Мин-жи лежит на своей кровати на втором этаже и уже как второй час подряд плюет в потолок, распластавшись по смятым простыням, подкидывая в руках игральную костяшку и ворочая ее; беспрерывно и монотонно. Острые ребра шестигральной костяшки навевали беспокойные воспоминания о том гадком типе, что вручил ее. «Это на память обо мне», — прохрипел он, красношеий, небритый, в не глаженной военной униформе, смердящий за версту, сидя за их обеденным столом, когда отец перекуривал вместе с еще одним, еле волочащим ноги, безобразным вьетконговцем за верандой. Все руки и пальцы этого застольного человека были измазаны в странном мазуте, будто он только что прорыл себе путь из земли, а отекшие костяшки на пальцах, как шары, вот-вот, глядишь, и взорвутся. Когда она стояла с этим человеком с раздувшимися костяшками и вертела в руках игральный кубик со стертыми точками, ей вспомнилась история, приключившаяся полгода назад.
Отец тогда вернулся домой с портового города, где разразилась эпидемия, возбудитель которой был обнаружен в партии ввезенных из-за границы моллюсков. Мин-жи услышала обрывки истории скомканно, будто через сломанный аппарат, и теперь она была твердо убеждена, что отец тяжело болен, и они все обречены. За совместным ужином мошка, перекочевавшая с отцовской щетины, быстро переметнулась к рядом сидевшей Мин-жи, не притронувшейся к еде, и укусила ее за руку. Боль была сродни пронзающей кость игле. Но мошка не просто укусила ее, а еще и отложила яйца прямо под кожу. Мало-помалу кожа становилась прозрачной, и они стали видны невооруженным глазом, чем-то напоминая лягушачьи в студенистых мешках. Мин-жи больше не сомневалась: насекомые являются серьезными разносчиками болезни, вызывающих такие невероятные мутации! А всему был виной отец, не сберегший ее и маму от заражения. Потом яйца стали увеличиваться в объеме, и скоро внутри каждого из них можно было различить эмбрион. По мере того, как яйца становились все больше и больше, руки Мин-жи начали преображаться в странную форму. Кожа на тех местах огрубела, а фаланги пальцев раздулись. Одноклассники стали посмеиваться и дразнить ее монстром, но больше всего Мин-жи боялась, что господин дежурный Бао разузнает о ее новой способности. А когда из яиц вот-вот должны были вылупиться личинки, кисти рук превратились в две морские звезды.
Проснувшись поутру, Мин-жи долго рассматривала свои руки, пока не убедилась, что они совершенно нормальные и ни в коем разе не собираются менять форму. Спросив отца об эпидемии, он окинул ее взглядом, совершенно не терпящим, и оставил наедине со своим вопросом.
У того сидящего вьетконговца руки были такие, что в них тоже, если присмотреться, можно было разглядеть студенистые мешочки. Руки с не развившимися эмбрионами, измазанные в мазуте, сдержанно опустились на заднюю сторону бедер разглядывающей игральный кубик девочки, и она недоверчиво отпрянула, рассеянно озираясь по сторонам. Смердящий вьетконговец бесстыдно оголил тройку почерневших зубов, издав что-то наподобие смеха, и потянулся к стакану с жирными отпечатками и тлеющей сигарете в пепельнице рядом с брошенной пачкой «Чунгхва».
Нужно отдать должное: сам отец Мин-жи никогда не принимал участие в непосредственном распитии спиртного дома, не пил и вне домашних стен с коллегами или теми же сослуживцами, с которыми провел большую часть своей жизни, воюя на чужой земле; не пил и при том раскладе, если возвращался поздно домой. Здесь, в полупустой, непригодной для чужих, неподготовленных глаз, комнате, на Мин-жи то и дело нападали мысли: а не обкрадывал ли ее папаша своих друзей?
Нежданно нагрянувшая из окна темень убаюкивала и сильно контрастировала с теменью в, навевающей легкую сырость, комнате. Мин-жи так и не заставила себя подняться и включить хоть какое-нибудь освещение, или подключить старый гудящий обогреватель, но она держалась: ей пока нельзя ложиться спать — у них с Кириком намечено большое дело! На такое, так называемое, «большое дело» они вдвоем договорились собираться всего раз в неделю. К тому же Мин-жи очень рисковала, ведь в районе с многоквартирными блоками, где проживает Кирик, и где дома понапичканы друг за другом, как лего, вечерние полицейские патрули особенно холодны к детям-беспризорникам.
Пожалуй, лучше начать приводить себя в порядок, да собираться в путь. А ведь сегодня произошло черти-что, с той рогатой девицей. Она взяла и появилась из ниоткуда, да не просто кто-то — девочка с причудой, впервые замеченной Мин-жи в реальной жизни. Словно она слезла с одной из таких туристических обложек, где люди с мутациями, гордо называющими это «причудой», рекламируют турпоездки по небывалым ценам. Неужто она и впрямь того глядишь — и заявится на порог дома? А что будет дальше? Она поведает о своем странном сне с якобы участием Мин-жи, которую ту ни разу не встречала, — так ведь черт его знает, каких сказок она ей наплетет! Вряд ли после навешанной лапши она, Мин-жи, сразу побежит ей доверять. Такие люди, особенно детишки, которые в первый день знакомства заявляют, что им что-то от вас нужно, в первую очередь преследуют цель, которую они будут всячески скрывать. И они ее добьются.
Второй час после своего прихода с улицы, что Мин-жи провела у себя наверху, она то и дело прислушивалась к шуму с нижнего этажа. Кто-то из родителей упорно и почти настойчиво вышагивал по скрипучим половикам, не находя себе покоя. Зная конструкцию дома, Мин-жи примерно прикинула, что легкие вибрации по полу доносятся из родительской спальни, что расположена прямо под ней. Лестница, ведущая из комнаты, поможет проскочить на веранду и остаться незамеченной при условии, если родительская спальня окажется на счастье закрытой. Повода волноваться нет, лучше пораскинуть мозгами о том, где им вдвоем с Кириком после всех совершенных деловых махинацией прикрыть раздобытый «улов» так, чтоб тот ненароком не угодил впоследствии в руки санитарного контроля — и пиши пропало их обещанным быстрым деньгам. Как потом объясняться тому мужику? У этих бизнесменов же, пусть и таких мутных чертов, как он, все по часам расписано. Потом несдобровать.
Уже перевалило за девятый час, дело близилось к половине десятого ночи, но она уверена, что сможет без лишних хлопот выйти из дома и отправиться, куда только пожелает нужным, если особо не светить рожей. Это срабатывало сотни раз, и действительно — обходилось без происшествий. Запасные ключи, некогда в изнеможении брошенные в землю горшка диффенбахии, стоящей рядом с кроватью, теперь покоились в глубоких карманах узких потертых штанов. Поверх своего натянутого непримечательного свитера Мин-жи умудряется просунуться в еще одну худи, чтоб не окоченеть, когда дело будет близиться к глубокой ночи. Она подходит к двери и бесшумно ее приоткрывает, прислушиваясь к то затихающему, то снова возобновляющемуся скрипу. Впечатление было такое, будто кому-то из ее родителей было очень больно, и когда боль особо сильно себя проявляла, все, что можно было сделать, это размять ноги от одного угла комнаты — к другому. Мин-жи признается: ей самой приходилось так делать, когда казалось, что комната вокруг нее сужается, и ее вот-вот сожмет в невероятных тисках, как сжимают и перемалывают негодную к употреблению продукцию на перерабатывающих пищевых предприятиях.
