Часть 1
25 марта 2019 г. в 20:44
Переступив порог президентского кабинета, Франсуа счел нужным напомнить:
- Ты сидишь здесь благодаря мне. Помнишь?
- Но сижу здесь я, а не ты, - скучающим тоном отозвался Саркози. - Запри дверь.
Можно было сказать, что в его словах был определенный резон, но вся эта ситуация все равно казалась Фийону странной и даже дикой. Несколько дней назад, услышав от Саркози долгую, но недвусмысленную речь по поводу незыблемости некоторых политических традиций, Франсуа подумал, что тот шутит - или не совсем отрезвел после празднования собственной победы на выборах. Он сам знал об этих традициях не понаслышке, но всегда думал о них как о чем-то вроде пикантной условности или игры, условия которой с охотой принимают все участники, а вот Саркози, как выяснилось, в своих намерениях был абсолютно серьезен и неумолим, и это немного пугало. Новоиспеченный президент, конечно, всегда был немного сумасшедшим по части женщин, но на мужчин прежде не заглядывался, тем более в столь агрессивной манере. Невозможно было понять, чего от него ждать, и от этого Франсуа чувствовал себя еще более неуютно, чем от всего остального.
- И чего же вы, господин президент, - он старался говорить непринужденно, надеясь, что во внезапной смене обращения Саркози почует издевку, - ждете от меня?
Если честно, он до последнего малодушно думал, что все разрешится как-то само собой - или их прервут каким-то внезапным, требующим срочного внимания известием, или Николя наконец засмеется и, назвав Фийона легковерным дураком, отправит его восвояси. Не случилось ни того, ни другого - недолгую тишину в кабинете прервал лишь ровный голос Саркози, в котором не было слышно ни единой ироничной нотки.
- Ложитесь на стол, господин премьер-министр. И поживее, у меня еще масса дел.
"Этого не может быть, - металось у Франсуа в голове, пока он, с трудом шевеля занемевшими пальцами, расстегивал брючный ремень. - Это бред, совершенно немыслимая чушь. Это не может происходить на самом деле, неужели кто-то еще..." Впрочем, мысли его могли течь в любом направлении, пока тело худо-бедно справлялось с исполнением приказания. Придерживая расстегнутые брюки, он приблизился к столу, где, как теперь стало ясно, часть бумаг была небрежно отодвинута в сторону специально для того, чтобы он мог устроиться на столешнице, ничего не примяв. Пожалуй, это было даже в какой-то степени любезно.
- Вы что, уснули? - раздался едкий голос Саркози за его спиной, и Франсуа, только чтобы больше не слышать его, нагнулся над столом, ложась на него грудью. Холод мраморной поверхности он ощутил даже сквозь пиджак и рубашку - впрочем, не исключено, что ему показалось, и на самом деле источник пробившей его дрожи крылся вовсе не во внешнем мире, а исходил откуда-то из сердца.
Сзади послышались шаги, удивительно тяжелые и гулкие для такого низкорослого существа, коим являлся господин президент, и Фийон приложил усилия к тому, чтобы остаться неподвижным, но все равно, осознавая, как глупо выглядит со стороны, инстинктивно вжался в столешницу.
- Вот уж не думал, что придется с вами рассусоливать, как с девственником, - Саркози, кажется, получал от всего происходящего удовольствие, и Франсуа счел ниже своего достоинства отвечать ему - хоть на языке у него крутилась масса хлестких определений, среди которых "чертов извращенец" было самым литературным. Хранить молчание и постараться по мере сил отрешиться от происходящего виделось ему самым лучшим вариантом поведения, позволявшим сохранять хотя бы подобие собственного достоинства в том унизительном положении, в котором он оказался.
С молчанием, правда, не заладилось с самого начала - когда ему в задний проход ткнулись сразу два смазанных чем-то прохладным и скользким пальца, Франсуа не удержался и тихо взвыл. Подобный опыт был ему в новинку, и он не сказал бы, что был рад его получить.
- Согласно традициям, полагается иметь своих подчиненных... - сдавленно прохрипел он, судорожно шаря взглядом по столу в поисках того, во что можно было бы вцепиться зубами, - а не их калечить.
