***
Зимой в Цин Хэ холодно. Глава ордена на ступеньках дома сидит, подставив лицо снегу и ветру. Метель несильная, только слегка припорошило веранду и крыши, к утру это уже стряхнут уборщики. А вот с сердца вряд ли кто-то стряхнет… Не Мин Цзюэ сжимает большой, мозолистой рукой резные ножны. Он не вытаскивает клинок. Если понадобится — не смотрит на блестящую сталь, которой когда-то любовался. Она чиста, вымыта до блеска — заклинатель часами стоял, оттирая и почти полируя каждый сантиметр, и все равно до сих пор видит всполохами, будоражащими мозг, почти сплошной слой крови. Крови человека, которого мужчина хотел защитить больше всего на свете. Младшего брата, самого дорогого (проклятье, Мин Цзюэ никогда ему даже не говорил об этом, и невысказанные слова кислотой подкатывают к горлу, сжигая все насквозь), слабого и беспомощного — больше нет. Глава ордена никогда не забывает об этом, и все равно каждый раз внутри будто режет, стоит окончательно сложить в голове факт. Дурацкая привычка — сидеть на улице и охлаждаться снегом. Заклинатель готов упасть лицом в этот снег, облиться водой и стать льдом на морозе, лишь бы никогда больше не вспыхивать таким жутким гневом. Не Мин Цзюэ ненавидит свой характер, ненавидит свою вспыльчивость и то, как ему было сложно успокоиться.***
Убить. Сабля шепчет это слово, резонирует со стуком бешено колотящегося сердца, она будто сама поднимается вместе с рукой хозяина. Человек в золотых одеждах, идущий навстречу, не вызывает и тени мысли, с чего вдруг Цзинь Гуан Яо так резко перестал бояться смерти. Клинок разрезает плоть легко и быстро, и будто насыщается кровью, пьет ее, как дорогое вино. Кажется, напьется — и Мин Цзюэ станет легче… Но жажда не утихает. Наоборот, сабля зовет еще громче, и заклинатель идет вперед, ведомый странным предчувствием. Оно объясняется моментально: рядом образовался еще один двойник Мэн Яо, и ничего не соображающий, слепо повинующийся желаниям оружия, глава клана пронзает и его. Еще больший скачок адреналина, но удовлетворения все еще нет… А затем, словно нарочно доводя мужчину до сумасшествия (если только он уже не сошел с ума), появляются уже толпы двойников. Не Мин Цзюэ все равно, кто они. Следуя тактике «уничтожить всех, один точно будет настоящим», заклинатель бросается в толпу, рубит направо и налево, даже не глядя, что происходит с трупами. По локоть в крови, глава ордена не разбирает уже ничего, перед глазами красная пелена, а в ушах одно, монотонное и громкое: Убить! И вдруг сквозь эту какофонию прорывается единственный крик. Голос отрезвляет заклинателя почти мгновенно: взгляд проясняется, в красных переплетениях появляются дыры, и постепенно глаза уже воспринимают происходящее вокруг. Лицо напротив Не Мин Цзюэ узнает не сразу, но стоит ему это сделать, как голос сабли замолкает. Глава ордена видит скорчившегося младшего брата. Из уголков рта стекают струйки крови, из глаз по бледным щекам — блестящие слезы, и во взгляде страх, наивная мольба о чем-то. Опустив глаза, старший чувствует, как сердце будто останавливается. Его руки держат саблю, почти по рукоять вонзенную в живот Не Хуай Сана. И как к пьяному постепенно приходит осознание учиненного бардака, так и к Не Мин Цзюэ пришло страшное, такое страшное, что невозможно в это поверить, понимание. Он только что пытался убить своего младшего брата. Не Хуай Сан судорожно сжимает лезвие слабыми руками — инстинкт самосохранения, бесполезная попытка выжить, хотя разница в силе колоссальная, и странно, что рука по локоть не прошла сквозь тело. Он из последних сил держится на трясущихся ногах, не опускает голову, не жмурится — смотрит в глаза своему убийце, и ни тени упрека, ненависти или обиды. Кажется, мальчишка понимает даже больше в этой ситуации, чем возможно. Мин Цзюэ одним рывком вынимает саблю — слабый стон бьет по ушам громче гонга — и подхватывает оседающее на землю тело. Падает на колени, придерживая такого хрупкого и слабого брата, и буквально