Облепиха и место

      — Ты бессердечен? — глаза у нее так широко распахнуты, что кажется будто все чувства, раскаленные, распадающиеся горьким прахом и пеплом, сейчас просыплются в его предусмотрительно подставленные руки.       — Да. — Ларссон отрывисто целует остро-узкую, точно морда гадюки, ладонь — так ставят точку. Кончики дрожащих пальцев призрачно пахнут лекарственными травами, с которыми она возилась целый день — словно горные вершины, тронутые белой гуашью снегов.       Она отступает, комкая в уголке кривящихся губ, будто папиросу, еще не родившийся негодующий вопль, а он не делает опрометчивой попытки удержать или последовать за ней — надежно прикованной мутным мечущимся взглядом к его невозмутимой ледяной улыбке. Отравляющей и слепящей, словно вырезанной когтем на скальной броне.       — Лора. — зовет он тихо.       Ее место не в аптеке.       Не сказать, чтобы госпожа Нильсен была блистательно умна или же многообещающе одарена для подобной доли…       Ему просто нравится ее искаженный плачем, визгливый голос.       Умопомрачительное упоение сокрыто в этой нелепой буре эмоций, смерчем вьющейся в стеклянном ободе стакана, цепко сжатом в его руке.       Необъяснимо, глупо. Но факт. А с неумолимой действительностью он всегда умел примиряться.       Капли слез и крупинки веснушек — это все благодатно округлое и гладкое, что в ней есть. Остальное — засевшая в горле рыбья кость, стальная проволока истерик, дерганое, порывистое, неконтролируемое, ломкое.       Хрупкое, смешное. Ласковое.       Ему неизъяснимо надоело, рассеянно, для тенистого умиротворения перебирая колоду карт, раз за разом поднимать с пола кокетливо ускользнувшую, лакированно-алую даму червей.       Когда она возилась с чьей-то чернобурой мерзостно горластой малышней, то хохотала так пронзительно и громко, что у него игольчато-колко и надсадно заныло в висках. Привалившись к стене, она неуклюже обмахивалась вялым истерзанно дырчатым лопухом, шумно переводя дух и отнюдь не очаровательно раскрасневшись — изойдя яростно помидорными пятнами, больше похожими на солнечный ожог.       Но у него где-то на самом кончике языка кисло встрепенулось несуразное «Красиво».       «Конечно, ведь истинный ценитель и в трухлявом пне найдет свое очарование, » — елейно согласился другой, затаившийся внутри, разумный Ларссон.       Но тот, держащий в руках бразды правления, менее неумолимый, уже покладисто признал, что, когда наверху бурлила и захлебывалась облава и дюжина идиотов покорно заткнулась, повинуясь его властному окрику, и лишь одна Лора продолжила кудахтать, причитать и рыдать, он не отвесил ей оплеуху и не придушил на месте. Только шикнул, сердито оскалившись и нахмурясь. Принял. Стерпел.       И, наблюдая, как она, проворно сорвав, задумчиво нюхает цыплячье-пушистый тонконогий одуванчик, отрешенно глядя на ее рябой и длинный, желтый от пыльцы нос, чувствовал, как накатывает умиротворение сродни тому, что окутывает при любовании безупречно расставленными по полкам книгами. Ощущал себя кораблем, наконец входящим в родную гавань.       Лора — как гроздья облепихи, компот из которых во всей семье с удовольствием пил один он. И этот довод иного Ларссона со скрипом устроил.       — Лора. — повторяет он тверже, пока она, судорожно сухо всхлипывая, непримиримо мотает головой.       — Что тебе, что?! — слова просачиваются через его руки, словно кривое лезвие ятагана, зловеще сверкая, но не в силах рассечь.       — Сегодня полнолуние. Пойдем. Очень глупо было бы с твоей стороны из-за размолвки пропустить столь бесподобную и теплую ночь. Лето так коротко.       Разумеется, она возмущенно фыркнет и, сверкнув желудевыми глазами, отвернется. Но он помедлит на пороге, и она, гневно чеканя шаг, сощурившаяся и напряженная, — басовито гудящая, режущая струна — свирепо бормоча, догонит.       Будет безветренно тихо и бестревожно. Лес будет заляпан лунным маслом, а невесомые перышки папоротников будут колыхаться так игриво, словно приглашая незамедлительно затеять прятки в их трепещущих зарослях.       Лора оборвет свою пылкую тираду, будто проглотив последние строчки, молитвенно сжав ладони, глубоко вдохнет и свистяще прошепчет смехотворное «Ой…».       Воздух будет пахнуть тягуче и пряно сосновой смолой, и пораженно застывшая лисичка ни капельки не воспротивится, когда он вновь, на этот раз бережно и почтительно, поцелует шершавые костяшки ее чуть желтоватых пальцев. И она даже, забыв обо всем, мечтательно склонит голову ему на плечо, и ее кудряшки (каждая — тугая рыжая дикая розочка) будут назойливо щекотать и пахнуть солнцем. И в этот момент все будет явственно, ослепительно как надо.