Все как Мин-жи и решила про себя, никаких измен своим принципам: спуститься с лестницы, как ни в чем ни бывало, можно даже никуда не красться, и с видом служебно-обязующего выйти из дома, не обращая внимания ни на что вокруг — это чистейшей воды психология. За углом из чуть приоткрытой вражеской обороны, к которой дали зарок не приближаться, исходит слабый-слабый и такой тонкий конус света, он ниспадает на путь, к которому лежит дорога — выход из вражеского окружения.
Мин-жи застревает на последней ступеньке — что не дает ей пройти мимо? Ведь у нее есть все причины сейчас уйти, не схлопотав наказания. Это место врага, и враг уже затаился. Нельзя поддаваться своему врагу — враг тебе поддаваться не будет. И Мин-жи знает, что в их доме с самого ее рождения — а то и до него — поселился самый опаснейший враг, держащий в заложниках ее драгоценную и любимую маму, как поступали арабские террористы из запрещенной организации, которых она видела много раз в репортажах из «горячих» точек по телеку. Он такой же, как те террористы, высасывает силы ее мамы, ведь свои давно растерял на войне во Вьетнаме. Мин-жи делает шаг навстречу к укрытию врага, опасаясь угодить в ловушку только в последний момент, но мысли о маме заставили ее пойти против воли, по зову сердца или каких-то неведомых сил.
То, что она увидела, заставило ее остолбенеть: все именно так, как она и предполагала. Над сопящей в кровати матерью с беспокойно вздымающейся грудью, будто она задыхается, стоял минжиновский враг номер один, проморгавший, когда соперник смог сделать брешь в его обороне. Прошедший вьетнамскую войну человек, и даже улетавший в Иран обучать бойцов какой-то новой технике нападения, стоял в шаге от своей жены, и Мин-жи не понимала в этот момент, о чем он думает. Что происходит в его голове? Ей стоит вмешаться и подставить всю их с Кириком операцию? А если она не вмешается, то что случится с мамой, когда ее не будет рядом? И что вообще она сможет сделать против такого бугая?
Мин-жи не стала больше заглядывать в проем, и, поникнув в своих мыслях, она не заметила, что со стороны, с которой спал отец, на прикроватной тумбочке с вещами зачем-то был оставлен нож для колки льда.
Тихо лязгнул затвор последней двери — теперь уж точно больше нет дороги назад. Сегодняшнее дело — шестое, когда они с Кириком приняли деловые условия, но сегодняшний вечер играет другими красками — он особенный. Окутавшая коконом прохлада подступающей ночи будоражила в Мин-жи предвкушение новых приключений. Такое вдохновение насылала на нее лирика открывшейся взору космической дымки и лунная песнь. Ранних штормовых туч, точно насланное разгневанным божеством проклятие, как ни бывало. А ведь, казалось, их нависший свинец затянул и укрыл собой всю Поднебесную! Под открывшимися кислотно-неоновыми звездами стало куда проще дышать. Этот легкий хруст переплетенных ветвей, легкая рябь низменных полян меж плантаций, трепет девственных листьев, блестевших, как чешуя; и этот слабо уловимый запах, с которым забавлялся ветер. Такого запаха нет в городе за железной дорогой. Его нет нигде. Только здесь. В саду ее мамы, Мэй Шинь, под персиковыми деревьицами, прямо на лавочке с оставленной расписной садовой книжкой о правильном уходе за пассифлорой. Воздушный зверёк все настойчиво пытается рассыпать книгу: страницы взбиваются и вертятся, она шумит, словно большая раковина.
Встрепенулся водоворот акварельных ботанических иллюстраций, и на одном из них Мин-жи не ожидала увидеть страдающего Христа, проливающего слезы на цветок, которому посвящена целая книга.
Мин-жи точно знает, куда они направляются: там не будет смягчающей душу молочной, туманной дымки на склонах горизонта. Пусть они и десятилетние дети, кажется, теперь она примерно понимает, каково это — стать взрослым. Работать. Постоянно работать, не замечая окружающее тебя благолепие. На это просто нет ни энергии, ни времени. Взрослые не растрачивают силы на такую ерунду. Соглашаться на ночную работу их никто не тянул, но мутный мужчина-предприниматель прекрасно понимал, что на территории с выбрасыванием мусорных отходов в дневное время суток всегда дел невпроворот. Туда кого угодно не впустят, не то что детей. То ли дело ночью, когда мэрия Юньнаня складывает свои полномочия — тут им явно не до мусорных контейнеров.
— Ну, вот, я же говорила, что найду тебя! Ночь сегодня красива, да?
Мин-жи не могла поверить своим глазам — она и правда пришла! Это была она, рогатая девчонка из уличной забегаловки вэньшаньского города, едва не повалившую ее с ног своими закрученными бараньими рогами. В этот раз она принарядилась, напялив какое-то черное платьице в пол из плотной шерстяной ткани. Мин-жи при всем желании не могла отделаться от чувства, что к ней привязался ее темный двойник. Кирик ей как-то рассказывал дома, сидя за игрой в старый «стритфайт», что где-то в Японии был задокументирован так называемый случай билокации. В наше время развития причуд и не в такое поверишь, а ведь раньше билокацию приписывали к настоящему оккультизму.
«Человек может присутствовать в двух разных местах одновременно, даже об этом не догадываясь», — говорил он. Еще он много раз делился мыслями, что Салемские ведьмы, которых верующие сжигали на кострах, на самом деле являлись первыми людьми, пробудившие свои причуды. Им пришлось подавлять свои силы ради спасения рода.
— Я Чунтао, ты ведь помнишь мое имя? Надеюсь, оно станет для тебя таким же важным, как твое — для меня. Ха-нь Ми-н-жи, — роняет Чунтао, встает на носочки своих отполированных черных башмачков, протягивая руку и затем делает рассеянный взмах, пухлые персиковые губы натягивают очередную улыбку: — «Произошло недопонимание», «Берегите себя» — ты была такой миленькой!
Вот дьявол! Ее приход сейчас совсем некстати. Нет, она не могла заранее знать расположение дома Мин-жи, потому что он и впрямь привиделся ей во сне. Когда они с Кириком ушли с озера Сяньлим, у нее было только два пути: остаться, либо проследить за ними. Нет, она не могла остаться! Сглупив, Кирик вызвал дежурного Бао, при любом раскладе ей пришлось бы уйти. С Бао шутки плохи. Неужто она настолько отчаянно хотела ее впечатлить, что проследила за ними до дома Кирика, дождалась ее ухода снаружи и потом прошмыгнула за ней незаметно до ее дома? А имя — имя, должно быть, выведала у кого-то из округи. Мин-жи частенько бывает в торговом городском квартале, к тому же очень многие знают ее отца и мать. Значит, и впрямь выследила. Отлично, раньше Мин-жи неплохо приходилось отыгрывать дурочку.
