Пустота

      Дверь бесшумно открывается, и вместе с вечерней прохладой в мастерскую вливается тонкий запах Нимуры. Ута невольно тянет носом воздух, прикрыв глаза, и тоже не издаёт ни звука: слишком непривычно, когда на тебя с порога не обрушиваются шум и ненужные разговоры.       В абсолютной тишине между ними звучит знакомая симфония, в которой улавливаются изломанная мелодия лжи, диссонирующие аккорды отчаяния и мерное биение смерти. Ута знает её досконально, ведь она преследует его почти постоянно, доводя до безумия и заставляя увеличивать громкость в наушниках до боли в барабанных перепонках.       Нимура приводит свой невидимый оркестр, и симфонию играет удвоенный состав.       Задумавшись, Ута не замечает, как к нему подходят, и едва ощутимо вздрагивает, когда Нимура касается его: опускает пальцы в перчатках на плечи, сразу же вцепляясь в них, утыкается носом в волосы, ведёт вниз по затылку до самой шеи и прислоняется к коже лбом, глухо выдыхая. Его руки скользят ниже по ключицам, скрещиваются на них, сжимая в подобии объятий, и Ута бессознательно кладёт ладонь на рукава чёрного плаща. Вместо дежурного полушутливого вопроса, зачем Нимура опять пожаловал, из груди вырывается совсем другое:       — Что произошло?       Нимура усмехается — его горячее дыхание обдаёт чувствительные лопатки в вырезе свободной майки — и ослабляет хватку, но прикасается губами к выступающему позвонку, едва ощутимо, как будто случайно, а затем тут же отстраняется. С шорохом сняв плащ, он вешает его на спинку стула для посетителей, после чего идёт к креслу в углу и расслабленно опускается в него. Выходит совершенно бесшумно — Нимура контролирует каждую напряжённую мышцу, особенно те, что поддерживают на лице улыбку. Он кладёт руки на подлокотники, плавно забрасывает ногу на ногу и с долей гордости запрокидывает голову — это всё выглядит манерно и театрально, как самоубийство царицы, позволившей ядовитой змее себя укусить. Ута смотрит, не позволяя ни словом, ни едва заметным изменением в лице показать, что по горло сыт наигранностью и ждёт, когда она пойдёт прахом.       Выдох — резкий, обречённый — и Нимура закрывает глаза, переставая улыбаться. Медленно подняв руки, он складывает их за головой, а скрещенные ноги вытягивает вперёд.       — Я устал, Ута, — произносит он мертвенно-спокойно, и уголки губ на мгновение снова дёргаются вверх — Нимура почти смеётся над своей слабостью, заключённой не в словах, а в признании. Через секунду рот растягивается шире, не в улыбку — Нимура пытается, но улыбка не выходит, и он отводит лицо в сторону, разглядывая тень в противоположном углу.       Ута молчит и не ждёт продолжения — сказанного достаточно. Внутри нет ни шутливой иронии, ни ядовитого сарказма, ни кислой жалости — только пустота и безразличие, отражение состояния Нимуры и суть самого Уты.       Открытая поза Нимуры притягивает взгляд. Он весь как на ладони: рассматривай и прицеливайся, куда бы нанести смертельный удар, к которому Нимура, несомненно, готов. Даруй избавление — он будет рад, по крайней мере сейчас.       — Что произошло? — повторяет вопрос Ута, немного тише, чем в первый раз.       Нимура переводит взгляд тусклых глаз на свои колени, будто удивляясь, что у него вообще есть ноги, и размыкает губы, вдыхая.       — Ничего не работает, — негромко отвечает он, умолкает, но, мотнув головой, продолжает, с трудом выталкивая из горла каждое слово: — Весь план напоминает мне сейчас огромный механизм с сотнями шестерёнок, больших и маленьких, и все их нужно постоянно смазывать, иначе они стопорятся. — Он невесело усмехается, но фальшивая улыбка быстро исчезает с лица. — И я как последний дурак бегаю и подливаю масло, надеясь, что эта необъятная ржавая рухлядь всё-таки сдвинется с мёртвой точки. Поэтому я устал.       