- Я как раз этого и пытаюсь избежать, идиот, - огрызнулся его мучитель, но поверить ему было весьма сложно, ведь от каждого его движения боль становилась только сильнее, и у Франсуа начало мутнеть в глазах. Наплевав на все, он ожесточенно вгрызся в рукав собственного пиджака, потому что это было единственным способом удержать рвущийся из горла крик - теперь он мог издавать лишь короткие невнятные звуки, которые при наличии порядком извращенного воображения можно было даже принять за стоны удовольствия. Похоже, Саркози именно так и подумал.
- Вот так лучше, - пробормотал он, вытаскивая из Франсуа пальцы, и тот, пользуясь короткой передышкой, принялся делать один глубокий вдох за другим. Он вяло понадеялся, что ощущение, будто по щеке бежит слеза, ему только чудится - не хватало еще опозориться подобным образом перед тем, кто, как ни смешно это звучало, был в своем праве. Впрочем, его оставили в покое не более чем на минуту - Фийон успел снова вцепиться в собственное запястье, прежде чем Саркози, навалившись на него всем своим тщедушным телом, принялся пропихивать в него свой немаленький член.
Кажется, Франсуа только чудом не прогрыз себе руку до кости. Все его существо противилось вторжению, и он прикладывал все усилия, чтобы заставить себя оставаться на месте, не начать оказывать сопротивление, совершенно естественное для того, на чью неприкосновенность так грубо и яростно покусились. Стараясь не думать о том, что с ним делают, и просто принимать выпавшие ему мучения, никак не осмысливая их причины, Франсуа попытался что-то про себя считать, вспоминать в подробностях сегодняшнее утро и каждый из докладов, который ему пришлось выслушать, но у него ничего не выходило - Саркози, при всем своем неказистом сложении, умудрился заслонить собой все, отравив каждое из воспоминаний, которое Франсуа пытался вызвать в памяти, своим голосом, своим запахом, своими хозяйскими прикосновениями, своими жадными укусами - дурной пародией на поцелуи, - которыми он вцеплялся в загривок распятого на столе министра. Сколь бы ни желал Фийон отстраниться от всего и ничего не чувствовать, ему все равно приходилось чувствовать все: и боль, которая никуда не уходила, и резкие толчки, которые ее порождали, и то, как ноют оставшиеся на шее следы от чужих зубов, и, что было едва ли не самым мерзким - собственную никчемность и безволие перед тем, кому пришлось подчиниться, позволить поиметь себя без всякой прелюдии, просто загнув на стол.
О да, в этих традициях определенно был смысл.
Наверное, Саркози не мучил его долго - он был не из тех, кто стремится растянуть удовольствие, и всегда предпочитал количество качеству. Франсуа, оглушенный потрясением, не уловил момента, когда его мучитель кончил, и, по правде говоря, вовсе не хотел об этом задумываться - Саркози резко отстранился, и освобождение оказалось настолько сладостным, что Фийон не сдержал протяжного стона облегчения.
- Можете одеваться, - бросил Саркози севшим голосом, застегивая ширинку; затем до Франсуа донесся звук открывающегося мусорного ведра, и он оцепенело подумал, что для господина президента, должно быть, не прошли даром все предупреждения о нарастающей эпидемии СПИДа. Самому Фийону даже в голову не пришло спросить о презервативах, а Саркози, очевидно, продумал все заранее.
Что ж, граждане Франции выбрали на редкость дальновидного главу государства.
Затихающий шум в ушах почему-то приобрел отчетливое созвучие с мелодией Марсельезы, и Фийон подумал, что теперь звучание гимна будет вызывать у него смешанные чувства, с гордостью за страну не имеющие ничего общего. Он с трудом поднялся, натянул брюки, застегнул ремень, мимоходом отметил, что многострадальный рукав пиджака выглядит так, будто его пожевала лошадь. Стараясь не допускать в свои мысли какие-то смутные ассоциации с выездкой, которые настолько отчетливо отдавали чем-то нездоровым, что вызывали в груди волну вяжущей тошноты, Франсуа нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на господина президента. Тот не показывал ни злорадства, ни угрызений совести, и, кажется, уже забыл о случившемся - по крайней мере, когда он понял, что Франсуа не собирается покидать кабинет, на его лице отразился один лишь вежливый интерес.
- Что-то еще, господин премьер-министр?