— Знаешь, вообще-то ты первый человек, который попал под влияние моей причуды. Поэтому я считаю тебя изумительной. Я ведь правда-правда все о тебе знаю! Все до единого!
Но Чунтао врет.
Мин-жи озирается по сторонам: вот-вот должен подойти Кирик, а она не знает, куда деться. Отсюда путь пролегает сплошными водными рисовыми плантациями, к тому же придется еще не раз потоптаться по чужим тростникам. Если прикинуть, «мусоросборное дерьмо», как называл его Кирик, пролегало сплошными ветвистыми дорогами. Такие места запрещено было располагать вблизи железнодорожных станций или мест выращиваний растительных культур, поэтому с поиском расположения были проблемы и потому теперь оно черти где.
— Ты же не против истории? Когда моя причуда пробудилась, мне было четыре; позже мама рассказала, тогда в ночном небе сокрушался метеор. Это было ярчайшее событие мирового масштаба. Наверное, он так светился в мою честь, ведь у меня довольно-таки редкая причуда! От температуры он разрушался в атмосфере — так всегда происходит. Хочу когда-нибудь дождаться, когда смогу увидеть чье-либо сокрушение.
«Чье-либо сокрушение», значит? Мин-жи завидела приближавшегося все ближе и ближе Кирика с рюкзаком на одном плече еще на половине рассказа, но Чунтао, кажется, не желала обращать на него никакого внимания. Мягкие черты лица, казалось, каждой клеточкой улыбались только Мин-жи. «Интересно, что же она все-таки такого обо мне знает?» — гадала та. Кирик, как человек, впервые отыскавший то самое место, да и ко всему прочему несший фонарик, повел за собой двух девочек, особо не проникаясь интересом, откуда нарисовалась еще одна. Дополнительные руки, занятые делом, никогда не помешают. Уже к концу пути от первоначального вида обуви осталось беглое воспоминание.
Они втроем дошли до места, где из-под выжженной травы от выбрасываемых, вонючих отходов перерабатывающих производств выглядывали красные клочки твердой, как глина, земли. Кирик говорил, что где-то неподалеку находится, вероятно, колбасный завод или магазин: в помойных контейнерах грудами тухнет мясо, сосиски и что-то еще, обтянутое кишками. Стало быть, это бракованная продукция. Все это покрыто толстым слоем плесени, которая успела проникнуть вглубь и пожрать все на своем пути. Напоминает груду отрезанных подгнивших сифилитических гениталий белых мужчин. А прямо напротив рассыпаны бананы и фрукты юдзу. Целые кучи гнилых бананов и фруктов юдзу, покрытых почерневшей кожурой, из-под которых сочится вязкая жидкость. Молоко — видимо, неправильно обработанное, скисшее, посеревшее. Оно вытекло из треснувших бутылок и налипло вокруг горлышек, затекая за стенки переваленных контейнеров.
И потом еще трупы животных: собак, кошек, коров и свиней, брошенные здесь службой санитарной контроля. Оскаленные клыки, усохшая кожа, утягивающая черепушки, выпученные глаза... Разорванные в лохмотья утробы: от них исходит невообразимая вонь, и кишки лезут толщиной в большой палец ноги. Они еще ранее пять раз обходили вдоль и поперек эти места и знают, что где-то неподалеку лежат мертвые гуси, курицы, крольчатина, сваленные от щедрот службы санитарного контроля.
Дальше горой навалены капустные, страшно скрутившиеся кочаны. Может быть, из-за того, что в этих краях капуста — продукт первого производства и к тому же широко экспортируемый в приграничные страны. Но в это время года она совершенно непригодна к употреблению. Особенно, когда такая почерневшая и больше походящая на раздавленные и осклизлые головы умерщвленных младенцев. Такой цвет получается оттого, что капустные листья покрыты черными и красными пятнами, как у больных тромбоцитопенией. За капустой свалена рыба и моллюски, чуть поодаль — яйца. Желток вытек из расколотой скорлупы, засох и теперь похож на желтоватые сосульки.
Среди всего этого смердящего бедлама, трупного хаоса, сокрытого среди вэньшаневских гор, хаоса, сотворенного людьми для людей, Мин-жи тяжело вспомнить, чем она вдохновлялась, выходя из дома.
Лунный свет прорывался сквозь облезлые крылья кружащей вороньей стаи.
Они осторожно пробираются среди мусора и дерьма, стараясь не напороться на разбитое стекло или торчащий металлический штырь. Также немалую опасность для детей составляют ядовитые жгучие растения, на которых сначала и внимания-то не обращаешь, а после ходишь с красными волдырями на коже.
По дороге еще попадается столько разного барахла: разбитый фотоаппарат, облезлые детские погремушки, женское белье, порнографические открытки, — но для Кирика сегодня был особенный день, нельзя тратить время на всю эту чепуху. На секунду их внимание привлекает клок женских волос, от которых еще исходит сладкий еле уловимый аромат, но они решают не задерживаться на одном месте: нужно искать абрикосы.
На этой общественной свалке для сбрасывания отходов различных предприятий частенько можно наткнуться на червивые, попорченные гнилью абрикосы, падалицу, просто промокшие плоды. Их собирают, чтобы продать косточки. Тогда-то Кирик и узнал, что в городе есть мужчина, скупающий эти косточки. Больше месяца назад заинтересовавшийся мальчишка доложил о нем Мин-жи: с необъятным брюхом, обгрызенными ногтями, ростом чуть выше карлика, похож на неустойчивый шкаф и спиртягой от него несет за версту.
Тогда они не поняли: на кой хрен мужику сдались абрикосовые косточки? Кирик узнал, что из них вырабатывают какие-то пищевые добавки. А может, на самом деле у него была мечта взрастить себе целый сад абрикосовых деревьев... В общем-то, это их не особо и волновало. В первый раз этот жиробас брал чан с водой и бросал косточки в воду, и себе забирал только те, что сразу идут ко дну. Поэтому они с Кириком решили отбирать только самые большие и тяжелые косточки.
— Мин-жи, смотри, какой красавец! Выглядит спелым! Такие и нужны? На, попробуй, съешь.
— Ага, как раз такие и нужны. Глянь: почти не гнилой, твердый...
— Такие нужны? Да его лучше схавать!
— Ты чего, оставь! Нам таких еще штук сотню нужно насобирать тому уроду. Ты лучше внутрь загляни.
— А чего его выбросили?
— Вот, Кирик, ты хоть кусочек съешь — сразу откинешься. У меня бабушка так умерла...
— Умерла-а? Точно, припоминаю, ты на перемене о чем-то таком говорила.
— Ага. Я ее видела-то два или три раза за всю жизнь.
Это правда, Мин-жи хорошо помнит тот день. Когда хоронили прах бабушки, отец тоже присутствовал со своими сослуживцами, или кто они там друг другу. Стояли по обе стороны его рук. И выглядели они, как разодетые клоуны даже не из триады, а обычных уличных молодежных группировок, на поминках-то. Мин-жи тогда посещала старшую группу детского сада и, следовательно, было ей лет пять. В таком возрасте ребенок еще не понимает, что потерял бабушку, правда же? Во время отпевания откуда-то прилетела пчела. Читая сутры, буддийский монах пытался отмахнуться от нее. Это было так чудно, что Мин-жи расхохоталась. Потупив взгляд, она смеялась все время, и потому все, должно быть, решили, что она помешалась. Когда отец впервые ее ударил, он произнес такие слова: «Вслух смеяться в такой момент — да ты не человек!» — и продолжил бить ее по щекам, пока не вмешалась Мэй Шинь.
