… Джек одними губами проартикулировал всё, что думает о его умственных способностях, а Дик, молча, закатил глаза. — Чего-чего? — Юсбе, кажется развеселился. — Это как. — На слух и зрение объяснений не понимали, — совсем скучным голосом пояснил Джон. — Пришлось использовать тактильный способ донесения мыслей до… — Хватит, — командир поднял ладонь. — Я понял, вещать эту пургу ты можешь долго, образованный наш. Что есть, то есть, дядя, не смотря на все проблемы, всё-таки помог получить не только школьное образование. А Юсбе тем временем обернулся к приятелям: — Ну, а вы что скажете? О чём таком важном спорили, что с калекой решили драться? — Я не калека! — Мы не решили! — Конечно, — согласился командир. — А я идиот. Все помолчали, потом Юсбе, видимо, как старший по званию и возрасту, решил быть умнее: — Хорошо, допустим не с калекой, хотя за твою голову, Джон, я теперь не уверен, а с раненным. Тем не менее, он всё ещё остаётся недееспособным. И так? — Это я начал, — подал голос Рейкер. — Мы его спровоцировали, — тут же перебил Ричард, а Джек что-то просигналил глазами, но Джон не счёл нужным понять. — Так, рыцари печального, я бы даже сказал, что будущего трагического образа, а ну кончайте отмазываться и рассказывайте, что у вас тут случилось. — Мы, — подал голос Джек, — не сошлись во взглядах на удачный и уместный досуг. Снова повисло молчание, во время которого Юсбе медленно, особенно выразительно и неторопливо прикуривал сигарету. С другой стороны, а что он хотел от них услышать? Рейкер был не готов сообщать о том, что парни нарвались, потому что не успели вовремя заткнуться и не продолжать разговор о его полуночных похождениях. Ещё более не готов был сообщать, что по большей части им досталось за недостаточно тщательный и правильный присмотр за пленником. А что касается Ричарда и Джека… тут тоже понятно, одно дело распускать язык по части шуточек разного уровня вежливости и пошлости, а совсем другое объяснять начальству откуда эти шутки пошли. — Ещё один образованный, значит? Джек вздохнул и пожал плечами. Два курса чего-то филологического за плечами у него действительно было, хотя, по мнению Рейкера, для филолога приятель слишком скучно ругался. — Ну, раз вы умные, а я идиот… Молчать. Так на чём я остановился? — Юсбе замер, будто задумавшись, но подсказывать ему никто не стал. — Да, точно, на разнице наших, как вы там любите выражаться, интеллектуальных потенциалов, то идите на кухню, освободите несчастных рабов с их галер и позаботьтесь об ужине для всех. Пока я не поумнел и не придумал ничего более подходящего для вас. Понятно? Вот интересно, а какой ответ руководство каждый раз ожидает получить, кроме само собой, что да? — Тогда чего стоите и до сих пор не идёте? И они развернулись и пошли как можно быстрее, пока у Юсбе действительно не разыгралась его богатая фантазия. — Вот скажи, ну зачем тебе драться понадобилось? — страдал, спустя пол часа, Джек на кухне. — Тебе мало досталось за неделю? — Просто не люблю, когда меня не понимаю… — Стукни его, — прошипел Ричард, отряхивая нож от воды, — если он ещё раз попытается объяснить что-нибудь через «просто». Джек согласно кивнул, и Рейкер почувствовал желание утопить убоих в кастрюлях. — Почему? Несколько секунд парни молчали так напряжённо, что Джон снова начал вспоминать о том, что они кинестетики, но потом Джек всё же ответил: — На змею эту похоже. — Даже интонация та же, — поддержал Ричард, и желание утопить сменилось желанием утопиться. Ему для полного счастья не хватало только этого. Как будто мало было того, что он вчера посреди ночи заявился в тот клятый сарай и додумался пить с пленником. Почему-то, в ночной темноте эта мысль не казалась настолько отвратительной, какой несомненно была — да? — в реальности. И вредной тоже не казалась, хотя заранее можно было бы предположить, что всё это закончится так, как закончилось. И о чём он только думал?... Если не врать себе, то можно признаться, что Джон Рейкер просто… соскучился. И немного беспокоился. Не столько даже о здоровье Челленджера (о нём — в последнюю очередь), сколько его душевное состояние. Если быть ещё честнее с самим собой, то он хотел убедиться, что Гай остался той же занозой, что и был, не став «послушным, разговорчивым мальчиком». Случись иначе — Джон был бы… разочарован. Готовили они молча, изредка переговариваясь исключительно по делу, но не завязывая настоящего разговора. Эта потасовка не хотела забываться так же быстро, как десяток других, лежала между ними, не давая обсудить последние новости. Вместо этого, Джон пытался понять, что его смущает в прошедшей ночи, кроме собственного поведения. С тем-то всё более менее понятно. Он вспоминал всё случившееся по порядку, прикидывая и путь до запертого сарая, и разговор, и дорогу к себе… И с третьего раза он понял, что же не так. Как ни крути, а время не совпадает. Он потерял где-то до часа времени. Нет, пожалуй, меньше, но всё-таки больше получаса… «Ты уже пытаешься уснуть», — и чужие руки на плечах, голос приглушённый маревом в собственной голове. Он пытался? Или всё-таки заснул? Как он не прикидывал, как ни считал, как не растягивал время там и сям, по любому выходило, что даже если они молчали по минуте после каждой реплики, а тащился по лагерю он со скоростью морской черепашки, всё равно — остаётся потеря времени. Минут сорок при более реалистичных подсчётах, но не меньше четверти часа даже при самых фантастических растяжениях времени. Джон испытал острое чувство сначала побиться головой о стену, а потом пойти и, схватив мерзкую змею за грудки, спросить, какого чёрта он всё ещё сидит в этом грязном сарае? Сколько у него было времени, чтобы забрать оружие Рейкера и уйти? Сколько бы у него было времени до того, как Джон проснулся бы сам? Челленджеру ума не хватило воспользоваться или что? Какого чёрта, он проснулся вообще, а этот самовлюблённый капиталист-театрал всё ещё под замком? — Джон? — голос Ричарда казался встревоженным, но Рейкер слышал его, как сквозь вату. — Всё в порядке? Если нога, то… — Нормально всё, — он улыбнулся, отодвигая в сторону все свои вопросы, подумать о которых лучше в другое время. — Не беспокойся. — Точно? — Абсолютно. Пока мне не требуется танцевать балет… — Если ты тоже начнёшь страдать о балете, театре и прочей интелегенщине, я тебя пристрелю, — пообещал Джек, вытирая лоб. — Я, может, сражаюсь ради того, чтобы все могли приобщиться к высокому театральному искусству, — подбоченился Джон, и Ричард всё-таки ткнул его пальцем в лоб. — Хотя балет не понимаю. Нерациональное искусство. — Слушай, — Джек поднял глаза к потолку, — я помню, что твои родители это всё уважали, ты как-то рассказывал, но давай обсудишь это со змейкой? Может он Юсбе мозги выносить будет меньше? — Он выносит мозги Юсбе не потому, что театр любит, — хмыкнул Рейкер. — А потому что отвечать на вопросы не хочет. Ричард вздохнул, и они вернулись к работе. Гай сидел в углу своего сарая и рассматривал собственные ладони, пытаясь понять, мог ли он ночью поступить… разумнее? И было бы это действительно так, или он бы просто загнулся в попытке выбраться? Впрочем, так у него был бы шанс, в отличии от нынешнего положения. Надо было всего лишь сломать одну доверчиво предложенную шею и уйти. Впрочем, даже это не обязательно было делать, ребята из Движения сами бы справились с проштрафившимся единомышленником. О мог бы даже оставить руки чистыми, вся вина легла бы на «благородных революционеров» в борьбе за всеобщее счастье и равенство не щадящих ни своих, ни чужих. Враньё. Вся ответственность лежала бы только на них с Джонни, и Гай не готов был брать на себя свою половину. Был ли он для этого слишком слабым или трусливым уже не имело значения. Но проверять, чем его побег обернётся для Рейкер он хотел и не собирался. — Шансы кончились вчера, — пробормотал он, прижимая к уставшим, воспалённым глазам внутренние стороны запястий. Отец уже наверняка мёртв, остальная родня и, не дай Бог, компаньоны, и пальцем о палец не ударят ради его спасения. Может быть, они были бы не прочь приплатить за его достоверное убийство, но скорее всего остерегутся связываться. Договориться с капитаном Юсбе и его руководством не выйдет, хотя бы потому, что Гаю не нравятся их предложения и он слабо верит в их цели, и ещё меньше доверяет их гарантиям, а, следовательно, любые договора теряют смысл. Шанс удачно сбежать и без того был призрачно прозрачный, Гай даже не был уверен, какая часть побега казалась ему более сложной: выбраться из сарая и лагеря или добраться после этого до подходящего населенного пункта. Теперь же и того не осталось, вряд ли ему представится ещё одна возможность… «Боги прощают всё, кроме нерешительности», — говорил отец. Что ж, Челленджер рассмеялся и прислонился затылком к стене, нерешительным он никогда не был, другое дело: какие решения он обычно принимал. Это, впрочем, никого уже не касалось. Интересно, когда Юсбе поймёт и окончательно убедится, что затея с его похищением уже достигла всех возможных целей, хотя и не тех, на которые рассчитывало Движение? Челленджер даже не был уверен, действительно ли он хотел бы получить календарь с обратным отсчётом или же смерть и в таких условиях должна быть умеренно приятным и неприятным сюрпризом? — Помыться ведь, небось, и на дорожку не дадут? — с искренним огорчением пробормотал он. — Будем надеяться, Джонни хотя бы побриться даст… Если рискнёт, конечно, доверить бритву смертнику. Хотя Гай не отказался бы и от того, чтоб тот сам его побрил. Было бы забавно и приятно. — О чём я только думаю? И сам себе ответил: «О приятном». О том, что Рейкер может к нему больше вообще не прийти ни разу он старательно не думал, изгоняя любой призрак этих мыслей из головы. Нет-нет, он обязательно успеет ещё увидеть Джонни. А повезёт — так и не раз.