"Ты меня изнасиловал, похотливый ублюдок, что может быть еще", - подумал Фийон, но, к собственному вялому удивлению, без злобы или ненависти, а с совершенным спокойствием, будто констатировал давно известный факт. Он мелко переступил с ноги на ногу, - между ягодиц еще чувствовалось что-то влажное, и Франсуа понадеялся, что это просто остатки смазки, - и, прочистив горло, сказал первое, что пришло в голову:
- Отчет кабинета будет готов до конца недели.
- Я думал, вы справитесь быстрее, - нахмурился Саркози. - До четверга.
- До четверга, - подтвердил Фийон, качнув головой, как болванчик.
- Прекрасно, - ответил президент, теряя к нему всякие остатки интереса. Хорошо, хоть руки подавать не стал - Фийон некстати вспомнил, что с ним несколько минут назад делали этой рукой, и понял, что либо он немедленно уберется из этого кабинета прочь, либо его вытошнит прямо на мягкий кашемировый ковер. По счастью, Саркози и не думал его задерживать, поэтому Франсуа, отперев дверь все еще дрожащей рукой, вывалился в приемную.
До Матиньона он добрался с трудом, чувствуя себя насквозь больным и разбитым. Перед глазами все еще плыло, тошнота не отступала, будто он отравился, и справиться с ней было невозможно; Франсуа пытался отвлечься на работу, но все было тщетно, и он, утомленный бесплодной борьбой с самим собой, оставил все дела заместителям, пробормотал какие-то скомканные отговорки в ответ на обеспокоенные вопросы секретаря, поспешно ретировался в жилую часть резиденции. Сейчас, когда он оказался вдали от Елисейского дворца, случившееся казалось кошмарным сном, но укрепиться в этой иллюзии Франсуа не позволяло все его истерзанное тело, каждая частичка которого, казалось, хранила в себе липкий след пережитого. Он как будто был теперь одновременно собой и кем-то еще; случайно встретившись взглядом с собственным отражением в зеркальной стене, Фийон чуть не отпрянул, решив, что видит кого-то другого, случайного визитера, который неизвестно как оказался в личных апартаментах министра. Впрочем, фантом быстро рассеялся; конечно же, в зеркале отражался сам Франсуа, а не кто-то еще, и он понадеялся про себя, что секундное помрачнение сознания больше не вернется к нему.
Единственной, кто вызывал у него опасения, была Пенелопа; он не выдержал бы, начни она допытываться у него, что случилось, но, к счастью, она решила не задавать лишних вопросов, только поинтересовалась, не болен ли он.
- Просто устал, - уклончиво произнес он, стараясь не смотреть ей в глаза, и она, как бы то ни было, удовлетворилась этим насквозь фальшивым ответом. Он знал, что мог бы врать лучше и убедительнее, но сейчас у него не было на это сил. Что бы ни подумала Пенелопа про истинную причину его состояния - она поняла, что расспросы сделают им обоим только хуже, и за это Франсуа был ей глубоко благодарен.
Немного прийти в себя Фийону удалось лишь в ванной, окатив себя с ног до головы ледяной водой из душа. Лихорадочные, воспаленные мысли, бродившие в его мозгу, понемногу утихли, вытесненные вернувшимся здравым смыслом; Франсуа тщательно вымылся, как будто это могло скрыть все последствия произошедшего, и после недолгих размышлений решил, что лучшим выходом для него будет вообще не думать, по крайней мере сейчас, ни о Саркози, ни о его наклонностях, ни о проклятых политических традициях. Он точно знал, что желания Саркози не замыкаются на одной лишь его персоне; премьер-министр не был единственным, кому новоиспеченный президент желал "указать его место". По крайней мере, если он решит подобным образом обходить всех своих сопартийцев, оказавшихся у власти, ему придется уделить внимание каждому из министров, государственных секретарей и членов парламента; а потом, возможно, очередь дойдет и до оппозиции...
Эта мысль, которая должна была успокоить Франсуа, лишь породила в нем очередной приступ тошноты. Но с этим он поделать ничего не мог, как и с тем, что традиции необходимо блюсти. Точно сказать можно было одно: в ближайшие пять лет Саркози будет чем заняться, если его обыденные обязанности чрезмерно ему наскучат.