— А... так она это от абрикосов, что ли?
— Да нет, рыбу она, вроде, съела. Отравленную. А ты и в крематории не был!
— А ты? Ты была в крематории? Ну в том, что за садом?
— Да, тогда-то и побывала.
— Там же воняет?
— Сам ты воняешь! Там не пахнет!
— ...Ну да, от абрикосов бы она не загнулась!.. А вот рыба — другое дело... Вообще-то любителей абрикосов мало. А твоя бабуся, она к ним как?
— Погоди, я тебе про крематорий хочу рассказать: там, когда заслонку печи открывают, один скелет остается, представляешь?
— Это как — один скелет? Да ты звездишь! Нет, правда, как это?
— Да откуда я знаю, я ж там не работаю! Говорят тебе, скелет один! Наверное, температуру как-то регулируют, чтобы сгорело только мясо...
— Так, а как скелет-то остается? Типа, настоящий скелет?
— Настоящий! Как на стенах рисуют — с мертвой головой, да одни кости. И все такое теплое. Дотронешься — посыпется, как пыль. И все.
— Прикинь, тебя бы заживо спалили!
— Кретин, сжигают только мертвяков!
— А тебе абрикосы нравятся?
— А, хочется пожрать? Ну так давай, жри, чего вылупился!
— А вот отец их не любил никогда... У нас такое не едят вообще-то. М-м-м-м, а пахнет ничего, зацени!
— Ну так давай, лопай. Этот, наверно, и можно.
— И чё потом? Как твоя бабуся? Ну не-е. Хотя знаешь, когда идешь мимо лавки в городе торговцев возле железной дороги, где они всегда лежат так ровненько... Меня каждый раз колбасит: пахнет круто!
— Слушай, жри его давай.
Парнишка кусает абрикос, и тотчас же его лицо искажается в страшную гримасу. Он плюется.
— Очень вкусно?
— Дерьмо собачье! Они сладкими-то бывают, а? Липкий, как дерьмо, бе-е, щас блевану...
По пути, освещенном фонариком, им попадается стая воронов, голодно набросившихся на попорченные кочаны капусты.
— Достало это все!
Один из них сильно выделялся. Иссиня-черные перья блестели при свете фонаря с дневным светом, и сам он держался важно.
— Смотри, наверное, их вожак.
Кирик заряжает в него своим надкусившим вязким абрикосом и тот приземляется к его лапкам, жадно вцепившимся в измолоченный клювом плод. Пернатый «вожак» не сдвинулся с места и только сопроводил хулигана зловещими глазами, прежде чем снова приступил к трапезе.
— Дурак! А косточка?
Легконогая спутница по имени Чунтао всю дорогу не сводила глаз с Мин-жи, усердно выискивающей абрикосы. Довольно смехотворное занятие, решила рогатая, но, если это поможет сблизиться с Мин-жи, такой пустяк не доставит хлопот. Дети по соседству из Тайваня, откуда она родом, никогда не звали ее на подобные развлечения. Присутствовать с новыми детьми было почти легким жестом одолжения. Ей нравится думать в этом ключе. А ведь она так и не сообщила ей самого главного, из-за чего им суждено было встретиться после того, как Чунтао обуздала свою причуду. И теперь Мин-жи делает вид, будто совсем ее не замечает. Разве она не чувствует эту связь: она тлеет в глубинках груди, проникая все глубже и глубже.
Среди обломков старой мебели и трупов павших животных совокупляются собаки: от болонки до овчарки.
— Чё это они делают? Пришли порезвиться? — брызжет слюной Кирик от пробирающего смеха.
Одна парочка, спарившись, бродят вокруг истерзанного в клочья и помеченного детского кресла для автомобиля. Приземистая сучка, облезшая, с висячими ушами, дрожит всем телом. В потрескавшемся зеркале, упирающемся в разрисованный граффити контейнер, отражаются ее лапы и окровавленный хвост.
— Ах ты сукин сын! Да уж, когда целку ломаешь, всегда так. У девчонок всегда первый раз кровь идет, точно! — скривился Кирик.
— Первый раз? Ты взгляни хорошенько: они ж старые все, одни клочки, — неожиданно для себя подключилась Чунтао. — Нет, ну ты посмотри, вот сволочь! На такую маленькую-то...
Наконец собакам удается кое-как расцепиться. Раздается пронзительный визг. Длинношерстная сучка прыгает из стороны в сторону, как пружинка, а потом набрасывается на свинячью голову, из которой тут же повалил рой жирных мух. Сучка лает и пытается укусить за окостеневший пятачок трупика. Кирик загибается от смеха. Рыжий кобель растерянно вертится на одном месте, а его пенис болтается, как розовый резиновый шланг.
— Ага, больше не встанет! Смотри-смотри, втягивается! Бедолага!
Рыженькая сука выпускает из пасти свиное рыло, изъеденное мухами, но она все еще возбуждена. Ее прыжки раздражают нюх другой парочки, которая неподалеку бьется в конвульсиях.
— Слушайте, а собачатина? — Чунтао в голову приходит идея.
— Что — собачатина?
— Разве ее не покупают? Тот человек, который скупает ваши косточки, мог бы подогнать вам покупателя.
— А вообще-то, это неплохая идея, — недолго думая, отвечает Кирик, потирая макушку изголовьем включенного фонарика. — Отец мне как-то говорил, что знал местечко, где продают рыжих собак. Может, я смогу порыться в его ящиках с брошенным хламом. Интересно, может поймать ее, пока они трахаются? Только вот... как ее убить?
Мин-жи опустила взгляд под ноги и наткнулась на железную скобу от старого механизма, молча подпихивая ее ногой к Кирику.
— Нет, так тебе ее не убить, — замотала головой Чунтао. — Дай-ка мне, я в кино видела! Я знаю!
Затем она вытаскивает откуда-то заржавленную половину от ножниц и притыкает их под прямым углом к какой-то палке.
— Только так. Иначе кровью истечет. Бр-р-р...
Кирик долго мечется. Переводит взгляд со своего орудия убийства на Мин-жи, опять на палку — на Чунтао — на Мин-жи. Пожалуй, одной дохлой псиной здесь будет меньше. Мин-жи в нерешительности поддакивает, потирая похолодевшие щеки:
— Ты пойдешь один...
Вооружившись, мальчишка приближается к собакам. Ни облачка. Ни ветерка. Собаки, должно быть, почуяли нечто неладное от своего незатейливого охотника, время от времени поглядывая на него, но не прекращая своих ласк. Передние лапы уперлись в землю, шерсть на спине и животе заляпана кровью, тела содрогаются в любовной истоме. Кирик закрепляет фонарик на специальном держателе лямки рюкзака. Чем ближе он приближается, тем больше убеждается, заглядывая им в глаза: они совершенно лишены какой бы то ни было искры.