*День двадцать седьмой*

— Я думал, ты обо мне уже забыл, — Челленджер встретил его нездорово широкой улыбкой и рассечённой скулой. — А ты всё-таки довёл Юсбе. А Джон даже раздражения не почувствовал, только какую-то безнадёжную усталость. Безнадёжную, потому что вариантов-то, в сущности, два: или он и дальше будет видеть синяки и ссадины (и можно порадоваться, что только их), или Гай станет покладистым и смотреть на него станет неприятно. О том, как относиться к тому, что сейчас смотреть на Челленджера приятно, Джон не думал, просто принимал, как свершившийся факт. — Твой командир относится с большой страстью к искусству, — Гай подошёл и забрал свой поддон прямо из рук. — Может быть, ему стоит попробовать себя в драматическом театре? — Может быть, тебе стоит попробовать не проверять его нервы на выносливость? — плохо то, что Рейкер сам себе не верил, повторяя один и тот же совет раз за разом. Гай задумчиво наклонил голову к плечу, и Джон захотел поправить неровно обрезанную чёлку. Глупое, бессмысленное желание. — Интересное предложение. Но ведь это не я выбираю темы для наших с командиром разговоров, — с притворным огорчением вздохнул Челленджер. — Зато ты выбираешь ответы, — Рейкер устроился на остове разломанной перегородки. — Какие вопросы — такие и ответы. Составишь мне компанию? И вроде не было ничего такого в голосе, и всё равно захотелось откреститься разом и от всего: — Не хочу бегать туда-сюда. Лицо Челленджера, как назло, тут же стало встревоженное, и взгляд тут же метнулся к заживающей ноге: — Болит? Джон пожал плечами. Вот что он должен ответить на этот в высшей степени изумительный вопрос? Нет, чтобы его тут же уличили во вранье? Да, чтобы нарваться на жалость? — Просто не вижу причин лишний раз её напрягать. И уж тем более он собирался говорить о том, что дело не в дурацкой ноге, а в нежелании уходить. Даже думать не хотелось о том, как бы это прозвучало. Думать не хотелось даже о том, что это означало. — Я тебя, как радушный хозяин должен чем-то угостить, — Гай с сомнением посмотрел в лоток, пока Рейкер рассматривал его самого с не меньшим сомнением. — Хозяин? — Радушный. — Ты?! Челленджер выразительно надулся, как ребёнок: — Разве я не радушный? — Какой из тебя хозяин, идиот, ты под замком сидишь! И это выкручивало что-то внутри, сминая внутренности, потому что Челленджер уже неделю не должен был сидеть здесь, а бегать свободным по лесам. Или даже дойти до города. Все демоны ада помогли бы ему добраться живым, по-родственному оказали помощь. «Что ты здесь забыл?» — он спросит, нет. И не потому, что не знает как спросить, хотя он действительно не знал. Но куда больше, куда весомей и серьёзней было то, что он, кажется, боялся услышать ответ. А у Гая даже в лице ничего не дрогнуло. Он помнил, вот где жутко становилось, он не пытался забыться в своих играх в дружелюбного хозяина или любителя театра. Он всё время помнил, где и с кем находится, но продолжал… Развлекаться? — В общем, я решил, — с этими словами Челленджер всунул ему в руки кусок хлеба. — Угощайся, хлеб соль, всё такое, соли нет, как понимаешь, но, думаю, ты не в обиде. Не в обиде же? Рейкер вздохнул и откусил кусок: — Не в обиде. Осталось понять, это самая лучшая часть пайка или «на тебе, Боже, что нам негоже»? Гай улыбнулся и пожал плечами: — Могу предложить кашу… — Не стоит, — тут же отказался Джон. — Вот и я так подумал, — Челленджер выглядел довольным, как кот, выевший банку сливок на кухне. — Поможешь? — он качнул в руке большую кружку с водой, и Рейкер согласно кивнул. — Спасибо. В голове навязчиво крутилась мысль о том, что он мог бы и сам предложить полить, чтоб было удобнее умываться. И не только сегодня, но хорошие мысли всегда приходят с опозданием. — Хорошо, — с каким-то живым и до неловкого искренним чувством выдохнул Гай, закончив умываться. Он умудрился вымокнуть с макушки по грудь и, кажется, был этим бесконечно счастлив. — Как мало нужно иногда для счастья… Челленджер улыбнулся и уселся поблизости, так что руку протяни — сможешь прикоснуться. — Для счастья нужно ещё побриться, — поправил он, прожевав первую ложку каши. — Но и так уже — хорошо. — Чистоплюй. — Знаешь, обычно это слово используется в другом значении, — Гай зачерпнул ещё каши и иронично улыбнулся. — И я под него не попадаю. Скорее даже наоборот. — Зато под прямое значение попадешь идеально. Джон глубоко вдохнул и выдохнул, поймав себя на том, что смотреть в глаза, а не на влажные ключицы в расстегнутом воротнике, между которых порой стекали капли, требовало усилий. И это сильно отвлекало от разговора. К счастью, говорить с набитым ртом было неприлично, и Челленджер не порывался продолжить беседу. И даже взгляд почти не поднимал, так что смотреть на него можно было спокойно, не опасаясь увидеть в ореховых глазах вежливое недоумение на свой счёт. Рейкер хорошо мог представить, как подобное светское удивление неуловимо перетекает в не менее светское высокомерное презрение. И, пожалуй, лучшего стимула, чтобы держать себя в руках и контролировать лицо и слова, в его ситуации не было. Гай лежал, подтянув колени к груди, и смотрел в щели между досками стены, сквозь которые пробивался тусклый вечерний свет, в лучах которого танцевала пыль. Это было красиво настолько, что хотелось писать стихи, которые у Гая получались только в той мере, в какой всё человечество умеет рифмовать две строчки. Мир последние дни казался всё прекраснее и прекраснее с каждым днём, и Гай был уверен, что это не с проста, что скоро должен вернуться страх, который преследовал его в самом начале похищения. Только теперь гораздо более сильный. Он ждал, и в какой-то момент начало казаться, что ожидание заменило страх. «Лечиться надо, — лениво перетекала в голове мысль, — вот доберусь до нормальных врачей, и надо будет сразу записаться к какому-нибудь сумасшедшему». Джонни пришёл, когда вокруг разлились сумерки, и Гай с трудом удержал себя от того, чтобы подойти ближе, ещё ближе, рассмотреть лучше (разве он изменился с утра?), прикоснуться (разве мало того, что он уже получил?). «Не трогай его, — зло, отрезвляюще шипел он сам себе. — Не смей. Его это вообще не касается, — вдох, глубокий, чтобы собраться. — Это только твои проблемы». — Здравствуй, — Гай казался себе почти гением из-за того, что с самого начала играл в любезность и приветливость. Теперь его радость не так уж сильно бросалась в глаза. — И тебе того же, — недовольно проворчал Джонни, поставил ужин на пол и ткнул ему в грудь небольшую сумку. — Держи. Гай поднял руки, чтобы взять её, и его ладони легли прямо поверх чужих пальцев, тепло которых прожигало, казалось, насквозь. «Не трогать его? — почти весело звенело в висках. — Это возможно?» — Что это? — Угадай с трёх раз, — в голосе откровенное раздражение, и Гай с трудом понимал, что не так-то? В сумке лежали мыло и бритва, и у Челленджера появилось смутное сомнение, что они действительно стоили дурного настроения. — Знаешь, не стоит так нервничать… — Заткнись. Ещё одна лекция о моём терпении на сегодня закончится чьим-то трупом. «Мистер Челленджер, у вас начались явные проблемы с самомнением в этом сарае. Раньше вы не думали, что весь мир крутится вокруг вас». — Обидно выйдет, если твоим, — вздохнул Гай и едва не захлебнулся восторгом под абсолютно бешенным голубым взглядом. — Не беспокойся, — нежно-нежно протянул Рейкер, и по позвоночнику пробежал озноб. — Я не собираюсь тебя обижать. — Это радует и… — Если ты не замолчишь и не возьмёшься за бритву сейчас же, — не менее нежно и флегматично перебил его Джонни, — бриться тебе придётся в темноте. А потом меня расстреляют за попустительство самоубийству ценного пленника. — Это будет ужасно, — хмыкнул Гай, намочил мыло и принялся натирать им лицо. — Я не могу этого допустить. — Вот и я о том же, — Рейкер устроился там же, где и утром, и Челленджер всё время чувствовал на себе его взгляд, не рискуя смотреть в ответ. Так ведь действительно можно промахнуться бритвой — неудобно получится. Вместо этого Гай пытался представить, как бы выглядела попытка Джонни побрить его самостоятельно. В конце концов, вряд ли инструкции по технике безопасности одобряют подобное доверие к пленным. От одной мысли о мозолистых пальцах на своей шее становилось жарко. «Попросить что ли?» — Джонни, а как мой бдительный охранник ты разве имеешь право давать мне бритву в руки? — Ты всё-таки хочешь лечь с перерезанным горлом раньше времени? — Я не буду дёргаться, — пообещал Гай. — То есть с твоей точки зрения — проблема только в тебе? — от хриплого, насмешливого голоса поджимался живот, и Гай рассмеялся. — У меня нет никаких сомнений в тебе, — на самом деле, ему было плевать на это чёртово горло, перережут ему его или нет. Может быть, так даже лучше, чем дожидаться пока командир Юсбе дозреет до правильных выводов. «Ага, а ему потом влетит — это не важно?» — сам себе напомнил Гай. — Да? «Ты же умный, ты и сам знаешь, что тебе нельзя меня пока убивать». — У меня нет ни одной причины в тебе сомневаться в тебе. Разумеется, да. Во всё более и более сгущающихся сумерках тишина длинною в три удара сердца — Гай считал — казалось бесконечно долгой. — Тогда подойди. Стоять я не собираюсь. Гай сделал два необходимых шага, думая только о том, что нужно следить за коленями, чтобы те не подгибались. И вообще, лучше сесть рядом, чтобы выровнять высоту и… — Голову запрокинь и не дёргайся, — Рейкер толкнул его подбородок вверх, и Гай послушно откинул голову, подставляя шею и закрыв глаза. Какая, в сущности, разница, что именно будет делать Джонни, до тех пор, пока его свободная ладонь лежит на плече Гая, а большой палец упирается между ключиц, затрудняя дыхание. Время текло медленно, растягиваясь между каждым движением бритвы почти до бесконечности, отмеряемой сосредоточенным дыханием Рейкера и его прикосновениями, требующими поменять положение головы. Гай был бы согласен растягивать его раз за разом, всё дольше и дольше, но в какой-то момент Джонни всё-таки закончил. — Можешь открывать глаза, — насмешливо раздалось у самого уха, и Гай потянулся, разминая закостеневшие от напряжения мышцы. — Ммм? — Не говори, что успел уснуть, — от короткого смешка Джонни у Челленджера дыхание на секунду остановилось. — Что ты, это было бы невежливо с моей стороны. — Вот как? Гай открыл глаза и встретился с удивительно серьёзным взглядом. — А как иначе? — Действительно, — Рейкер улыбнулся, но было в этом что-то неестественное, неживое. — У тебя иначе не бывает. Ладно, ешь, и я пойду уже. «Может, останешься?» Гай согласно кивнул и взялся за кашу. Неважно насколько ему хочется задержать Джонни здесь, у того есть своя жизнь и свои дела, так что ешь молча и не отвлекайся. Тем более что на самом деле ты всё-таки голоден, даже если не чувствуешь этого. А то, что ложка в рот не лезет — так это только кажется. Это просто эгоистичное нежелание оставаться наедине с собственными мыслями. Твои проблемы — не Джонни.

