Ой ты ночь, моя ночь

А что сладу с Басаврюком никакого нету, то на селе верно говорят. Ганна и сама не знает, куда от черта проклятого деваться, как ни въедет тот в Диканьку — все же рядом околачивается, делом заняться не дает, ни честным трудом, ни колдовством поганым. В дверь погонишь — так в окно пролезет, из окна вытолкнешь — туманом изумрудным сквозь щели в бревнах просочится, да давай вокруг спиралями дымчатыми клубиться, руки прихватывать, на плечо укладываться будто бы тяжелой як собачья мордой. — Сегодня ночь такая, песней девичьей льется, а ты все в трудах да заботах, ведьма. Как же пляски при луне, как же скачки на молодцах, свиньями обернутых? Как ни огрызайся, бес только пуще скалится, бороду смоляную поглаживает, глазом, что шрамом не подпорчен, подмигивает. — Ну, красавица, ужель взгляда твоего не стою? — клыком блестит позолоченным. Хорош собой, конечно, еще бы ему не быть. Как наглый дворовый кот с распоротым ухом, что по весне всех кошек округи обрюхатит. А ведь и нарождаются на селе порой головешки да лягушки вместо младенчиков — да каждый раз аккурат к лету, уж ясно дело, чья работа — девок-то портить. — Неужто самому заняться нечем, что пристал ко мне листом банным? — спросит, бывает, пока тарелки грязные в кадке замачивает. Бес и радуется: — Так дурное дело нехитрое, яблочко мое наливное. Душу человечью к черте подвести — дело пары минут, а иные и сами охочи в пекло прыгать, только успевай котлы подставлять. Тут уж с ним Ганна не спорит, сама столько лет прожила, что в гнилой людской натуре не сомневается, без греха на селе ни единого нет, а уж по пьяни каждый так и хочет гниль свою выплеснуть. Трезвых Ганна видит куда реже, чем пьянь. Буянить у неё не решаются люди — знают, по семь лет потом беду будут расхлебывать; да все равно приятного мало. — Ручки твои белые да в грязную воду, разве ж дело, — причитает Басаврюк. — Мужа тебе надобно хорошего, чтобы холил да лелеял, и сковородки за тебя отскребал, и ублажал бы всячески. — Был такой один, — Ганна руки о передник вытирает, разгибается. — Да в петлю полез. Затянула она с ним, да уж больно мешалась падчерица, тормошила болезного, за ниточку последнюю держала. Зареклась Ганна к вдовцам с детьми присматриваться, а если вдруг и решит такого окольцовывать — первым делом спровадит с детьми в лес, пусть там бедные заблудятся, погорюет да забудется. — А траур прошел? — Уж лет десять как. — Значит, нового пора искать, не дело такой бабе-то без мужика. — Уж не ты ли добровольцем вызываешься? Смеется Басаврюк, пальцем грозит. Знает черт, что мужья у Ганны не живут долго; знает и Ганна, что не женить черта человеческими обрядами, а не то давно бы извела пакость такую проверенным способом. Ложки да плошки отмокать остаются, взглядом тяжелым тушит Ганна свечи в кухне, метла сама на место ставится, крынки крышками накрываются. Глаза Ганны в темноте что кошачьи посверкивают, ну а чертовы — огнями болотными светятся. — Ну, пойдем, лукавый. * * * Из трубы выскальзывают, нагие оба, Ганны волосы вьются по ветру, кудри черные, до пят длинные. Гикает Ганна, и совы с филинами из лесу ей откликаются. Рычит черт, и воем волчьим отзывается эхо. Бешеный их смех дробится об крыши домов, рассыпается по ветру, в дрожащие окна стучится, людей пугает. Утомятся оба — и в траву валятся, далече за лесом, от реки да запруды мельничьей подальше. Шелестит трава высоконько, колет спину голую и местечки нежные под коленочками. Звезды крупные, точно яблоки, перемигаваются с Ганной, будто шепчут ей — все в делах да в делах, давно мы тебя не видели, доченька, разве ж можно так природу свою душить благопристойностью, разве не заради веселья буйного дьяволу душу закладывала? Нависает над Ганной харя страшная да смазливая, загораживает Ганне полнолуние. — Ну а что же до разнузданных плотских утех, Ганночка? — А тебе только того и надобно, — усмехается Ганна, и заостряется дико её красивое ровное лицо. — Надобно, а не дали, — соглашается Басаврюк. — Неурожайный год выдался, что ни дивчина, то скромница, что ни парубок, так о содомии не помышляет. Насилу одного к скотоложеству склонил, и то пришлось бараном оборачиваться, ну какое ж в том удовольствие? — С бараном я любиться не хочу, — смех из Ганны вороньей стаей вырывается, крылами черными под небом хлопает, каркает. Вторит ей бес; на пятки меж ее разведенных коленей присаживается, руки широко раскидывает, красуется. — Я тебе каким больше нравлюсь, красавица, таким, — ухмыляется, — али таким? И вспыхивает зелёным туманом обнажившееся оскаленное лицо. Да не смотрит Ганна — на спину откинувшись, небом звездным любуется, на лице скучающем прорезаясь улыбкой мечтательной, едва заметной. — Молчащим. Никакого сладу с Басаврюком, верно на селе говорят. А только ночь и вправду хорошая.