молит: Небеса, пожалуйста, пусть это будет иллюзия, галлюцинация, все, что угодно! Кровь хлещет из раны, и глава ордена пытается зажать ее, хотя и с ужасом понимает, что клинок, как игла, прошил худое тело, и с духовными силами Хуай Сана… — Б… Брат… — сквозь поток бьющей из горла крови выдавливает хриплый шепот юноша и смотрит так тепло, пытаясь улыбнуться, — Н… Не надо… Это не… Поможет… Мин Цзюэ не может ничего сказать. Он только в панике расширенными глазами вглядывается в стремительно белеющее лицо младшего и проклинает каждую свою клетку, каждую секунду своего рождения и жизни. — Об… Обними меня… — просит Хуай Сан, наконец заставив себя улыбнуться, и от этой светлой, родной улыбки так больно, что старший осторожно притягивает его к себе, обхватывая руками, такими крупными, что, кажется, их хватит, чтобы закрыть мальчишку от всего мира. Тонкие руки обвиваются вокруг шеи главы клана (лучше бы это была петля или змея ядовитая) — младший не обнимал его, наверное, сотню лет. И ничьей вины, кроме Мин Цзюэ, в этом нет. В кои-то веки такой простой и щемящей нежности хочется больше, чем всех побед над кланом Вэнь. Глава ордена только сейчас понимает, какую драгоценную любовь потерял в угоду своим страхам — это он должен был ограждать младшего от опасностей, он не должен был жертвовать доверием и давними, еще детскими заверениями после каждого ночного кошмара: «Я всегда буду тебя защищать». Он должен был защищать свое главное сокровище (и сабля тут ни при чем), а не учить последнее защищаться самому, прекрасно зная, что ничего из этого не выйдет. Мин Цзюэ внезапно хочется сказать брату все, что он на самом деле чувствовал. Все, что скрывалось за гневом и порицаниями. Все, ради чего мужчина готов был пожертвовать собой, орденом, всем миром. Но эти слова слишком непривычны, жгут язык, не выходят, будто испарились из памяти, и только руки прижимают брата к груди так, что все с годами накипевшее и без разговоров понятно. — Я… — глава ордена задыхается на каждом слове, напряженный, как струна, боясь случайно сделать младшему еще больнее, слишком надавить, сжать, дернуть, — Я… Хуай Сан внезапно сам обнимает его еще крепче, насколько вообще может, и на одежду Мин Цзюэ падают новые слезинки, обдавая холодом, как удар куском льда, и обжигая, как Цзы Дян. — Я тоже… Тоже люблю тебя… — едва слышно, над самым ухом, — Я все-таки… Спас тебя… Брат… — Прости меня, — наконец, глава ордена складывает два самых сложных в своей жизни слова и, словно отпустив пружину, повторяет быстро, захлебываясь и запинаясь, — Прости меня, прости меня, прости меня! Руки на шее ослабевают. Мин Цзюэ замирает, в шоке отстраняет от себя младшего, берет в руки его лицо. Оно уже почти серое, даже в темноте ночи это заметно. Тонкие губы приоткрыты, глаза закрыты и, как глава ордена ни всматривается, ресницы даже мимолетно не дрожат. Лицо куклы, но не живого человека. — Нет… — срывается с языка, и мужчина пальцами стирает мокрые дорожки на щеках брата, — Хуай Сан, посмотри на меня! Только бы еще раз увидеть эти глаза… — Хуай Сан! — Мин Цзюэ встряхивает младшего, голова которого, выпущенная из рук, запрокидывается. Внутри что-то ломается с тонким звоном — не нужно быть целителем, чтобы не почувствовать духовных сил и биения сердца под трясущимися пальцами, но мужчина все же хватает худую руку брата, замирает, молясь всем богам, чтобы хоть малейший шанс еще был… Ничего. Абсолютно. Ничего. Группа заклинателей, сбежавшихся на шум, застает картину, что никогда из их памяти не сотрется: Не Мин Цзюэ, из всех эмоций проявлявший лишь безудержный гнев, обнимает и баюкает на руках мертвого младшего брата, в бреду шепча: «Прости меня… Прости меня…». … Траур по Хуай Сану давно прошел, но Мин Цзюэ не снимает белых одежд, больше не присутствует на празднествах и не позволяет себе улыбаться. Он просто не может это делать. Уже на похоронах глава ордена выглядит непривычно тихо. Деликатные адепты делают вид, что не видят ни красных