*День тридцать второй*

У Юсбе сидел доктор Джим, и Рейкер отвернулся, чтобы уйти и не мешать, когда командир подал голос: — А с мальчишкой мы промахнулись. — Что, папаша не торопится спасать наследничка? — Джим неприятно, скрипуче рассмеялся, а Джон замер, вслушиваясь. — Так закончился папаша, — Рейкер, даже не видя, мог представить, как Юсбе раздосадовано морщится. — Почти сразу, как мы его змеёныша взяли. Сердце, говорят, слабое было. Не выдержало. — Когда человек сука, он даже смерти своей порадоваться не даст, — посетовал добрый доктор. — И что теперь? — Остальной семье законный наследник нужен едва ли не меньше, чем нам, сам понимаешь. — Да уж змеиное кубло оно такое. И что теперь с ним? Рейкер волевым усилием заставил себя успокоиться, чтобы стук крови в ушах не заглушал разговор. И всем сердцем надеялся, что никого сейчас не понесёт мимо. — Да что с ним, — раздражение в голосе Юсбе было почти материальным. — Толку с него теперь. Расстреляем, и пусть его. — Завтра? — Через четыре дня, — поправил командир. — Когда обе группы вернуться. Сделаем… красиво. — Эстет ты, — то ли осудил, то ли одобрил доктор, и Юсбе ответил коротким смехом: — Ну, так не зря же художественное училище заканчивал. Расскажи мне лучше… Но слушать дальше Джон не стал, наоборот, поторопился отойти как можно дальше спокойным, но быстрым шагом. Он побежал бы, но бег привлекает внимание, особенно если нет цели куда-то торопиться, так что всё, что он мог себе позволить — это шагать шире обычного. В горле стоял едкий, тошнотворный комок, а из мыслей в голове осталось только облегчение от того, что к Челленджеру уже идти не надо. Не надо думать что и как говоришь, как смотришь. Не думать прямо сейчас о том, насколько нечестно будет не сказать, что он остался сиротой и с его жизнью тоже всё уже решено, и насколько жестоко будет — сказать, превратив эти три дня в растянутую пытку ожиданием. Если бы Челленджер тогда ушёл… — Какого чёрта он вообще остался? — едва ли не с ненавистью выдохнул Джон, оставшись наедине с самим собой. Если бы Челленджер тогда ушёл, всё было бы в порядке, и Юсбе с Джимом не обсуждали бы, как красивее казнить ставшего ненужным пленника. Рейкер коротко, зло, обиженно рассмеялся, только сейчас поняв, что не так уж командира и интересовали ответы Гая на его вопросы. «Какие вопросы, Джонни, такие и ответы», — прозвучало в ушах воспоминание. Насмешливое, уверенное, спокойное. Интересно, Челленджер с самого начала понимал, что в его ответах не слишком-то и нуждаются? С него бы сталось молчать ещё и поэтому. Что-нибудь в духе «раз вы не слишком заинтересованы, не вижу смысла отвечать». — Проклятье, — Джон упал на топчан и ударил по стене. — Проклятье, проклятье, проклятье… «Мне должно быть всё равно, — напомнил он сам себе. — Нет, меня должна радовать эта новость. Я же сам хотел его убить, я помню…» Но собственные мысли звучали до отвращения неубедительно и фальшиво. Он не хотел, что бы Челленджер умирал. Боже, он сейчас даже смерти старшего порадоваться не мог, потому что эта старая сволочь своим грёбанным сердцем (на кой тебе столько денег, если ты даже о здоровье своём позаботиться не можешь?) фактически похоронила своего сына. — Ненавижу, — убеждённо заявил Джон потолку. — Ненавижу всю эту проклятую семейку. Ничего хорошего от них, ничего… …кроме боли проблем. Рейкер через силу улыбнулся. Каких проблем? В этот раз никаких проблем — ещё три дня, когда он должен — может — приносить улыбчивой гадине завтрак и ужин, а потом всё — свобода, успех удовлетворение… — Ненавижу.

*За три дня до*

Утро началось с головной боли, как будто накануне он пил, хотя Джон хорошо помнил, что так и не взял в рот ни капли. Исключительно из опасения, что в нетрезвом состоянии он пойдёт и устроит… что-нибудь. Разборки, скандал, выяснение отношений. Или ещё что-то до смерти глупое, бессмысленное и бесполезное. Голова, однако, всё равно была готова развалиться на две части. Рейкер силком вздёрнул себя с лёжки и побрёл умываться, и ещё раз умываться, и ещё, пока не смог начать нормально думать. По иронии, первой мыслью в голове оказалась та, что, кажется, он начал понимать, почему Челленджер раз за разом предпочитал пожертвовать воду на умывание. — Привет, Джон, — к нему подошёл Джек и тоже плеснул воды в лицо. — Как дела? «Как сажа бела». — Как обычно, что со мной станется? Воистину, как раз с ним-то и ничего. — Хорошо, а то выглядишь ты не очень. Иногда Джек был внимательнее, чем нужно, но, по крайней мере, он не настаивал на подробных ответах, так что Рейкер просто пожал плечами: — Нога всю ночь чесалась, спать не давала. — Зараза, — посочувствовал приятель. — Зато заживает. — А то я не знаю. Ещё бы спать давала — вообще цены ей не было. — Ха-ха, радуйся, что она вообще на месте, — Джек хлопнул его по плечу, собираясь дальше идти заниматься своими делами. — А то жалуешься, что она не слишком удобно заживает. — Я не жалуюсь, я вообще молчал, — проворчал Джон, зачёрпывая ещё воды в ладони. Какая-то его половина хотела прямо сейчас пойти к Челленджеру (убедиться, что тот ещё живой, прости Господи, он скоро в посмешище превратится), пока другая радовалась отсрочке: пока он сам позавтракает, пока соберёт еду самому Гаю. Нельзя отклоняться от обычного расписания, нельзя было привлекать внимание и напрашиваться на расспросы ответов, на которые у Джона, в лучшем случае, не было. И потом, привычные действия успокаивали, помогали взять себя в руки, найти центр равновесия внутри и не дёргаться. Всё было хорошо, пока он не открыл изученную за этот месяц до деталей дверь и не услышал бодрое и радостное: — Ты сегодня пораньше или мне показалось? — Гай сидел на том же остове, который присмотрел себе Рейкер, и болтал ногами. Хотелось поймать его за шиворот, встряхнуть, объясняя, как глубоко он влип. Хотелось повесить на дверь ещё один дополнительный замок, чтоб никто не пришёл и не разрушил эту ускользающую, безнадёжную беспечность. Кажется, это первый раз в его жизни, когда раздражение и болезненная нежность одновременно плескались в груди противоборствующими друг с другом волнами. — Не обратил внимания, — честно признался Джон, который в самом деле в какой-то момент принципиально перестал следить за временем, чтобы не чувствовать себя настолько неестественно скованным. — Случилось что-то интересное? — Гай спрыгнул на пол и разулыбался ещё шире. — Или девушка, а? Счастливые часов не наблюдают? — Что за ересь в твоей голове? — поморщился Рейкер. О да, случилось интересное. К счастью, правда, имеющее мало отношения. — Остатки классического домашнего воспитания и любви к театральным пьесам. — Опять? — Искусство вечно, — доверительно наклонился к нему Гай, взяв за предплечье. — О чём ещё и говорить в сырой темнице… — Здесь сухо. — Ха! — И светло… — Сумрачно. — Ты же издеваешься, да? — Нет, — Гай довольно помотал головой. — Просто выделываюсь. Даже если бы Рейкер хотел удержаться, у него бы всё равно не получилось бы не рассмеяться. — В кого ты такой вообще, чудовище? — Это сложный вопрос, — протяжно и задумчиво отозвался коварный капиталист, которого на днях должны были красиво расстрелять. Провались оно всё. — Батюшка, например, утверждал, что я в матушку. А тётушка, напротив, всегда твердила, что я весь в отца. И никакого компромисса между собой они найти не могли. — А мать твоя что думала? — спросил Джон просто чтобы не молчать. — Она считала, что я кукушонок. В смысле, что отец подменил её ребёнка на сына от любовницы. Должен заметить, в этом случае у папы удивительно вовремя рожающие любовницы, буквально тык в тык. Рейкер на несколько секунд замер, осмысливая новую версию. — А какие у неё были аргументы к этой версии? — Раз ни на кого не похож, значит, на кого-то всё-таки поход, просто никто не знает на кого. А так как папа утверждал, что похож я на мать… — Бред какой-то, — помотал головой Джон. — Это шутка? — Без понятия, — пожал плечами Челленджер. — У матери было своеобразное чувство юмора и привычка не всегда говорить, где она всерьёз, а где ради смеха что-то сказала. Так что выбирай вариант на твоё усмотрение. — А тебе самому какой вариант больше нравится? — Мне нравится быть уникальным и неповторимым, так что я в оппозиции ко всем перечисленным версиям, — он распрямил плечи так, что у Рейкера от одного взгляда мышцы заныли. — Самомнение у тебя, — тем не менее, улыбаться теперь получалось без напряжения. — До небес, — согласился Челленджер. — Ты мне завтрак отдашь? — Нахал, - проворчал Джон, и не сразу даже понял с какой нежностью это прозвучало. Тушите свет… — Давай я тебе полью сначала, чтоб умылся. Да не лыбься же ты так, будто я