«Они ничуть не изменились — ни внешне, ни во всей своей сути. Они спят, носятся, жрут, срут, сношаются, прыгают на месте, но их глаза остаются пустыми. Даже при свете моего фонарика они остаются блеклыми, лишенными жизни. Нет ничего проще, чем убить животное во время случки. Твои глаза тоже оставались пустыми в последние наши совместные дни. Я хотел только уловить момент, когда ты растерял свой блеск, папа. Ишь как запыхалась, рыжая сука. Сейчас ты сдохнешь от моих рук».
Рыжая сука изнемогает от наслаждения, ее глаза устилает сплошная пелена похоти, и сложно было сказать, осознает ли она хоть малейшую опасность в лице подступающего хулигана. Ее язык свешивается из горячей, влажной пасти, и густая слюна капает на окаменевший желток. Томный собачий взгляд кажется совершенно бессмысленным. Должно быть, она просто ничего не видит вокруг.
«Потому-то ты от меня и не дернешься, дрянь. Получай, папаша!» Он заносит острие...
Звук от удара похож на треск лопнувшей шины. Собака падает замертво, даже не взвизгнув. Ее дружок, рыжеватый кобель, весь затрясся, зарычал и уперся лапами, пытаясь высвободиться. Его надрывный лай разносится по мусорным горам, распугивая всех, кто еще остался с ними, не учуяв опасности. Зверье разбежалось, как перепуганный дикий выводок кабанят. Кобель с растянутым, как резиновый шланг, розовым пенисом воет от боли и кусает подвернувшееся рядом свиное рыло. Облезшая сука, истекая черной, как смоль, кровью, тихонько поскуливает и дергает окостеневшими лапками, находясь на последнем издыхании. Самец, прочно застрявший в издыхающей суке, не сдается и всячески упирается лапами в землю, заехав с силой в окаменевший желток, взорвавшийся слизью на издыхающую псину.
Кирик наблюдает за сценой умерщвления, как за рекламой лапши быстрого приготовления. Он оборачивается: рогатая девчонка, точно заблудшая в ночи кобылка, подключившаяся к ним перед самой дорогой, преисполнилась оживления, возбуждения и веселья. Мин-жи безучастно ковыряет кусок вмерзшего в землю стекла, слушая истории про соседа, ставшего секс-рабом в Тайване. От резких контрастов всплывающих картин Мин-жи кажется, будто ее разъедает изнутри.
Кирик понимает, что сейчас остается один на один с грязными, брыкающимися шавками. Дернув острие, у него не получается его вытащить. Глубоко же зашло. Тогда он упирается ступней толстых подошв в раздробленный череп дворняги и дергает еще раз. Из открывшейся зияющей дыры страшным фонтаном брызжет кровь, так, что Кирик кричит и отскакивает на добрых три метра, бросая орудие на землю. Ему наперерез несется огромная псина; оскалившись, она одним прыжком настигает свою жертву и вгрызается ей в голень. Девочки поспешили схватить что попало, что угодно, что отпугнет собаку, размахивают руками, эмоционально выкрикивая; но собака, ничуть не впечатлившись их представлением, не спешила уходить.
— Вот блядина! Убью! Мин-жи, посмотри, у меня нет пены?
Мин-жи шарится в рюкзаке Кирика, но не находит там никаких подручных средств. Тогда она пытается оборвать вокруг себя толстую ткань свитера под худи, чтоб обвязать укушенную ногу. И тут у нее ничего не вышло, тогда она поспешила снять с себя обувь, затем носки и обвязать ими рану. Чунтао с нескрываемым любопытством наблюдала за всеми ее действиями.
— Тут же полно бешеных собак! Ай, больно же! Ты не видишь пены, Мин-жи?
— Нет у тебя пены. Я ничего не вижу. И кровь у тебя уже перестала идти.
Пока они сидели, собака сидела вместе с ними, и они заметили, что она абсолютно нормальная.
— Вот шалава, нет, я точно ее убью!
За разрисованными контейнерами, у которых теперь остался один труп рыжей болонки с окостеневшими лапами, троица нашла поляну, усыпанную сплошь и рядом падалицами-абрикосами. Пока с горем пополам раздобытый «улов» уже неразборчиво падает в рюкзак Кирика, ветер заигрывает с насыщенными гнилыми испарениями. За последние полчаса Кирик, ссылаясь на жуткую боль в ноге, то и дело, что отставал от девочек, тяжело усаживаясь на землю; в конце концов он предложил им в распоряжение свой фонарик, а сам остался позади, поглощенный тьмой в своей голове.
Мин-жи поняла, что теперь ей уж точно не деться от темного двойника. Быть может, она здесь, чтобы питаться ее силами, ведь сейчас беспричудный агнец Мин-жи даже не знает, сможет ли найти силы доползти до дома. Мысли о сонной причуде действуют на нее совсем дурно. Иной раз перед школой ее сердце так сильно трепещет, что она не может заставить себя сомкнуть глаз. И тогда даже обратиться ни к кому не представляется возможным. Родители наверняка заподозрят неладное.
Поэтому Мин-жи научилась сама справляться со своей бессонной проблемой: она просто душит себя, пока не теряет сознание. Либо начинает биться об стенку до тех пор, пока не устанет. Подобные чудодейственные способы оказались на редкость полезными.
В этом сонном дурмане, окруженная ночной дымкой, она и не заметила, как у них с Чунтао мало-помалу завязалась ненапряжная беседа, с долгими паузами. В большей мере говорила только Чунтао, а Мин-жи сопровождала ее уставшими кивками. Так она узнала, что девочка с причудой все это время лепетала перед ней на тайваньском диалекте, постоянно разъезжает семьей по странам Дальнего Востока и сейчас сидит на домашнем обучении. Еще она на год ее старше, интересуется кино и в свободное время изучает языки. Из-за частых переездов ее семья может только арендовать квартиры.
Почти в неведении прошло еще полчаса, покуда рюкзак не оказался набитым битком, после чего снизошло удовлетворение. Кирик все еще притаился где-то позади во тьме, а Чунтао с Мин-жи опустились рядом на очищенную землянку.
— А знаешь, как это на самом деле было? Я видела фонарь. Это был самый что ни на есть обыкновенный уличный фонарь. Желтый свет в глубокой ночи. Я сразу поняла, что оказалась не во дворе своего дома — это было слишком очевидно. Такое таинственное место, с единственным горящим фонарем. Каменная тропинка. И ни души в округе, я это точно знала! Но не могла, до последнего не могла отделаться от ощущения, что за мной кто-то следит. Хотя никакой слежки и не было. Будто от меня прятались маленькие садовые гномы или болотные феи. Это было так, словно меня поместили в огромную банку с имитацией окружения. Кто-то, может, и был рядом с тобой, но ведь ты этого никогда не узнаешь, если не будешь озираться по сторонам. А я не могла этого сделать, хоть убей — не могла. Мои глаза были прикованы только к фонарю. Меня мотыльком к нему одному влекло. И вдруг... разразилась гроза, и мой фонарь погас. Так угасает надежда. Я побежала к дому, куда вел этот фонарь. Мне открыла бабуля, назвавшаяся Фан Ши из Вэньшаня. Она рассказала мне, что я должна держать путь вниз по горам, не сворачивая. Это привело меня к твоему дому. Представляешь? Будто я прожила целую жизнь за один сон. Мы познакомились, но в реальной жизни даже и не слышали друг о друге. Так я и узнала о Хань Мин-жи!