блестящих глаз господина, ни его подрагивающих рук. Деликатные служанки проходят мимо его комнаты, игнорируя странные приглушенные звуки. Деликатные старейшины молчат уже несколько дней. Это лучше всяких утешений — это не провоцирует сорваться на очередного доброжелателя с банальными речами. Мин Цзюэ помнит каждую секунду той ночи, будто все произошло несколько минут назад. Когда Хуай Сана пытались забрать целители, глава ордена приказал им во что бы то ни встало спасти юношу. Как угодно. Если потребуется забрать чью-то жизнь в обмен — он лично это сделает. Так страшно заклинателям никогда не было, но по Мин Цзюэ и слепой бы понял — ему гораздо страшнее. Когда несколько целителей неловко замолчали, Мин Цзюэ хотел за горло каждого схватить и заставить сказать все. Но по опущенным рукам и тому, как самый опытный покачал головой, догадался — ничего уже не поможет. Тогда глава ордена закричал. Так громко и отчаянно, что подоспевший Лань Си Чэнь отпрянул и замер на месте, а кто-то из целителей, не выдержав, расплакался. Да и все понимали — чтобы настолько выйти из себя, Мин Цзюэ должен был до безумия любить младшего брата. Парадоксально, что эта любовь спасла его от безумия. Кажется, он до хрипоты кричал. Когда голос уже был сорван, сил хватило только на несколько сиплых звуков, после которых глава ордена просто опустил руки, до этого сжимавшие голову так, будто хотели ее раздавить. Он смотрел на тело, в замешательстве оставленное целителями, расширенными до предела глазами. Люди вокруг молчали: им крайне непривычна была сама мысль, что Мин Цзюэ может быть таким. А Мин Цзюэ непривычно было чувствовать себя настолько потерянным. Не знать, что делать. Только запоминать все пугающие детали, от растрепанных волос до зияющей раны на груди, оттиском в памяти и клеймом на сердце. Мужчина толком не знает, сошел ли с ума. Искажение Ци странным образом прекратилось, но все происходящее сейчас, спустя многие месяцы, кажется каким-то неправильным. Не должен быть Мин Цзюэ жив, раз уж на то пошло. Не должен быть Хуай Сан мертв, потому что какой тогда смысл в существовании старшего? И еще много чего должно быть по-другому, и глава ордена понимает, что реальность должна быть не такой, какая она есть — это ли не сумасшествие? Но факт остается фактом: риск искажения Ци стремительно снизился. Вот только все остальное вместе с яростью покинуло Мин Цзюэ, оставив только скорбь в каждой мысли. Он все меньше похож на себя прежнего. Статная осанка теперь дается с трудом. В фигуре и спине главы многие видят что-то надломленное. Движения, раньше пышущие энергией, теперь заторможенные и вялые немного. Некоторые даже замечают в мужчине меланхоличность Хуай Сана, но сказать это вслух — самоубийство. Глаза стали такого тусклого цвета, что, кажется, в них и свет не отражается. Да и само выражение лица какое-то не такое. Перемены замечают все. Говорят о них — почти никто. Лань Сичень одно время пытался помочь. Играл на сяо — звуки гуциня Мин Цзюэ не переносит, и пусть в момент, когда он их слышит, все же какие-то эмоции пробуждаются, лучше все равно не рисковать. Один раз Цзэу Цзюн попытался сыграть «Успокоение». Тогда он увидел ярость названного брата, увидел отголоски какого-то пламени в глазах, но все перекрыла такая тяжелая боль, что доставлять эти страдания человеку, лишь бы вывести из депрессии, просто духу не хватило. Потом Сичень пробовал много чего сделать. В конце концов, он сейчас лишь изредка приходит (Мин Цзюэ краем сознания прикидывает, что на самом деле все свободное время главы ордена Лань уходит на такие визиты), иногда приносит чай, зажигает сандаловое дерево и молчит. Из их троицы остались двое. Глава ордена Не даже на миг не сомневался, кто виновен в гибели Хуай Сана. Дикое горе тогда заставило его обезуметь второй раз: Мин Цзюэ кинулся на Гуан Яо, стоило тому во плоти появиться. Лань Сичень никогда не двигался так быстро и никогда не прикладывал столько сил, чтобы удержать человека на