тебя домой предложил отвезти. — Да что там дома делать? Только работать, - отмахнулся Гай. — И дела так запустились, что скорее всего ни на концерт, ни на представление не вырваться. Рейкер посмотрел на макушку чуть наклонившегося Челленджера и усмехнулся: — Может тебе сборник пьес принести? — О! — Гай резко вскинул голову, и Джону на мгновение показалось что-то острое, напряжённое во взгляде, но оно тут же пропало. — А у тебя есть? — Есть, есть, умывайся давай. — Ага, — булькнул сквозь воду в ладонях Челленджер. — Правда принесёшь? Рейкер закатил глаза к потолку: — Ты и в самом деле чудовище. Принесу. А ты пока ешь. Приятного аппетита. — Спасибо. И Рейкер поспешил выйти, чтобы не видеть этой проклятущей сияющей улыбки и внимательного сквозь насмешку взгляда. А ещё надо сходить к себе за книжкой, раз обещал. Раз уж больше он ничего сделать не может. Гай рассеяно запустил руку в короткие волосы. С Джонни что-то было не так. Он был слишком… аккуратным что ли? Нет, что-то другое. И книжку сегодня вспомнил, а ведь про театр у них не в первый раз разговор заходит. Или Гай его всё-таки достал? Челленджер задумчиво отправил в рот ложку каши. Сколько не думай — спрашивать всё равно нельзя. Не ответит, а даже если бы и ответил, чем он ему помочь может? Только что не напоминать, да стараться развлечь хоть немного. Улыбался Джонни, уходя, уже вроде нормально. — Он же говорил, что из меня шут мог бы получиться, — пробормотал Гай. — Вот и замечательно. Книгу Джонни и в самом деле принёс, но почти сразу ушёл, не продолжив начатый разговор. Так что привычно за этот месяц Гай остался наедине с собой, но в этот раз в обществе искусства. Читать, впрочем, не получалось, вместо строчек перед глазами раз за разом проигрывался утренний разговор, а потом и вовсе вечернее бритьё. В какой-то момент он сдался и закрыл книгу, свернувшись вокруг неё на своей подстилке, и закрыл глаза. Он знал все эти пьесы, читал и смотрел в разных постановках, многие куски из них мог бы процитировать по памяти, не заглядывая в текст, но выпустить из рук подарок — да, на несколько дней или часов, и что с того? — был просто не в состоянии. Запах книги — старая бумага, пыль — успокаивал, убаюкивал, и Гай не пытался этому сопротивляться. Последние полторы недели спал он плохо, тревожно, не раз просыпаясь за ночь. А если сейчас закрыть глаза, то можно было представить, что оказался в отцовской библиотеке и уснул дома, а скоро придут слуги, разбудят и отправят к себе. Или его найдёт отец, сначала обругает за сон в неположенном месте, а потом они что-нибудь обсудят. Новую книгу или биржевые сводки, без разницы…

*За два дня до*

— Знаешь, — Гай перетащил подстилку ближе к остову бывшей перегородки и теперь, сидя на ней, почти касался плечом колена Рейкера, — последнее время днём спится лучше, чем ночью. — Теплее, — понимающе отозвался Джон, размышляя о том, что не запустить пальцы в кривоостриженные волосы — это почти подвиг. — Я тебе что, котик? — Жрёшь нахаляву, пьёшь на халяву, не приносишь пользы и делаешь вид, что не понимаешь по-человечески, — перечислил Рейкер, загибая пальцы, и развеселился. — Слушай, на лицо почти полное сходство. Кис-кис-кис… В конце концов, это был абсолютно бессмысленный подвиг, так что Джон с лёгким сердцем наклоняется и чешет капиталистическую змею за ухом. Гай коротко дёргается в первое мгновение, но потом сидит неподвижно, не отстраняясь, никак не демонстрируя своего недовольства, в какой-то момент даже наклоняется ближе, чуть поворачивает голову, и Рейкер вспоминает четвёртый день, допросную, издевательский поцелуй руки… «Разве ты не этого хотел?» Нет. И тогда и сейчас — не этого, но от воспоминания, смазанного временем, искажённого собственными эмоциями, жарко и тяжело дышать. — Мяу? Что в Челленджере хорошо, так это умение превратить странную атмосферу в забавную. Или в раздражающую, это как повезёт, но утонуть в болоте собственных невозможных желаний надолго он не даёт. Джон был искренне благодарен, потому что в своей способности держать себя в руках был не уверен. — Вот, ещё и мурлыкаешь. — Мяу? — с любопытством повторил Гай, и глаза у него по-детски озорно блеснули в вечернем полумраке, за секунду до того как эта сволочь — гад, мерзавец, убить скотину! — потёрся щекой о ладонь истинно кошачьим движением. Рейкер на секунду прикрыл глаза, восстанавливая дыхание и безмерно восхищаясь собой, что не сделал с Челленджером… ничего. А ведь хотелось, дьявол его забери. И отнюдь не убить хотелось. — Гадёныш-ш-ш, — прошипел Джон, даже не пытаясь скрыть нежности, и почесал сволочь между лопаток, с мазохистским интересом наблюдая, как та, вжившись в блохастую роль, прогнулась в спине от удовольствия. — Вот что мы делаем? — Ерундой страдаем, — тягучим, расплавленным от удовольствия голосом отозвался Гай. — Да? — На самом деле, нет, конечно. Мы — я, по крайней мере — ею наслаждаемся. Рейкер хмыкнул и, перехватив Челленджера за горло, подтянул к себе, уперевшись лбом в темнеющую макушку. И на самом деле это не то, что ему стоит позволять себе, но мысли клинит и стопорит обратный отсчёт в голове, о котором нельзя рассказать Гаю, о котором стоило бы вообще не думать, но нет никакой возможности изгнать его из мыслей. Он сам выдавливает всё здравое из головы, и Джон не знает, что с этим делать. Он не знает даже действительно ли нужно что-то с этим делать. — А, по-моему, ты пытаешься усыпить бдительность охраны и, воспользовавшись моей доверчивостью, сбежать. Если говорить серьёзно, то Рейкер был бы не против. — Агаааааа, — радостно тянет Гай, откидывая голову назад, так что теперь он затылком фактически лежал на бедре Джона. Интересно, он хоть услышал, что ему сказали? — А ещё я хочу воспользоваться тем, что у тебя ранена ногааааа… Услышал. Но ведёт себя… так, что рот ему хочется закрыть… Рейкер обрывает мысль о способах заткнуть рот Челленджеру до того, как она успевает оформиться до конца, и накрывает чужие губы ладонью: — Сам слышишь, что говоришь? — М-м-м, — уверенно закивал Гай, пока его дыхание насквозь — кислотой — прожигало Джону руку. — Уверен? — М-м-м! — а вот теперь Челленджер возмутился, само собой. Как это в нём посмели усомниться жалкие смертные?! Рейкера уже даже не раздражало то, что он относится к жалким смертным. В конце концов, каким его ещё и считать, как не жалким, если он так трясётся над — и от — каждым прикосновением. — Тебе говорили, что в коварных замыслах нельзя признаваться? У Гая так выразительно заломились брови, что Джон убрал руку, чтоб не мешать говорить, а то ещё это чудовище себе лицо сломает, пытаясь компенсировать мимикой недостаток слов: — Конечно нет, кто бы мне, по-твоему, мог сказать такую глупость? В коварстве всегда нужно признаваться! — Да? — убеждённость в голосе Челленджера несколько сбивала с толку, но только что эта зараза притворялась котом, так что принимать всерьёз всё, что он говорил, тоже было не слишком разумно. — Само собой. Тогда в него никто не поверит, а когда всё случится, ты такой: я ведь вас предупреждал! Рейкер уронил лицо в ладони и заржал. — Знаешь, я понимаю, почему вашу семью так не любят все. Даже те, у кого и причин-то особых быть не долж… м? Лицо Челленджера как-то заметно потухло. Будто Джон сказал что-то очень не то. Что-то… болезненное. — Ну, извини. Не думал, что тебя так заденут слова об всеобщей ненависти… Гай покачал головой, а потом повернулся, взял Рейкера руку и прижался к ладони лицом. Молча, даже дыхание кожей почти не чувствовалось. — Гай? Тот открыл рот, собираясь что-то сказать, но почти тут же снова сжал его. А спустя несколько секунд до Рейкера медленно, как до жирафа, начало доходить. Гай… знал? Нет, хуже того, помнил. Сколько ему тогда было? Он старше на пару лет, но всё равно был тогда мелким… Чёрт, а ведь не самый плохой был вечер, особенно в свете обстоятельств. Нет, нужно было напомнить. В другой какой-то раз с этим, наверное, действительно нужно было бы разобраться, но теперь это было лишним, ненужным, бессмысленным. В конце концов, какой смысл спрашивать за прошлое с человека, который имеет к произошедшему исключительно опосредованное отношение? — Гай, — он наклонился, положил свободную ладонь на топорщащуюся в разные стороны макушку и потянул к себе. Чтобы оторвался, чтобы посмотрел в глаза. — Это был не ты. — Я бы скорее всего сделал тот же выбор, — Челленджер смотрел прямо, без вызова, без наигранной бравады или насмешки. Честный до ломкой хрупкости, уязвимости, бесконечно, пугающей прочности. «Я не собираюсь врать и оправдываться. Я даже извиняться не буду. Решай сам, что ты будешь с этой правдой делать», — читалось крупными