Мин-жи переваривает все брошенные слова, как детскую сказку, выдуманную ребенком с невероятным воображением. Метеоритный дождь, должно быть, и впрямь что-то захватывающее... Значит, она путешествует во сне по фонарям и спрашивает направление? А так и должно быть? В чем смысл этой причуды? Видимо, Чунтао была совсем в растерянности. А Чунтао тем временем изрядно всполошилась; кажется, ей удалось проникнуть в ее сердце — она это чувствует. Она снова протягивает руку. И Мин-жи в нерешимости, неумело сцепляет их пальцы. Ледянющие. Такие же ледяные, каким был ее лоб, к которому она случайно прикоснулась на озере. Ей всегда так холодно? У замертво лежащей бабушки до кремации были точно такие же руки.
Шорох: собаки, не обнаружив опасности, вернулись к помойным Альпам догрызать брошенное, изъеденное плесенью и насекомыми, мясное добро. И вороны с тяжелыми, литыми крыльями хохочут над головами. Девочки поднимаются с красной земли, прибирают к рукам в разы потяжелевший рюкзак мальчишки, зарубившего суку, и принимаются искать его в рассеивающемся свете фонаря. Но ни имя, ни садившиеся батарейки так и не поспособствовали их находке.
Так и не понятно, кто кого, или что, в итоге искал. Возможно, Кирику серьезно поплохело, и он решил отправиться к себе.
На следующий день он не объявился в школе. Не объявлялся и следующих две недели. Его мать никого не пускала на порог дома, а всем звонящим без конца из школы твердила, что у него какая-то жуткая инфекция в легких. Мин-жи пришлось самой сбагривать нажитое тому уроду. После того, как труп суки-болонки с раздробленной черепушкой начал в первые дни разлагаться на свалке, стало ясно: такую на пост-обработку не отдадут. Оставался шанс содрать шкуру и пустить на рынок, не собственноручно, но найти людей, которые этим займутся. Взрослые ведь из чего угодно делают бизнес и с гордой головой забирают быструю копейку. Для них это как чистка зубов по утрам. И не пойми как потом этими руками трогают своих детей, готовят им пищу, укладывают спать, чтобы завтра забрать у школы...
Чунтао натолкнула на мысль, что трупик можно протащить в восьмилитровом полиэтиленовом пакете, желательно высокой плотности. Пока все связи отрезаны от Кирика, и они не могут найти нужных людей, придется спрятать ее за домом, чем ближе к себе, тем быстрее потом избавишься.
Что же касается Чунтао... После толкового, «правильного» знакомства с ней Мин-жи теперь могла разговаривать, не терзая себя. И особенно с теми, кто не был ей особенно близок. После какого-то момента пришло понимание, что с Чунтао можно говорить совершенно спокойно, хотя и не могла объяснить, на чем основывается такая уверенность. Ведь тот факт, что человек нам симпатичен, еще не является решающим и достаточным критерием. Подобных симпатяг тысячи, и чаще всего многие из них оказываются не такими уж белыми и пушистыми. Если бы только Мин-жи познала данный опыт раньше, возможно, она бы не оказалась в ситуации, где, куда ни глянь, сплошь и рядом ее окружение пропиталось чрезвычайно нездоровыми людьми и отношениями.
Чунтао встречала ее после школы, как встречает мать единственное, чудом появившееся на свет дитя. Или, если при всех возможностях у той не выходило закончить обучение на дому и приехать ко входу школы своей подруги, они встречались гораздо позднее, и тогда встречи находили свое отражение в уповании пения цикад и бесконечных разговоров друг о друге. Когда это происходило, Мин-жи видела одну и ту же картину: она обреченно выходит из школы, думая, что однажды, когда она не будет ожидать, класс на ней сомкнется, как металлический пресс, и разожмется гармошкой; дети по бокам разбегаются по разные стороны дороги, то к родителям, то к веселым приветливым старичкам, а перед ней — мама. Только маленькая. Мама в ее юные годы, встречает ее из школы.
Чунтао всегда подходит и задает самые неожиданные вопросы: «Каким было твое самое сильное воспоминание?», «Что напугало тебя до полусмерти?», «Тебя когда-нибудь преследовал незнакомый человек?», «Ты веришь в вещи, которые нам не подвласны?», «Ты считаешь себя идеальной?». Никаких тебе «Здравствуй», или «Погода сегодня мерзковата, не правда ли?». Она делала так каждый раз, но Мин-жи ничуть это не беспокоило. Она вспоминает мать.
Как-то, еще в начальной школе, на дне открытых дверей, Мин-жи тщетно пыталась отыскать глазами свою маму, которая должна была стоять в толпе. Ее поникший внешний вид и укрывающая тощую фигуру одежда, да еще манера держаться позади всех с опущенной головой делали ее почти невидимой. Она сторожилась, как огня, чужих взглядов и ни словом за день не обмолвилась с преподавателями.
За эти две недели Мин-жи узнала, что Чунтао была единственным ребенком в семье. Семья была не из бедных — еще бы, родители сколотили целое состояние на организации бытового обслуживания в кошачьей деревушке Хоутонг, что на севере Тайваня. Во время расширенной деятельности угольных шахт, где работал отец Чунтао — это быкообразное существо, — в этой развитой технологической зоне проживало тысяч пять человек. Но вскоре деятельность шахт сошла на нет, и в этот период отец женился на ее матери, занимавшейся благотворительной деятельностью для онкобольных. Сначала они быстро взяли быка за рога, решив дать населению то, что им требовалось в первую очередь, и то, что не хотела предоставлять им административная мэрия — добросовестную подачу тепла и электричества. Вдобавок ко всему, привлечение молодых специалистов в сферу обслуживания входило в прерогативу развития новой отрасли.
Когда население деревушки поразбежалось в более крупные города, и теперь оно не превышало и сотни человек, пришло время пускать накопленные с горем пополам средства на развитие собственного бизнеса. Вопрос стоял лишь в грамотном вложении, но, признаться, семья Цун далеко не всегда обладала подобными неотъемлемыми качествами лидерства. Отец Чунтао был тем еще законченным невротиком, а мать отличалась истеричным и довольно-таки легкомысленным характером. После таких слов у Мин-жи не возникало нахлынувшего чувства сожаления или эмпатии, но она почувствовала странную родную связь и с пылу начала нести всякую чушь, прервав рассказ:
«Мой отец и сам такой, еще он напыщенный и часто любит отрываться, колотя меня чем попало». Но Чун, спохватившись, стала оправдываться, мол, вопреки всем недоразумениям, их семейные узы все еще крепки. Никто и никогда не поднимал друг на друга руки, но, случалось, давил эмоционально.
