Никто ничего не узнает

      Следующие месяцы текли медленно. Оседали каплями искупления на чистой и непорочной репутации Джекилла, но не попадали внутрь, как доктор не старался. Даже птицы, залетавшие в кормушку за зерном и стучавшие клювом об окно, не могли добраться в чёрную, выеденную личинками сердцевину.       Но он не оставлял попыток; он говорил: «Это ничего, душа к органам не относится, значит, способна излечить себя сама». Отныне каждая минута жизни Джекилла была заполнена важными делами светского человека. К ним относились визит дома Клиффорд, приобретение дорогостоящих картин с частной выставки работ нового таланта, беседа с коллегами о том, прав ли Дарвин, не произошли ли мы от ракообразных. Разговор с давним другом Джоном Аттерсоном также имел место быть. — Давно не виделись, Джекилл. Добрый вечер. — Славная погода, Аттерсон, не правда ли? Проходи, садись, чувствуй себя как дома. — О, вижу, ты и впрямь решился устраивать вечера для всей Лондонской знати. — Что ты, здесь только самые близкие! Вот, например, мои соседи, живут всего в трёх кварталах отсюда. А здесь отдыхает леди Томсон. Изящная дама, многое повидала, знакома с пациентами моего отца. И… Впрочем, не важно, приём всё равно подошёл к концу. — Так почему гости не расходятся? — На то их воля, друг мой. Мне же весьма приятно делиться радостью в столь тесном кругу. — Какой это? — О, я победил особенно гадкий недуг. Говоря по-вашему, выиграл невозможное дело. Я спас пациента от страшной гибели. — Джекилл, примите мои искренние поздравления! Поймите меня правильно — я не мог прийти раньше. Не оттого, что много дел, но из-за людей вокруг. Лишние глаза и уши совсем ни к чему. — Друг, вас что-то беспокоит? — Что вы, напротив. — Аттерсон, я многое повидал. И человеческую ложь могу различить вполне. — Но не омрачу ли я ваше празднество? — Ничуть. Нет ничего утомительнее веселья и упоительнее горя. Я готов слушать. — Простите, никак не могу. Того не объяснишь, — слегка понурив голову, выдохнул Габриэль. — Что бы вас не терзало, друг, знайте, вам всегда есть, кому это поведать. Никто не станет подозревать добродушного доктора в хранении тайн.       Адвокат поднял взгляд полный надежды: — Ваши слова дают мне силы. Давайте говорить дальше. — Разумеется. Только не обо мне, я и так за сегодня услышал слишком много. — Тогда о чём? — Кажется, есть идея. Наши общие знакомые. Как Лилиан? — Прекрасно себя чувствует. Вчера вот встретились у миссис Доусон, а там к слову пришлась история нашего знакомства… Гости расходились, а мы вспоминали до поздней ночи. Миссис Доусон, я… и Лили. — Скажи, Аттерсон, ведь мне не кажется, что с разрывом ваши отношения только улучшились? — Друг, ты крайне наблюдателен. Должно быть, пациенты в восторге от такого доктора!.. — он засмеялся, потом на секунду замер, перестав улыбаться, — Ты прав. Уважение, наконец, заменилось любовью. — Это великолепно. Так вы снова решили обвенчаться? — О чём это вы? — Когда речь заходит о Лилиан, вы светитесь изнутри. — Верно-верно… Никак не могу забыть одну малость. Всякий раз при встрече, перед тем, как позволить коснуться её ладони, она гладит край этого рукава, — Аттерсон тронул манжеты, медленно притянул руку к груди, опустив взгляд, — И улыбается, неловко склонив голову набок.       Джон в точности повторил описанный им жест. — В чём же дело? Почему вы не поговорите? Аттерсон?       Молчит, тяжело вздыхает, стуча пальцами по столу. — Аттерсон! — Да как Вы это представляете? Любовь — прелестнейшее из чувств. Важнейшая химическая реакция в жизни, если говорить на Вашем языке. И любовь должна быть свободной. — Что Вы имеете в виду? — Только не говорите, что, если бы Вам приказали заниматься химией всю жизнь, вы воспылали бы большей страстью к работе чем прежде… Доктор задумался и обнаружил в себе обратное — интерес возрастал с каждым часом, как и детали образа Хайда в его памяти... — Джекилл? Вы здесь? Я о том, что отношения губят. Воспоминания о поцелуе опутывали прежней манящей бездной. — Теряешься в другом человеке, и «я» уже нет. Есть неизвестное «мы».       На лице доктора скользнуло удивление, и всё его внимание было приковано к белым щётковидным усам. — А, теперь вы слушаете. Тогда ответьте: кто я такой, чтобы составлять с ней, с Лили, это «мы»? Вот смотрю на себя в зеркало, то прадедовское, с трещиной от канделябра, и не узнаю. Я непрерывно обретаю облик Лили. Даже говорю, как она! Что же дальше? Адвокат, сами понимаете, видал на своём веку всякое: и убийства, и грабёж, и распутство. Мне запрещено быть мягким и понимающим к тем, кто на самом деле нарушает закон. Женская солидарность уничтожит всё, чем я жил. И, пусть мир даст мне прозвище нарцисса, но крохотное родное «я» мне милее, чем вездесущее «мы». — Постойте. Вы говорили о свободе? — Что?.. Ах, да, кажется, о ней. Присвоение титула четы сковывает, лишает возможности любить так, как стучит сердце. И мне жутко при мысли о Лилиан в обычном свадебном платье, которая станет смотреть на меня обычными счастливыми глазами, как и все невесты. А после станет кричать на меня за каждое слово, как и все супруги. И, конечно, мы умрём в один день, покинем мир в одном гробу, как и любая пара. Я мечтаю о другой любви, Джекилл, не обречённой на быт, живущей по собственным правилам. Но я так никого и не полюбил, кроме Лилиан. А она гораздо выше и лучше всех благ, которые могу предложить я. Если мир нас опорочит, может, лучше вовсе не быть вместе? «Или лучше самим опорочить мир?»—подумал Джекилл, испугавшись своей мысли. Чтобы отвлечься, он решил, наконец, вступить в диалог. — Но… Вдруг Ваша избранница согласна и на быт, и на рай в шалаше? Любовь обладает невообразимой силой. — Сразу видно, что сердце Ваше пустует. Это всё сказки, Джекилл. Вы так и остались старым романтиком. — Быть может, меня только поэтому и любят? — рассмеялся доктор, заглушая ранее обозначимую внутреннюю пустоту. — Готов поспорить, по Вашим глазам вздыхает ни одна дама. — Аттерсон!..       Друзья рассмеялись.       Один вопрос ещё долго не давал Джекиллу покоя: «Почему по глазам?» Вскоре доктор не удержался, отправил письмо и был крайне удивлён ответу: «Только в них девы находят себя. Надежду или отражение — решать им».       Недоверчиво хмыкнув, Джекилл скомкал письмо и направился в кабинет. Наглухо замкнув дверь, посмотрел в дальний угол комнаты, где мелькнула гладь зеркала. Нетвёрдая походка привела его к столь желанному собеседнику. В последнее время казалось, что только он мог понять мысли доктора. На седые пряди нещадно брызнуло старческой белизной, глаза потускнели, а морщины углубились. Вместе с воспоминанием о грации юного гостя усталую главу посетила мысль, преисполненная надежды: — Может, и меня преобразит это «мы»?