буквами в чёрных в густой, уже почти ночной темноте глазах. Чудовище, старший Челленджер вырастил восхитительное чудовище. — История не знает сослагательного наклонения, Гай, — и это, наверное, всё, что мог ответить ему Рейкер. — И в ней уже записано, что ты этот выбор не делал. Не тебе и отвечать. «Сейчас этот выбор делаю я — мы — у судьбы злое чувство юмора. Почти интересно, могло ли с твоим отцом когда-нибудь сложиться что-то похожее. И придётся ли мне однажды отвечать за сделанное так же, как ему?» Челленджер две секунды смотрел глаза в глаза, а потом отвернулся и будто в пустоту заметил: — Извини. Я испортил тебе настроение. — Плохой кот, плохой. — Мяу? — сомнение в голосе Гая было неуверенным, как будто он не знал, действительно ли можно… играть. — Просто ужасно воспитан. — Я тебя укушу, — доверительно пообещал Челленджер, и Джон засмеялся, а эта сволочь действительно цапнула его за указательный палец. «Господи ты Боже мой, что же этот поганец так нарывается, а?» — Я тебе сейчас за это! — он падает на Гая, прижимая его к земле. — И что бы с тобой теперь такого сделать? — То есть ты даже не придумал заранее? — насмешливо подал голос снизу Челленджер, не пытающийся вырываться хотя бы ради приличия. — И вот как это называется? — Праведное возмущение. — Тогда, — Гай аккуратно, стараясь не потревожить его ногу, как заметил Джон, перевернулся под ним на спину и теперь смотрел в глаза, хорошо, что при таком свете трудно что-то разобрать, — тебе следует меня покарать. Праведно. Логично рассуждая. Какое-то мгновение Рейкер мучительно вглядывался в тёмный, тускло высветленный по лбу и скуле овал лица, застывшего спокойной, безмятежной маской, а потом уронил голову, пряча собственное лицо в плече Челленджера. Если бы он мог, он остановил бы время сейчас. Навсегда. Застыл бы так на всю вечность, предначертанную вселенной, ощущая тепло и жизнь в своих руках, не думая о скоротечности, конечности всего. «Люди смертны. Иногда даже внезапно», — звучит в ушах чей-то забытый голос. Только никто не рассказал, что делать, когда человек, которого до выворачивающей наизнанку боли не хочется терять, смертен не внезапно, а строго по графику. И что делать, когда смертен он по вине тех, за кого ты был готов и до сих пор готов — ничего не изменилось — умирать, если потребуется. К сожалению, Джон не умел останавливать время.

*Накануне*

Ночь пахла растоптанной травой и влажной землёй после короткого дневного дождя, настраивая на умиротворённый, расслабленный лад , и Рейкер вдыхал его глубоко, жадно. Набираясь чужого, древнего спокойствия и уверенности, пока истекали последний минуты, в которые он мог принять — изменить — решение. «Это называется — предательство», — сам себе признался он, шагая по выученной наизусть дороге через спящий лагерь. «Это честно», — возражал сам себе Джон и усмехался собственным мыслям. Он бы ещё что-нибудь о справедливости придумал, чтобы оправдаться. Самому противно. Какая, в конце концов, разница честно это или предательство? Он просто не хочет этой смерти и никому она, кроме наследников второй и третей очереди Челленджера старшего, не нужна. Все просто пошли на принцип. «Опять оправдываюсь», — Джон раздражённо пнул попавший под ногу камень. Попытки объяснить собственное решение какими-то «достойными» мотивами раздражали до безумия. Собственная неспособность взглянуть правде в глаза, посмотреть на себя честно — бесила. Радовало только то, что метаться между двумя возможностями, между принятым решением и шансом отказаться от него, осталось недолго. Он уже почти пришёл, ещё пять шагов и всё. Последние пять шагов, за которые в грудной клетки облегчение и страх вскипели, выпарились до сжатого костями газа и давили изнутри, распирали так, что казалось, начни он тянуть время, и ему просто разворотит рёбра. Дверь открылась быстрее и легче обычного, и Рейкер почти упал в тёмный провал входа. — Джонни? — встревоженный и удивлённый голос Гая слышится с боку, и он, закрыв за собой дверь, поворачивается туда, приглядываясь. — Что-то случилось? «Случается», — битым стеклом рассыпалась по голове безнадёжно-тоскливая мысль, но сказать что-то он не смог. А ведь заранее думал с чего начать, и всё равно, стоило прийти — все мысли вон из головы. Это всё в последний раз, да? — Джонни? — Помолчи минутку, хорошо? — серьёзно, кажется, ему нужно было заново понять, как всё объяснить. Гай кивнул и опёрся спиной о стену, не споря и не торопя. А Джон понимал, что дело не в том, что он не знает как сказать, он просто не хотел говорить. Не хотел сообщать новости, не хотел объяснять… Почему бы Челленджеру не понять всё молча, без слов, и сразу приступить к выполнению плана? Мечтать не вредно, конечно. — Стало известно, что твой отец скончался вскоре после твоего похищения и… — чёрт, как же это сформулировать, чтоб звучало не так погано? — И я стал бесполезен для Движения? — кажется, Гай улыбался. И без всякого «кажется» в его голосе было тёплое сочувствие… Какого дьявола? — Меня решили не отпустить на все четыре стороны, да? — Да. Ты не удивлён. И это очень, бесконечно мягкая формулировка. — Не сложно было догадаться, что раз отец не появился в первые же пару недель — значит не мог. А сердце у него на ладан дышало уже давно, — Гай говорил спокойно, как будто лекцию по экономике читал. От этого становилось страшно. Гораздо страшнее, чем за предыдущие три дня. — До твоего командира долго доходили новости, но, думаю, это вообще характерно для подобного лагеря вдали от цивилизации, да? Рейкер прикрыл глаза, выравнивая сбившееся дыхание. Он знал. Знал даже дольше, чем сам Джон и улыбался, нёс пургу, умывался, страдал по театру и вещал про курорт на котором можно отдохнуть от бумажек. И всё это время, последние пару недель, по крайней мере, знал, чем всё закончится. — Джонни? Всё в порядке? — тревога в чужом голосе казалась издевательством. «Не смей, просто не смей заботиться обо мне, после рассуждений о закономерности своего расстрела». — Ты пришёл попрощаться? Спаси… — Да заткнись ты, ради Бога! — Рейкер в бешенстве ударил кулаком по стене. — Заткнись и свали отсюда уже. До утра тебя никто даже не подумает искать, а за это время ты успеешь уйти достаточно далеко, — он протянул Гаю сумку с необходимым минимумом вещей без которого в лесу будет совсем грустно, но который не был бы слишком тяжёлым для непривычного к переходам Челленджера. — Бери и проваливай. Он гений, просто грёбанный гений толковых и понятных объяснений. Нет, так не пойдёт, нужно взять себя в руки, забыть, что за чудовище перед ним стоит, вспомнить, что это чудовище не партизанит по лесам несколько лет и хотя бы попытаться объяснить, куда и как ему нужно будет идти. Вместо этого разумного и полезного действия он просто стоял и смотрел на проклятого Челленджера с его невозможной болезненно-нежной (с чего бы, а?) улыбкой и не мог выдавить из себя ни слова. А потом Гай сделал два шага и, притянув его за плечи, прижался губами к губам, целуя нежно и жадно одновременно, так, что у Джона исчезли какие-либо мысли и даже чувства, кроме желания прижать это чудовище к себе. Обнять, проследить ладонью выпирающий под рубашкой позвоночник от основания шеи до копчика, прикасаться, вплавляя себя в чужое тело, впечатывая его в себя. Оказывается — это разрешено, возможно, доступно. Как давно, как долго? Но думать о потерянном времени слишком неприятно, когда дыхание смешивается с дыханием, а Челленджер раз за разом проводит — гладит, так это называется, да? — ладонями от его плеча к локтю, снова и снова, и снова, прерывая поцелуй только для того чтобы выдыхать короткое «Джонни». Его не хотелось выпускать из рук, это было похоже на голод и жажду, на жадность и желание присвоить себе целиком и полностью. Гай обхватил его лицо ладонями и прижался лбом ко лбу, тяжело дыша: — Джонни, Джонни, разве ты недолжен был меня ударить? — в охрипшем голосе, звучащем почти как дыхание, странная смесь восторга и сожаления, и у него в голове пьяно и глупо звенит, когда он слышит его. — Джо-о-онни, — пальцы медленно скользят по шее, и можно почувствовать лёгкую дрожь в их прикосновениях, от которой озноб пробегает по телу, смываемый густой, жаркой волной, когда путь пальцев Гай начинает повторять губами. Рейкер хочет стоять так вечно, Рейкер хочет снова поймать чужие губы своими, и выбрать между этими желаниями решительно невозможно. — Гааай… Челленджер замирает и прячет лицо в его плече, напряжённый, судорожно сжимающий его предплечья, дышащий неровно, будто забывая, что лёгким нужно двигаться постоянно. — Ты в первый раз так меня назвал, — Джон не может понять, расшифровать эмоцию в