Возвращаясь домой пятничным вечером, Мин-жи столкнулась лбом об отца, вставшего истуканом в проходе, и заподозрила неладное. В груди все похолодело и скрутилось, а кости походили на слепленные неумелыми ручками конструкции из воска. Входная дверь издевательски поскрипывала, притоптанная мясистой, налитой кровью рукой с излишним волосяным покровом. Глазки-убийцы — как две щелочки; такие же, как у вьетнамцев. Есть у вьетнамцев такая особенность, что выделяет их среди китайского народа — в их глазах навсегда запечатлена боль Южного Вьетнама. Это особая боль. И человеку, стоящему перед ней, не являющемуся вьетнамцем, никогда не удастся отпустить ее.
Он тянется к карманам штанин, достает пачку элитных «Чунгхва», зажигает фитилек и прикуривает, не сводя глаз с дочери.
— Псина.
— Что, прости?
— На заднем дворе. Дохлая рыжая сука. Вонючая шваль. Твоих рук?
Черт подери... Этого стоило ожидать. Кирик не объявляется почти третью неделю, разумеется, собака не собиралась его мирно ждать! Черт с ней, с собакой, сейчас нужно приготовиться. Обычно Мин-жи уходила от побоев и угроз отца, сосредотачиваясь на мысли, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Она методично приучала себя думать таким образом. Отец, вне себя от гнева на ребенка, который не кричит и даже голоса не подает, бил ее еще сильнее; но чем больше он ее бил, тем больше она внушала, что бьют не ее, пока в конце концов не научилась отделять себя от своей боли.
Однако, опасаясь, что дело может зайти слишком далеко и что она не сможет отыскать дороги обратно в свое тело, она обещала себе ждать рядом наготове и вернуться назад, как только это будет возможно.
И сейчас, она приготовилась: она опускает глаза, границы тела медленно стираются, воздух проникает сквозь ее клетки.
— Да, наверное, моя...
Фэн Ю, замотав головой, делает долгую затяжку и после тяжело вздыхает, потирая выбритые виски рукой, в которой держит элитную «Чунгхва», опираясь локтем на косяк двери.
— Ты, видно, угробить меня хочешь. Ей-богу, ты какая-то чудна́я. Дохлая сучка — что дальше, Мин-жи? Волкодав-кобелина? У тебя мозги из ушей повытекали? Нет, ты в самом деле ненормальная. Честное слово, я прибью тебя когда-нибудь...
Фэн Ю тыльной стороной тяжеловесной руки, с зажатыми между пальцами тлеющей сигаретой, отодвигает дочь, как захламляющий проход небольшой шкаф, и делает несколько шагов по ступенькам. Враг открыл тыл, да еще и освободил проход — Мин-жи может поговорить с мамой! Только она собирается уходить, как напоследок улавливает громогласное, опутанное металлическими нотками, предупреждение от лестницы:
— Чтоб я этого добра завтра не видел!
***
Когда вернулся Кирик, в жизни Мин-жи все пошло крахом. Чунтао исчезла. Она не говорила об уходе, не давала ни малейших намеков. Она просто... ушла. Ушла точно так же, как и появилась. Не оставила никаких средств связи, записок, дневников, адресов — ничего, чем делятся между собой друзья. По крайней мере, Мин-жи считала их друзьями. Появление Чунтао на горизонте ее жизни послужило больше фактором, раздражающим вкусовые рецепторы — этого было недостаточно. Время, что они провели вместе, было ничтожным. Будто ее раздразнили, как ребенка. В самом деле, единственное, что ей оставалось делать, это время от времени заглядывать в места, где они проводили вместе время, и ждать. Просто ждать. Ее семья часто путешествует.
Возможно, — только возможно, — случилось что-то непоправимое, и им нужно было покинуть Китай в неотложном порядке?
Вернувшись в школу, Кирик избегал компании Мин-жи. По большом счету, это не было вызвано какими-то гложущими обидами. Обычно он не из тех, кто все держит в себе, особенно по отношению к Мин-жи, и когда это происходит, лучше оставить его одного. Таким людям нужно много думать. Это их утешает. Кирик сам объяснял.
И, надумавшись досыта, он как-то подсел к ней за обеденный стол, где подавали овощной салат и курицу с карри и фасолью, и стал распинаться, что никакой у него инфекции в легких нет и не было. Его матери было очень неловко признаваться преподавателям, что его укусил бродячий пес. Нога страшно распухла, как надувная подушка. Повезло еще, что псина и впрямь оказалась не бешеной.
Еще у него вдоволь было времени порыскать в отцовских ящиках о дилерах для продажи забитых уличных псов, но наткнулся на нечто другое — договоры о переправке странных взрывоопасных веществ и дальнейшее их хранение в самом центре заводов. И он даже знает, где они расположены. Это за пределами Юньнаня, в полутора часе езды.
Еще он шепотом поведал, что в бумагах часто встречалось слово
«Чидараке».
После той беседы Кирик казался сам не свой. Судя по его отнюдь неприглядному виду — темные мешки, взгляд тяжелый, — у Мин-жи закрались большие подозрения, что он выведал некую страшную тайну об отце, о которой не должен был узнать. Потому и ходит по коридорам школы, как прокаженный. И на уроках он весь в своей голове. Скорее всего, это были всего лишь скользкие предположения. У таких людей, как его отец, разъезжающих по Сингапуру, Индонезии и Мьянме вдали от своей семьи, и правда не пойми что происходит в головах. Оттого и вытекают впоследствии дети, обреченные на одиночество, безотцовщину.
Но неуспеваемость Кирика оказалось лишь полбедой — к нему стали приставать всякие подлые надругатели, втихушку. Кто-то постарше, из параллели и из того же класса, что и он. Мин-жи ни на секунду не выпускала из головы мысли, что Кирик всюду носит с собой подарочек папаши из Сингапура — перочинный нож. Мальчишку настигали в туалете, запирая за собой дверь, и как Мин-жи не ломилась, они не открывали. Либо открывали, но изрыгали из себя только: «Не лезь, сука, а то и тебя угандошим!»
Нет уж, эти уроды — они перегибали палку! Какое право они имеют? После того, как из Кирика сделали козла отпущения, списывая все на его национальность, и то, что «японцы думают только о себе», он резко изменил свое поведение. Ему хотелось, чтобы отец был горд за него, вопреки своему эгоизму. Хотелось, чтобы он стоял рядом со своим сынком в тот самый момент и хлопал ему по плечу: «Ты все сделал правильно».
От терпеливого сношения любых издевательств остался только звук. И в один день он сильно толкнул одного из учеников, который вальяжно сидел на подоконнике открытого окна школьного кабинета второго этажа, закинув ногу на ногу. Паренек остался на всю жизнь парализованным, так как сместившийся позвонок затронул спинной мозг.
Кирик был арестован и по приговору комиссии по делам несовершеннолетних помещен в исправительный дом. Так, Мин-жи потеряла второго друга.
Спустя год ему наконец разрешили вернуться в школу. Ситуация переменилась до неузнаваемости. Теперь ему было некого бояться — все боялись его самого. «Мальчик с привилегией» остался в прошлом. Кирик попросил, чтобы Мин-жи присутствовала вместе с ним в больничной палате, где он просил прощения у бывшего надругателя. Но внутри у Кирика все ликовало. Это был вкус победы. После того, как они вышли, он принялся объясняться Мин-жи: «В этом мире насилие — лучшее средство для разрешения возникающих проблем. Я хочу, чтобы ты тоже так считала, потому что ты и сама понимаешь, что я прав».
