Часть 1
22 марта 2019 г. в 18:53
Итальянское солнце обрушивается на него теплом. Итальянское небо, бледно-голубое, выжженое заставляет жмуриться и лезть в карман за очками. До гостиницы Рома — Мирон встречать и не собирался — добирается сам, благо недалеко. Вообще все проходит настолько просто и идеально, что Роме не верится.
— Сангрия по-испански кровь, — говорит Мирон и прислоняется спиной к прогретой за день стене.
Вот тебе, вместо «Здравствуй», Худяков.
Рома привык.
Роме плевать и на сангрию, и на кровь, и на Италию в целом. В номере бесшумно гудит сплит и духота, тяжёлая, липкая, остаётся там, на границе балкона и комнаты.
Мирон смотрит на Рому, старательно прячет улыбку — получается, честно говоря, плохо.
— Хорошо тут, Ром. Тихо. И никому нет до тебя дела.
До них никому нет дела.
Рома прилетел, оставив там, в слякотном сером мире жену и собаку. Рома прилетел — легенда продуманная и тщательно выверенная, похожа на обман века — и стоит в дверях номера непозволительно радостный.
Мирон мнется, Мирон смотрит и в его огромных глазах неверие в происходящее — отчетливое и ощутимое.
— Я думал ты не прилетишь.
Рома качает головой, зря врал что ли. Зря строил легенду века, лгал, изворачивался? Ну уж нет, Мирон Янович, хуй тебе. Вот такой. Огромный.
— Я думал, что ты… — Мирон замолкает, машет рукой, смеется и прячет лицо в ладонях, плечи вздрагивают.
Рома бросает дорожную сумку на пол, пить хочется неимоверно. На резном столике, в графине сангрия с кружками солнечных апельсинов и два бокала рядом.
Мирон доказывает, что все же ждал. Доказывает усердно, на мятых, предательски сбивающихся под лопатками простынях, отсасывая так, что у Ромы метелики в глазах и губы в кровь закушенные. Мирон выдыхает ему в живот ласково, касается губами кожи, нашептывает что-то. А что, не разобрать, только щекотно очень. Рома плавится, Рома как большой сытый кот. Роме хорошо.
Здесь никому нет дела, что номер на двоих и эти двое — мужчины. Здесь никому нет дела до почти не ждущего Мирона и редко приходящего Ромы. И это, пожалуй, самое важное, что Рома почерпнет для себя из этой поездки.
Тут они никому не нужны.
— То-ле-рант-ность, — выговаривает Мирон по словам и закуривает. — В рот ее ебать.
Пока в рот ебали только его, но он и не против.
— Ложь отравляет все вокруг, — вдруг говорит Рома, обнимает Мирона руками, обвивает ногами, целует в щетинистый затылок. — Ложь — это плохо.
Мирон молчит и болтает бокалом с сангрией, откидывает голову, упирается макушкой в ромину ключицу, вздыхает тихо.
— Ну не ври, — предлагает и зажмуривается.
Глаза, говорят, зеркало души. Мирон жмурится, прячется, закрывается от Ромы. Трогательно-обидчивый и фактически беззащитный в своем стремлении прижаться лопатками к роминой груди и спрятать глаза.
— Не ври, — повторяет Мирон и отрывается от Ромы, отцепляется, вырывается из кольца рук и ног.
— Мирон, — Рома осторожно касается рукой плеча, Рома аккуратно пальцами по горячей коже, Рома по хребту невесомо гладит.
Под пальцами мурашки появляются — Мирон зло дергает плечом, кривит обветренные губы и сангрию жадно вливает в свою глотку.
Глотка рабочая, голодная и загребущая. Рома полчаса назад прочувствовал, когда толкался членом Мирону в рот.
— Я скучал, — Рома говорит мягко, и пальцы снова на плечи, вкрадчиво, осторожно. — Я очень скучал. Это просто мысли вслух, забей.
Мирон молчит, оглядывается на Рому, смотрит исподлобья.
— Хорошо, — наконец говорит он. — Я услышал тебя, Ром.
Рома обнимает Мирона, умиротворенного, удовлетворенного, своего. Ночью, сквозь сон, теряет вдруг тепло и голодно шарит по постели, ищет на ощупь.
Мирон находится на полу, сидит облокотившись на кровать, и сигаретный дым медленно поднимается к потолку. С открытого балкона долетает стрекот цикад, сквозит предрассветной прохладой.
Рома подползает к краю, целует Мирона в колкую щеку, забирает сигарету.
— Иди ко мне, — выпускает дым через ноздри и снова губами по щеке. — Мирон?
Мирон вяло пожимает плечами, протягивает пепельницу, залипает на то, как Рома тушит окурок.
— Ты чего проснулся? — Мирон зарывается пальцами в лохматую ромкину шевелюру, улыбается, щурится подслеповато.
— Я тебя потерял, — жалуется Худяков.
Мирон замирает на мгновение, тянется к роминым губам, целует успокаивающе, почти целомудренно.
— Нашел же.
Рома кивает, тянет Мирона в постель. Нашел. Теперь можно спать спокойно.
В Москве мерзко и промозгло, в Москве вместо цикад и сангрии людской шум, да пиво в баре.
— Не лги больше, — просит его Мирон и перехватывает ромину руку, сжимает аккуратно пальцы. — Не лги, раз настолько тяготит.
И у Ромы бьется часто-часто, захлебывается: «Я сказал не подумав, я не подумав сказал, еб твою мать, Мирон».
Мирон машет рукой и уходит, почти переходя на бег, пока Рома не успел рот открыть. Мирон растворяется стремительно в толпе и у Ромы бьётся итальянское, разбавленное сангрией: «Я тебя потерял».
Дома его ждут, дома тепло и хорошо.
Рома хочет вернуться под выцветшее итальянское небо.