голосе, теплом проникающим сквозь одежду, под кожу. — Как-то обычно было… — Ага, — со второго раза он понимает, что это — счастье. Пьяное и глупое, такое, какое он ни разу за этот месяц не видел у Гая. — Тебе надо идти. Не тратить время… — Джон замолкает, когда Челленджер отрывается от него (это почти больно) и смотрит ему в глаза мгновение, а потом наклоняет к его руке и прижимается губами к внутренней стороне ладони. Совсем не так, как в тот первый раз, в самом начале их знакомства. Ему кажется, он расплавится от прикосновения губ, мягких и влажных, от горячего, сдерживаемого дыхания, разбивающегося о его кожу. В какой момент Челленджер выталкивает его из этого проклятого сарая и закрывает дверь, оставаясь внутри, Рейкер не замечает. Мозг просто не успевает за происходящим. — Какого ты творишь? — он пытается открыть дверь, но Гай не позволяет, подпирая её с другой стороны. — Гай? — Нет, Джонни, — голос по ту сторону двери виноватый и извиняющийся. — Спасибо, я счастлив, серьёзно, я просто безумно счастлив, что тебе не всё равно, хотя это эгоистично с моей стороны, но нет. Плохая идея. Я не согласен. — Тебя. Завтра. Расстреляют. Слова царапают горло, и Рейкеру кажется, что он даже может почувствовать привкус крови, которые они оставляют на языке. — Да, — легко, как будто с чем-то само собой разумеющимся соглашается Челленджер, и Джон с ослепительной ясностью понимает, что тут или одному голову проламывать о стену, или самому себе разбить её вот прямо об эту дверь. Не исправить. Даже могила не исправит, она никого не исправляет. «Ты же сам не хотел, чтобы он сломался, изменился, да? — злорадно смеётся память. — Наслаждайся». Он наслаждается. Да. Как летальной передозировкой наркотика. Лучше б никогда не прикасаться, но отказаться — невозможно. — Гай. — Джонни? — Чудес не случается, идиот. Тебе надо уходить сейчас, пока есть время. — А потом? — даже не видя, Джон знал, чувствовал в голосе, что Гай улыбался. — Что будет потом? — Доберёшься домой и продолжишь чахнуть над своими треклятыми бумажками. В ответ раздался короткий, беззаботный смех: — Нет-нет, Джонни, что будет потом здесь? — Ничего, — выдыхает Рейкер. Расстрел предателей — это почти так же красиво и мотивирующее, как расстрел подлого капиталиста, но… — Тебя это не касается. — Я так не думаю, — Гай даже не собирается спорить. Он просто… ставит в известность. Он тоже понимает, что будет в лагере после его побега. И что виновника найти будет – раз плюнуть. — Мне не нравятся версии, которые приходят в голову, знаешь ли… — А расстрел тебя устраивает, да? — В гораздо большей степени. Прости. Джон чувствует, что из него вынули все силы, раздробили кости. Всего за пять слов. Он больше никогда и мысли не допустит, что Юсбе бывает слишком жесток с пленниками. Командир на фоне Челленджера казался воплощением милосердия. — Ты ведь сам понимаешь, как это глупо. — Тебе не очень идёт роль дьявола-искусителя, - поцокал языком Гай. — Ты для этого слишком честен и благороден. Джонни, а если бы я предложил сбежать со мной? Рейкер молчал, не отвечая вопрос. Нет, потому что с раненной ногой он бы только замедлял движение и побег потерял бы смысл. Нет, потому что, если он тоже исчезнет, это может вызвать опасения раньше времени и они никуда не успеют уйти. Нет, потому что это будет не просто предательство, а трусливое и жалкое предательство, вдвойне подлое и неблагодарное в отношении Юсбе. Нет, потому что пока с ним бы разбирались, у Гай было больше времени уйти ещё дальше. Нет, потому что есть решения, за которые нужно отвечать. Сразу, не откладывая на потом. Очень-очень много «нет». — Понятно, — отзывается Гай после минутной тишины между ними, и Джон верит, что пусть не все, но многие из этих «нет» он понял и без слов. А вернее даже — знал ещё до того, как спросить. — Джонни? — Что тебе, чудовище? Он устал. Так бесконечно устал за эти минуты разговора, как не уставал за неделю вылазки. — Пойдёшь спать? Рейкер не обманывался лёгкостью голоса. Не вопрос, нет — просьба: останься. — Да какой с тобой сон… В едва слышном через дверь выдохе столько облегчения и радости, что Джон чувствует себя шарлатаном, продающим стекло по цене бриллиантов. — Давно узнал? — Гая действительно волнует этот вопрос. Он догадывался, как тяжело знать и молчать. — Три дня, — в голосе Джонни вина и неловкость, абсолютно несправедливые к себе. — А, вот что с тобой тогда случилось. — Прости. — За что? — не то чтобы он не понимал, но был категорически не согласен с подобным подходом. — За то, что молчал. — Глупости не говори, — Гаю до судороги в пальцах хотелось дотянуться, дотронуться, обнять, вжаться в Джонни лицом. — Спасибо. — Гай… — Три дня без счётчика в голове — это щедрый подарок, Джонни, — Гаю мучительно не хватало возможности видеть Рейкера, следить за выражениями его лица, а не представлять их. Он привык смотреть и запоминать. — Я умею ценить подарки. — Ещё лучше ты умеешь их не принимать. — А что поделать, — развёл руками Челленджер, уверенный, что Джонни почувствует его движение. — Мир жесток и с этим приходит мириться. Иногда он даёт то, что не надо, а иногда требует необходимое. Мы можем принимать или не принимать и обязаны платить быстрее и точнее, чем любому другому господину. Тем и живём. Джонни молчал пару секунд перед тем, как ответить: — Я всегда полагал, что платить можно только тем, что тебе принадлежит. — Само собой. Как ты можешь отдать то, что не в твоих руках? — Гай прижался щекой к двери и прикрыл глаза. Если представить, что дверь тонка, как бумажный лист, то можно поверить, что он почти прикоснулся к Рейкеру. Хорошая иллюзия. — Ты мне не принадлежишь, — глухо возразил Джонни, и Челленджер не смог удержаться от счастливой и разом виноватой улыбки. «Я важен тебе?» — Значит, принадлежу. Это же элементарная логика, верно? — Гаю нравилось, как это звучало. — Не дуйся, Джонни, меня всё вполне устраивает. — А меня — нет. — Думать нужно было, что подбираешь. За дверью раздался смех, не слишком весёлый, но отчётливый, и Челленджер с удовольствием вслушивался в него. — Всё равно я верил, что платить буду собой, а не другими. — Благословены будь наивные мужи, — пробормотал Гай. — Это так не работает, Джонни. Ни мир, ни идея не спрашивают, что ты готов им отдать, они ставят перед фактом того, что им нужно отдать. Вот и всё. Ради чего ты сражаешься, Джонни? Если он мог, он хотел сделать всё, чтобы Рейкер не сожалел о случившемся, не потерял уверенности в своём пути и смог идти по нему дальше. Один месяц и одна смерть — это не то, чему стоит скармливать то, во что веришь. Гай Челленджер не стоил этого никогда, и тем более теперь. — Ради того, чтобы люди, которым повезло заработать чуть больше, не могли безнаказанно убивать или ломать жизни тем, кому повезло меньше. Ради того, чтобы люди, всю жизнь работающие не разгибаясь, не умирали с голоду. Что бы в этой стране можно было просто жить, не оглядываясь постоянно: угодил ли ты или нет какой-то бесполезной сволочи, которая по какому-то неизвестному, нигде не прописанному праву, оказывается, может сделать с тобой, что пожелает, если заплатит сотню-другую другой сволочи. Гай улыбнулся. Не по плакатам и листовкам вещает. Не короткими и хлёсткими, впечатывающимися в память, лозунгами, которое их Движение распространяло на каждом углу. Впрочем, чего удивительного, Джонни действительно пришёл в свою борьбу после того, как немного более богатые сволочи — Челленджеры — сломали и уничтожили его семью. — Вот видишь. И ты хочешь сказать, что ради этого тебе жаль отправить в печку истории меня или даже себя? — Ты какой-то грёбанный демон-искуситель, — потрясающе ровным, спокойным голосом спустя несколько мгновений отозвался Рейкер. — Сломанный демон-искуситель. — За это, — патетично провозгласил Гай, счастливо улыбаясь чужому спокойстию, — меня изгнали из родного домаааа!.. — Это из какого? — Из Ада, балда! — недовольно прошипел Челленджер. — Откуда ещё могли изгнать демона? — Такого как тебя — откуда угодно. — Не скажи, — самодовольно протянул Гай. — Выгнать меня — это ещё суметь надо. Ещё один смешок, сухой и трескучий, с другой стороны двери проник ему под кожу. — Я оценил. Простым смертным не тягаться с чудовищем, да? — Именно, — гордо согласился Челленджер. — Простым смертным остаётся только приучить чудовище есть с руки. Молчание, повисшее между ними — бархатное, мягкое, дра-го-цен-но-е. Гай почти чувствует его под своими пальцами. — Сука ты, да? — Кобель, — преувеличенно скучным голосом поправил Челленджер. — Он ещё спорит со мной! — А ты чего ждал? — Уважения к моему мнению? — Я его уважаю, — клятвенно заверил Гай, прижав руки