После того, как Рэншу — так звали того с парализованными ногами — выписали и перевели на домашнее обучение, Кирик решил его навестить. После того, как Кирик ступил за порог, он еще долго не мог забыть выражение ужаса, которое увидел на лице бывшего одноклассника.
Он зашел к нему где-то после полудня. Приятель еще спал, и мама отправилась его будить. Наконец он выехал на своем, управляемом на пульте, инвалидном кресле встречать гостя в чем был, в пижаме, и Кирик поразился, насколько этот юноша похудел за все время пребывания в больнице. Пока они рубились в старую «Guilty Gear XX», Кирик неожиданно отвлекся и спросил:
— Слушай, Рэншу! А ты знаешь, что, если долго валять дурака, в конце концов действительно станешь сумасшедшим?
Он расхохотался, но смех показался Рэншу каким-то неестественным. Парализованный парниша сейчас рубился в игру с человеком, сломавшим ему жизнь. Как он может даже смотреть в его сторону? Да и впустил он его скорее из страха, нежели по доброй воле. Кирик смеялся добрых две минуты, и его смех напоминал больше скрежет колес резко затормозившего автомобиля.
— А сам-то ты что, Рэншу? Что думаешь? Ты знаешь, мне кажется, что у каждого лицо скрыто за маской. Я это понял только тогда, когда ушел мой отец. Странно, он не оставил даже номер сотового, ни адресов, ни счетов и ни слова о работе. Он человек был самый обычный, хоть и работяга, каких сейчас не сыскать. Так вот после его ухода я перебирал в голове все воспоминания о нем, о нас, и с каждым разом становилось все труднее вспоминать его пухлое, заплывшее лицо. И голос его превратился в сплошной шум, хотя я отчетливо помню, как он трындел с кем-то по телефону на кухне, когда мама была в спальне или ванной. Все про какие-то заводы. У него тогда было одно на уме: заводы, заводы, заводы. Я тогда подумал, он чокнулся. К тому же я не горел желанием выслушать его дерьмо, но если б знал, что этот человек бросит нас с мамой и улетит в свою Японию, я бы, я бы!.. Потому я и решил, как хорошо он прятался за маской. Сегодня я таких издалека вижу. Так что ты не притворяйся, Рэншу. Я твою гаденькую улыбочку еще сотру с личика. Ты у меня не только ходить не будешь — я заставлю тебя срать через собственный рот, ясно? Будешь с трубками ходить, как старики. Я изуродую тебя так, что мать родная не узнает. Ты сдохнешь, как помойная крыса. О тебе никто и не вспомнит.
***
Мин-жи боялась побоев, потому что это в самом деле было больно, но в детстве, примерно с шестилетнего до тринадцатилетнего возраста, считала, что отец делает это, потому что она действительно плохой ребенок. Однако самое гибельное во всем этом то, что к такому обращению можно себя приучить. Ты внушаешь себе, что бьют не тебя, а кого-то другого. Если как следует сосредоточиться, ты можешь попасть в такое место, где уже не ощущаешь боли.
Не раз он бил ее без предупреждения, что было особенно тяжело, поэтому она старалась быть наготове все время. Мин-жи постоянно напоминала себя: «Сейчас папа меня побьет. Сейчас папа меня побьет. Сейчас папа меня побьет...»
Сегодня был ее четырнадцатый день рождения, а она все следует старым привычкам, чтит их, как мантру. Монах своего телесного храма, не уступающий старым моральным принципам. Надрывающаяся вьюга исполняла лучшие праздничные песни. Снежные вершины гор, тонущие в наступающих сумерках, выглядели устрашающе. Мин-жи все ждала, когда же у них отрастут ноги и они сбросят оковы снега, чтобы растоптать жителей и их коттеджи, потревоживших их сон своими разгульными песнями да гулянками.
Отсюда этого почти не слышно, но из церкви сокрушаются громоподобные колокола — близился малый новогодний сочельник. Обычно его встречают только в северных районах, но перезвон колоколов — событие не особо-то важное. С каждым ударом в голове сменялись воспоминания о Чунтао.
Где она? Почему же, почему же третий год она никак не может забыться о ней? Ей так тоскливо, и почти ничто не приносит удовольствия. Мать не имела никакого специального образования и при этом умудрялась трудиться на трех работах. Только благодаря ей Мин-жи смогла поступить в этом году в более-менее презентабельный лицей за пределами Юньнаня.
Больше ничто не вправе напоминать о ранее оккупированной школе.
«Зачем мать столько работала? Ради того, чтобы отправить меня в этот лицей? А была ли она счастлива хоть когда-нибудь?» — сокрушалась Мин-жи. Ей постоянно хотелось закричать: «Ты счастлива, мама?», но она не осмеливалась. Больше всего она боялась услышать «нет».
Мин-жи очень хотела, чтобы мама была счастлива. А вдруг она развернется и скажет, что Мин-жи была самой главной ошибкой в ее жизни?
Даже сейчас она не осмеливается спуститься к ней в гостиную, зная, в каком она никудышном состоянии. Внизу только спертый воздух, запах горелого керосина, тошнота, невидимые иглы, впивающиеся в кожу при каждом шаге, и коконы, которые преследуют маму. Не хотелось и огорчать ее, что сегодня Мин-жи ни разу не притронулась к еде, даже не смотрела в ее сторону — она просто не чувствует вкуса. Внутри все сворачивается от одного только слова о пище или ее тошнотворного запаха.
Никто ей не нужен — ни врач, ни мозгоправ. Они не вернут ей Чунтао.
Теперь единственное, что от нее осталось, это однажды подаренная коробка с редкими минералами. И довольно большая. Мин-жи никогда не выказывала особого интереса к камням. Минералы располагались ровными рядами на акриловой подложке. Чего там только не было: авантюрин, разные кристаллы, обсидиан, какой-то золотой блестящий камушек… название которого она забыла, еще был какой-то красноватый… кажется, сердолик. Кварцы, асбест и много чего еще. Ей нравилось показывать свою коллекцию отцу, Кирику и одноклассникам, но саму ее она мало трогала. Совсем скоро коробка потеряла всякую ценность, и Мин-жи свалила все минералы в одну кучу. У коробки отломился кусок крышки, и камни стали по одному пропадать.
Мин-жи не выбрасывала их, не дарила, они не растворялись в воде, не уносились ветром, никто не мог их своровать. Но тем не менее камни исчезали, как заколдованные. Девочка считала, что так происходит потому, что камни потеряли свои места. А всякая безымянная и ни к чему не принадлежная вещь
непременно исчезает.
В конце концов, от всей коллекции остался только золотистый камушек, похожий на пирит, с которым всю жизнь протрудился ее дедушка. И в итоге он его же и погубил. А ведь на заработанные от шахтерских работ сбережения ее дед по отцовской линии и построил эту домину. Мин-жи положила «псевдопирит» на пьедестал алтаря, на котором всегда курилась благовонная палочка. Вскоре, исчез и он.