месте. Потребовались еще четверо, чтобы Мин Цзюэ не разорвал юного Цзинь на куски. Стоит отдать должное Гуан Яо: так убедительно сыграть удивление и сочувствие, так выдавить из себя слезы, изображая ничуть не меньшее горе… Неудивительно, что Цзэу Цзюн разрывался между двумя названными братьями, не имея возможности утешить обоих сразу. Хотя, как довольно близкому Хуай Сану человеку, ему и самому требовалось крепкое плечо. Но если даже глава ордена Не перестал быть таким плечом, то на кого еще полагаться, как не на себя? Мин Цзюэ, как в тумане, смутно помнил, что происходило тогда. Перед похоронами он не мог покинуть тело брата в гробу. Никто не видел, как мужчина вновь, стоя на коленях, молился о чем-то — об успокоении ли невинной души или о прощении собственной, на что давно потерял надежду, он и сам не помнил. Хуай Сан в белых одеждах выглядел, как нечто неземное, божественное и прекрасное. И никогда еще Мин Цзюэ так не хотелось сказать брату в ответ на немой вопрос, что «да, да, очень красиво, да, этот наряд тебе подходит», хотя обычно это и говорят девушкам. Какая разница, ведь юноша был бы счастлив. «Я так редко был причиной твоего счастья…» Прах старший нес сам, и пост главы не помешал выглядеть убитым горем, хотя этих слов и вполовину недостаточно. Маленькая урна в руках, дрожащих едва заметно — даже нет шанса еще раз обнять, посмотреть в родное лицо, запоминая каждую мелочь. При сжигании тела глава ордена не мог описать своих чувств. Опустошение. Тоска. Холод даже вблизи костра. Или ничего из этого, а просто умирание, сгнивание изнутри, неотрывно смотря на огонь, пожирающий гроб. Тогда из Мин Цзюэ, казалось, высосали все силы. Похороны Хуай Сана он помнит плохо. Глава ордена стоял тогда у могилы брата и в храме предков на коленях, не в силах даже сказать что-то. Горло сдавливало, но мужчина не плакал. Будто не знал, как это делается. Пусть глаза и вполне понятно жгло, но дать волю слезам было страшно — хоть и не так, как услышать окончательный вердикт целителей несколькими днями ранее. И лишь ночью, оставшись в комнате брата один, Мин Цзюэ словно окончательно поверил: Хуай Сана больше нет. Он мертв. Он больше никогда не вернется. Всю ночь глава ордена просто рыдал на полу комнаты. Он выл, позабыв про слуг и адептов, хватался за голову, вжимался лицом в ладони, и слезы, которых не было вот уже много лет, текли нескончаемым потоком. Казалось, это растянется еще на несколько дней — выходило все, со смерти отца накопленное. Но к рассвету, обессилев, мужчина лишь шумно дышал, бессмысленно-затуманенным взглядом обводя каждую деталь комнаты. Он когда-то хотел уничтожить все до единой безделушки и лишь теперь понимал, как повезло оставить столько важных для младшего брата вещей. Воспоминания, воспоминания, воспоминания… С каждым веером, как ни странно, было что-то связано, и Мин Цзюэ, сидя на полу посреди всего этого эстетического великолепия, лелеял каждый всплывающий в голове образ. Это все важно, дорого, бесценно. Надо будет запереть комнату, чтобы маленький собственный мир брата оставался недосягаем для лишних глаз. Боль уходит со временем, говорят люди. Не Мин Цзюэ игнорирует такие заявления. Эти люди хоть раз теряли то, что было им дороже всего сущего? Его боль не ушла, она клубком свернулась в груди и ворочалась, царапая острыми шипами изнутри и прорезая иногда до крови. Спустя полгода стало только хуже: люди привыкли, что вместо клановых одеяний глава облачен в траур, а вместо решимости и жажды крови на его лице печать невообразимой тоски. Но сам Мин Цзюэ не привык просыпаться без нового плана тренировок младшего брата, без раздражения при мысли, что вместо учебы тот снова сидит за каллиграфией или росписью вееров. Без облегчающей мысли, что он не один, спасавшей после смерти отца. Мин Цзюэ было, за что цепляться, первые несколько месяцев. Тогда он еще был обуреваем желанием отомстить. Мужчине не хватило догадливости ни на что, кроме слепой веры: это дело