к груди. — Просто не согласен. У меня даже есть ряд очевидных аргументов в свою пользу, и если тебе интересно их услышать… — Мне НЕ интересно. — Тогда тем более, — удовлетворённо улыбнулся Челленджер притворному стону с той стороны. — Всё это глупости! — горячо возмущался в сарае Гай, и Джон вместо раздражения от бестолкового спора о мировой справедливости чувствовал умиление. — Никому не нужно творить злодейства ради злодейства, если мы не говорим о больных людях, но даже они в своей головке это как-то по-другому видят. Всё, что делают люди, они делают для того, чтобы обеспечить и приумножить собственное благополучие. Ты думаешь, мы сильно далеко ушли от животных? Да куда там: найди лучшую территорию, не отдай никому, найди мать своих будущих детей, воспитай потомство и передай им территорию ещё лучше, чем была. Никуда мы от этого не ушли. — То есть ты и я хотим одного и того же? — это даже забавно, учитывая насколько разными принципами они руководствовались. — Почти, — то ли возразил, то ли согласился Челленджер и замолчал. — Гай? Кажется, Челленджер глубоко и тяжело вздохнул. — Ты не отделяешь себя от стаи, от общества. Для тебя «получить возможности, обеспечивающие благосостояние» означает, что ими будут владеть все, кого ты считаешь своей стаей. Все твои сограждане или всё человечество, зависит от силы твоей гордыни. А моя стая — это несколько человек. А судьба и благополучие остальных меня мало волнуют. — Гай поправь меня, ты сейчас сказал, что ты — скромный? — с подозрением уточнил Джон. — Именно так, — согласился Челленджер таким голосом, что Рейкер без труда представил и лениво-удовлетворённую, тёплую, как неуверенное мартовское солнце, улыбку, которую хотелось собрать губами, и безмятежно-невинные глаза, в которые можно было смотреть бесконечно долго, не уставая. — Ты ведь знаешь, что нормальные люди называют твой подход к жизни — снобизмом, высокомерием и эгоизмом? — Люди вечно какие-то глупости придумывают, — согласился Гай. — Почему это должно меня касаться, м? — Высокомерный… — Да? — Эгоистичный… — Допустим. — Идиот. — А вот это — не справедливо, - надулся Челленджер, вызывая у Джона очередной приступ смеха. Это были поминки, прижизненные поминки, самые, чёрт их возьми весёлые и безнадёжные поминки в жизни Рейкера. — Мир вообще не справедлив, — с грустью согласился Джон и аккуратно постучал по двери костяшками пальцев, имитируя прикосновение к Гаю. — Не нам с этим бороться. — Мне казалось, ты именно этим и занимаешься, нет? — голос, полный насмешливого интереса, обвивался петлёй вокруг горла, сладко затрудняя дыхание, и Рейкер хотел слушать, слушать, слушать, не отвлекаясь на собственное карканье. — Я всего лишь помогаю исправить общественное устройство на более удовлетворяющее жизненным потребностям. Мир — это слишком много. — Мир — маленький шарик на ладони, — возразил Челенджер с той уверенностью в собственном всемогуществе, которая должна была выводить из себя, которая весь месяц бесила, как зубная боль, но сейчас Джон ею любовался. — С ним куда проще, чем с людьми. Так что не стесняйся, если захочешь — мир к твоим услугам. Интересно, это разница воспитания или просто Челленджер такой? За дверью раздались шаги, и Гай вскинул голову. Минут десять назад Джонни встал и куда-то ушёл, ничего не сказав, и теперь он даже не был уверен, что окликнуть подошедшего — хорошая идея. — Гай, открывай, — Джонни уверенно постучал в дверь ногой, а у Челленджера появилось чувство лёгкой нереальности происходящего. Официально он, вроде, пленником считается. Ну или преступным узником, не будем придираться к терминологии. Разумеется, именно он открывает дверь в собственную «камеру», чтобы запустить охрану. — А если я не хочу? Джонни порой такой милый. Но и… Не зря же Гай эту дверь подпирает. Он не хочет видеть Рейкера. Точнее хочет настолько, что просто не может себе этого позволить. Не может рисковать и проверять хватит ли духу ещё раз выпустить его из рук. Лучше всего бороться с соблазном, не вводя себя в искушении. — Гай, открою эту чёртову дверь и возьми чай. У Челленджера даже слов нет, чтоб сказать всё, что он думает. Потому что у него действительно уже болит горло от непрекращающегося разговора. Потому что он мечтал о чае весь этот проклятый и благословенный месяц, и не мог даже пожаловаться, потому что вот это — это уже была бы просьба. Потому что о чём вообще думает Джонни, когда творит такую лютую глупость? Гай приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы высунуть руку, и тут же почувствовал как мозолистые, горячие пальцы обхватили его за запястье. Казалось, что сердце расплавилось и по каплям, обжигающим все внутренности, растеклось внутри, а вставший в горле комок ощетинился иглами, как ёж. До боли, до выступивших слёз, до прокушенной изнутри губы. «Отпусти. Отпусти меня, Джонни, я умоляю тебя, пожалуйста, пожалуйста». От пальцев на запястье расходилось тепло, растворяющее в себе силу и уверенность, решимость и волю. Простое прикосновение, ничего больше. Ничего другого Джонни и не нужно было. «Джонни…» Гай даже не сразу почувствовал, что упирался лбом в дверь так, что до боли сдавил предплечье. Это была такая мелочь, право слово. — Держи, — его пальцы, наконец, нащупали горячую кружку, после чего Рейкер всё-таки выпустил его («зачем?» — метнулась в сознание жалкая, жадная мысль) и он смог снова закрыть дверь. — Спасибо, — пробормотал Гай, ещё не пришедший в себя, прижимаясь губами к собственному — обожжённому — запястью, в надежде поймать призрак исчезнувшего прикосновения. Это так досадно, что ему не досталось ничего, кроме трёх поцелуев. Это так потрясающе щедро со стороны судьбы. Гай никак не мог определиться. Само появление Джонни в жизни казалось незаслуженным. И при этом всего, всего было слишком мало. «Жадина», — смеялся над самим собой Челленджер, делая осторожный глоток. Сахара ему не пожалели, и это было так прекрасно. Ничего сладкого в этом лагере он ещё не получал. — Спасибо. — Не за что, — голос за дверью оказался очаровательно смущённым. — Мог бы и сам сказать. Я не подумал. — В этом не было нужды, — Гай сидел, нахохлившись над чашкой, обняв её ладонями, и жадно дышал горячим паром. — Просто… ну, ты понимаешь. — Нет, — соврал Джонни, и Челленджер рассмеялся, представляя покрасневшего Рейкера. Жаль, что нельзя увидеть. И хорошо, что нельзя. — Я думал про что-нибудь покрепче по случаю, но потом решил, что это будет плохой идеей, — признался Джонни, и Гай согласно кивнул: — Да. Ты правильно решил. Он не хотел рисковать ясностью сознания в последнюю ночь с Рейкером. И не хотел идти пьяным на расстрел, рискуя устроить отвратительное — ему самому, отцу, Джонни — и постыдное зрелище. Ни смелости, ни спокойствия в бутылке он бы всё равно не нашёл. Чай и сахар — куда лучше и приятнее. — Джонни, — ни с того, ни с сего посерьёзнел Гай, прямо посреди обмена анекдотами из трудовых будней миллионера и революционера, — Ты обязан посетить гастроли Русского Балета, ты меня слышишь? — Я тебя слышу, — кивнул Рейкер. — И у меня ощущение, что я тебе всё-таки принёс горячительное. — Ерунда, — отмахнулся Челленджер, Джон как наяву увидел раздражённый, пренебрежительный взмах ладонью. — Ты можешь объяснить, чего ты так упираешься? Русский балет — это красиво, а ты любишь искусство постановки, не ври мне, что нет. — Во-первых, я сижу в лагере, где нет ни одного театра. — Ты хочешь сказать, что это прямо настолько не решаемая задача? Я же не говорю тебе прямо завтра купить билет. — А, во-вторых, — терпеливо продолжил Рейкер, — ты вообще помнишь, сколько стоят билеты на подобные мероприятия? — Точно! – раздался раздосадованный возглас из-за двери, и Джон с облегчением вздохнул, надеясь, что теперь эта тема себя исчерпала по техническим причинам. — Я совсем забыл. — С тобой такое случается. — Спасибо, что напомнил… — Да без проблем, — усмехнулся Рейкер. — Действительно ведь почти забыл, дурак, — недовольно ворчал Челленджер, кажется, не собираясь переключаться на другую тему. — Значит так, запоминай внимательно. — Что именно? — Всё. И следующие пол часа они потратили на заучивание Рейкером названий банков, номеров счёта и кодов доступа к анонимным счетам. — Мне не нужно, — пытался протестовать Джон, которого мутило при мысли о том, чтобы забрать деньги Гая. — Нужно-нужно, — не желал слушать его Гай. — Во-первых, балет. — Какой… — Русский, мы же уже договорились. Не отвлекайся, а запоминай. Перепутаешь, и эти пройдохи тебе ни монетки не отдадут. — Гай, ты ведь понимаешь, что я эти деньги не на театр потрачу? — постарался привести Челенджера в чувство Джон. Пусть вспомнит, что его деньги достанутся тем, кто через несколько часов его… Он прикрыл рукой глаза, чувствуя, как мучительно начинает ныть в висках при одной мысли о всё ближе и ближе надвигающемся утре. «Я действительно отдам его деньги тем, кто скоро его убьёт?» Он и сам не мог понять, что хотел бы сделать с этими деньгами: передать их на благо общего дела, потратить так, как желал законный хозяин или забыть о них навсегда. — Они теперь твои, — спокойно отозвался Гай из-за двери. — Ты будешь решать, что с ними делать. —А если я распоряжусь ими не правильно? — Мои ли это проблемы, Джонни? — весело, до острой грудной боли беззаботно рассмеялся Челленджер. — Но я всё-таки думаю, что там лежит достаточно для того, чтобы ты мог совместить и свою великую идею, и любовь к искусству. Так что запоминай. Гай заставил его повторить каждый по десятку раз, в разном порядке, раз за разом, и только после этого успокоился. — Подумай о Венской опере, — голос Челленджера казался умиротворённым, как будто он сделал что-то важное, и теперь наслаждался результатом. — Я не большой поклонник оперного пенья, — вяло отмахнулся Джон. — Я предпочитаю классический театр. — И даже не любопытно? Она известна на весь мир. — Я подумаю. Рейкер не хотел сейчас ни в оперу, ни на балет, ни в театр. Было бы интересно сходить туда вместе, а потом обсудить впечатления, поспорить о трактовках и, может быть, даже о качестве постановок. О целесообразности, в конце концов, балета и оперы, как видов искусства и досуга. А сидеть там в одиночестве, смотреть на гениальные, любимые всем миром, постановки и вспоминать о том, что это теперь только для него одного… От одной только мысли хотелось вывернуть себя наизнаку и вытряхнуть всё лишнее — всё — что оказалось внутри. Самого себя вытряхнуть, чтобы ничего кроме работы не осталось. — И загляни в Мулен Руж, — снова подал голос Гай. Такой блаженно спокойный, что зависть брала. — Только без невесты, она вряд ли оценит. — У меня нет невесты. — Будет, — убеждённо, как что-то само собой разумеющееся, пообещал Челленджер. — Прекрасная, без памяти влюблённая невеста, которая, став женой, родит тебе очаровательных малышей. — Женщинам не нужны проблемы. — Глупости, женщины не могут устоять перед героями. — Я не герой. — Вопрос в том, поверит она тебе или же согласится со мной? — рассмеялся Гай. — Так вот, в кабаре её с собой не бери. А то она откажется рожать тебе детей, и что ты будешь делать? Гай пожал плечами. Гипотетическая невеста с гипотетическими детьми его сейчас мало волновала. — А у тебя есть невеста? Гай немного помолчал. — Отец присмотрел интересный вариант, и её родители тоже были не против. Но, если тебя интересовало, знакомы ли мы с ней… — Меня интересовало не ваше знакомство, а ваши отношения. — А, — отмахнулся Гай. — Мы ещё даже не видели друг друга ни разу. Это должно было быть хорошей сделкой. Но ты ведь совсем другой случай, верно? Веришь в любовь? — Да. Да, он верит в любовь. По крайней мере, он верит, что брак — это не про сделку, а про семью. — Спасибо, — негромко, благодарно, на выдохе раздалось из-за двери, и Джон спрятал лицо в ладонях. «Твою мать… Твою. В. Бога. Душу. Мать. Не могу, просто не могу…» — Иногда, я думаю, что буду делать, если мы победим, — делился Джонни, и Гай недовольно стучал пальцами по коленям. — Когда. — Что? — Когда вы победите, Джонни, а не если. Челленджер ударил затылком по доскам двери и подумал, что если бы Юсбе спросил его о последнем желании, а он сошёл бы с ума достаточно, чтобы озвучить его честно: он попросил бы разрешения ещё раз поцеловать Рейкера. Или его руки. Или просто прикоснуться к нему. Действительно, какая хорошая идея: сделать глупость и оставить другого человека разбираться с её последствиями. — Это пессимизм? — Это моя святая уверенность, что ты не допустишь, чтоб моя смерть во славу вашей борьбы пропала зря. По резкому, судорожному вдоху, Гай с опозданием понимает, что зря он это сказал. Неудачная вышла шутка, а ведь он не хотел сделать больно. До сих пор не верилось до конца, что Джонни не всё равно. Гай был чертовски счастлив, эгоистично, капризно и безжалостно счастлив этому. Но было бы ещё лучше, если бы приближающееся утро радовало Джонни. Тогда можно было бы идти совсем спокойно, не испытывая мучительной, неизбывной вины за чужую боль, в которой ты виноват. «Это пройдёт, — сам себе опять повторил Гай. — Пройдёт, забудется, затрётся. Он продолжит жить, имея цель, имея собственный путь. И без меня у него всё будет намного, намного лучше». — Высокого о себе мнения, да? — Джонни — сильный и добрый — отвечает насмешливо, весело, как будто его и не задело ничего. Хотя ему стоило бы больше заботиться о себе. — Безусловно, — мурлыкнул Гай. — Поэтому вы победите, и ты эту победу переживёшь. — Обещаешь? — Угрожаю, Джонни. Самый ад начнётся после победы, когда вам придётся строить и менять мир к лучшему, — он на секунду замолчал, а потом всё же закончил. — Я не слишком верю в человеческие идеалы людей, которых не знаю, поэтому надеюсь, что когда это случится, ты окажешься среди тех, кто будет менять мир. — Ладно, — соглашается Джонни так, будто Гай просил, и… возможно, он прав, и это действительно была просьба. Не о том, о чём подумал Рейкер, но какая разница? Гай не мог сказать ему «Не жалей», это было бесполезно, но он надеялся, хотел верить, что разочарование не найдёт Джонни, не встретит на запутанных жизненных тропинках. — К тому моменту ты уже заведёшь семью… —Опять за корову деньги! — психанул за дверью Рейкер. — Что тебе моя семья сдалась? — Я, может, попросить хотел выбрать имя твоему сыну, — неожиданно для самого себя ответил Гай. Он не хотел этого говорить. Это было нечестно, это было воровством, но… — Что? — Забудь, ладно? — Нет, — голос Джонни уверенный, спокойный, такой, что спорить у Челленджера просто не остаётся сил. — Как? Гай молчал, думая о том, что всё это зашло куда-то не туда. — Гай? Какое имя? «А, провались оно всё!» — Квентин. Секунда тишина, а потом удивлённое: — Почему его? — Так звали моего любимого героя в книге, — пожал плечами Гай, кожей чувствуя всю глупость этого объяснения. — И я думал, что назову так сына. Джонни после короткого затишья рассмеялся: — Хорошо. — Серьёзно? Наверное, Рейкер пожал плечами: — А почему нет? Хоть голову ломать не буду. А что за книга хоть? — Блики Вечности. — Ясно, — вздохнул Джонни. — Надо будет прочитать. Гай запустил пальцы в короткий ёжик волос и уткнулся лицом в колени. Он хотел бы обсудить историю с Рейкером. Посмотреть на одни и те же ситуации с разных сторон, поспорить о судьбах некоторых героев. Это было бы так интересно, жаль, он уже не успеет. — Светает, — голос Челленджера прозвучал гулко и отрешённо, почти пусто. Или не почти. — Да. Он не хотел понимать на что намекает Гай. Не-хо-те-л. — Тебе пора. — Гай… — Иди, — он даже не пытался настоять или просить. Нет, его голос звучал похоже на портновские ножницы, отрезающие кусок ткани. — Будет только лишняя суета, если тебя увидят здесь, явно не только что пришедшего. И в этом Гай, конечно, был прав. И за эту правоту его хотелось возненавидеть. Это, по крайней мере, помогло бы встать и уйти. Вдох застрял в горле, не зная, в какое превратиться слово. Что вообще можно сказать, пожелать в такой момент, чтобы это не звучало, как издевательство? — Спасибо. — Тебе спасибо, Джонни, — от нежности в этом голосе хотелось умереть прямо здесь сейчас. — Без тебя этот месяц превратился бы в кошмар. Спасибо. Рейкер встал рывком и пошёл, почти не видя дороги перед собой, подальше от сарая. Не дожидаясь нового требования уйти. Не заставляя Гая самого просить одиночества, которого тот так не хотел сейчас. Это было единственное милосердие, которое Гай, в конечном итоге, позволил ему проявить.

*Утро*

Джонни пришёл к этому проклятому богом сараю, как раз тогда, когда Юсбе выводил из него Челленджера. Он знал, что не сможет пойти на расстрел. Не верил, что сможет стоять и смотреть спокойно, а потому заранее знал, что его там не будет. Но отказать себе в том, чтобы ещё раз — ещё один раз — увидеть Гая, не смог. Тот вышел спокойный и бледный, безмятежно, едва ли не ласково улыбающийся, и Джонни знал, что за этой улыбкой никто не разглядит меловую белизну кожи. Ему не было всё равно. Ему было чертовски страшно, и Рейкер даже не мог сжать его за локоть, чтобы поддержать, чтобы… Гай повернул голову так, что они встретились на несколько секунд взглядами, и резная, ненастоящая улыбка на мгновение потеплела, ожила, а потом Челленджер развернулся к Джонни спиной и сделал первый шаг за Юсбе. Если вспомнишь – вспоминай меня с улыбкой, Я весьма весомый повод улыбаться.