рук Цзинь Гуан Яо. Но стратегический опыт подсказал неплохое решение: оставить все как есть, внимательно следя за распорядком дня и особенно вещами, связанными с ненавистным юношей и повторявшимися чаще всего. Мужчина и вполовину не был хорошим актером, и Гуан Яо с Хуай Саном справились бы с этим куда лучше, так что из всех личин пришлось выбрать одну: изображать разбитого, потерянного человека, смирившегося со всем и лишившегося внутреннего стержня. Удаче в этом плане отводилось больше половины работы, и чудо, что названный брат поверил, не заметил ничего и проглотил слова «Это моя вина. Я знал о риске искажения Ци, я сам убил брата, на моих руках его кровь. Глупо обвинять тебя в моем сумасшествии.». Тогда пришлось изобразить отрешенный взгляд, не смотреть на Гуан Яо, потому что читать людей тот умел. И потекли дни долгих наблюдений. Они слились в одну массу с почти полноценными провалами в памяти. Мин Цзюэ следил, слушал, играл роль, иногда отвлекаясь на дела клана. В тот день, когда он понял, что очень во многом необходима помощь опытного в дипломатии Хуай Сана, сердце кольнуло так, что мужчина пожалел о начисто выплаканных на похоронах слезах: возможно, именно они принесли бы небольшое облегчение. Сидеть, сжимая в руках бумаги, и пытаться не взвыть еще никогда не было так трудно. Как именно удалось отомстить, мужчина тоже помнил смутно. Вроде, Сичень случайно нашел какую-то неточность в мелодии, что играл Гуан Яо. Вроде, тоже что-то заподозрил и тоже решил незаметно пронаблюдать. А может, Мин Цзюэ сам его убедил, что слишком хорошо знал, насколько велик риск потерять разум, и слишком хорошо контролировал голос сабли. Так или иначе, глава ордена Лань был тем, кто раскрыл замысел юноши по возвращении из Гу Су (там пришлось перерыть всю библиотеку. Он потом рассказывал Мин Цзюэ про обрывки страниц из какой-то книги, откуда, скорее всего, и была вырвана мелодия, отрывок из которой, вставленный в «Очищение», вызвал искажение Ци. И доступ к этой книге был только у Гуан Яо.). Реакция Мин Цзюэ была очень странной — он расхохотался до колик в животе. Сичень смотрел с беспокойством, а глава ордена Не все повторял: «Я знал, я так и знал!». Музыка. Чертова музыка, забравшая жизнь Хуай Сана. Чертов Гуан Яо, у которого и нашел Сичень те чертовы листочки с нотами — их хватило, чтобы признать его виновность, и место главы ордена Цзинь заняла мать Цзинь Цзы Сюаня, умело отодвигаемая на задний план после смерти Цзинь Гуан Шаня. Цзэу Цзюну поверили, совпадения стали цепочкой причинно-следственных связей. Месть свершилась рукой Не Мин Цзюэ — он практически перерубил тело названного брата пополам под тяжелым взглядом Сиченя. В глазах последнего читалась каждая мысль: винит себя, не уследил, не уберег, не заметил вовремя. Эта смерть не принесла успокоения. Как ни странно, пока Мин Цзюэ еще искал мести, было легче. Снег холодный. Опускается на кожу, стекает, как слеза, одинокой каплей, и исчезает. Белое ханьфу на белом снегу почти теряет четкие очертания. Глава Ордена Не сейчас похож на призрака. Он и не прочь бы умереть — хоть какой-то шанс попросить прощения и теперь уже быть уверенным, что прощен. Конечно, сердце твердит, что Хуай Сан никогда бы не держал зла, но совесть ехидно напоминает, что поговорить об этом они так и не успели. В последнее время Мин Цзюэ все чаще думает о том, кто на самом деле виноват. Фактический зачинщик всего произошедшего мертв, и даже Сичень больше не упоминает его имени, понимающе опуская голову. Но странно думать, что брат погиб лишь из-за какой-то мелодии. Пусть Гуан Яо и признал свою вину, когда хитросплетения плана вскрылись, разве все сработало бы, контролируй себя глава ордена Не хоть немного лучше? — Ты не виноват, — успокаивающе говорит как-то Сичень. Он умеет чувствовать людей не хуже юного Цзинь, да и немудрено — с Ванцзи и не такому научишься. Мин Цзюэ глаза отводит и старается на саблю даже не смотреть. Виноват. Наверное, больше всех виноват.