Потянувшись к красному шейному платку, Нимура ослабляет узел и оттягивает его, прерывисто вздыхая. Затем он кладёт ладони в красных перчатках на согнутые колени, рассеянно отбивает пальцами какой-то короткий ритм, но, не закончив, сжимает ткань брюк и ёжится, как от холода.       Ута не отвечает — процент успеха изначально был слишком мал. Даже с таким изощрённым интеллектом, как у Нимуры. Даже с такой поддержкой, как Кано и Клоуны. Однако Нимура тоже это знает, а говорить вслух об очевидных вещах они не привыкли.       Симфония доносится громче, и резкое медное звучание неслышно разрывает пустоту между ними, пронизывая её нестройными атональными аккордами. Вновь с кристальной ясностью Ута понимает, почему они почти постоянно разговаривают с Нимурой, вернее, перебрасываются колкостями, даже когда пьют кофе или занимаются сексом, — только чтобы слышать голоса друг друга, но не жуткую музыку, которая исходит от них самих. Только чтобы не чувствовать, как пустота, наполненная низкими похоронными ударами, съедает их изнутри.       Ута встаёт — невидимые оркестранты провожают его возмущёнными взглядами — и подходит к Нимуре, ослабляя натянутую между ними струну. Изломанная мелодия становится ниже, а после и вовсе превращается в хрип. Нимура смотрит, как Ута опускается на колени между его ног и кладёт локти на его бёдра.       — Можно попробовать снова, — говорит Ута, не улыбаясь — это ведь не поддержка, а единственный их вариант.       — А у меня есть на это время? — с нежностью спрашивает Нимура и, наклонившись, касается пальцами в перчатках его лица, очерчивает контур губ и гладкие скулы. — Я же не ты.       В его словах горечь, обида, злость и чернейшая зависть — то же самое плещется и в глазах. Уте не страшно — он бы без раздумий, беззаботно смеясь, отдал Нимуре своё время, которое так бездарно потратил. Ах, если бы это только было возможно.       — Иногда я думаю, что даже мою недолгую жизнь стоило бы прожить по-другому, — тихо говорит Нимура, и глаза его зажигаются совсем иначе, словно их чернота — всего лишь тень от чего-то большого, что перекрывает свет. — Возможно, тогда бы у меня было хоть что-то.       — Можно сказать, что на данный момент у тебя есть я, — проговаривает Ута. Перчатки прохладные, но сквозь них проступает едва ощутимое тепло.       — Очень смешно, Ута. — Яд в голосе Нимуры разъедает улыбку на его собственном лице. — Поднимайся, мне непривычно видеть тебя на коленях, а привыкнуть я всё равно не успею.       Ута не торопится вставать: он опускает руки и сжимает ладони под коленями Нимуры, а носом плавно ведёт по внутренней стороне бедра до самого паха. Уткнувшись в ширинку, он прикрывает глаза и жарко выдыхает через рот, и только затем поднимается и садится в кресло, широко раздвинув ноги.       — Ого, даже так. — Подняв голову, Нимура вскидывает тонкие брови и кладёт руки на рёбра Уты, притягивая его ближе.       Ута склоняется над ним, берёт его лицо в ладони в зеркальном жесте, гладит большими пальцами скулы и зарывается подушечками в волосы над висками.       — Ты дёшево продаёшься за честность, — шепчет Нимура и облизывает губы. Чёрные глаза заволакивает лёгкой дымкой.       — А ты дорого её продаёшь, — в тон ему отвечает Ута и сокращает последние сантиметры между ними, соприкасаясь с Нимурой губами.       Где-то позади грохочет невидимый оркестр, и фальшивая мелодия лжи снова ввинчивается в уши истеричными взвизгами, а по спине бегут мурашки от низкого стонущего рёва. Нимура хватается за Уту, чтобы не утонуть в лавине неслышного звука, но резонанс только усиливается, расщепляя звучание на четвертитоны и выводя диссонанс в абсолют. Асинхронное биение двух полумёртвых сердец складывается в полиритмию с траурным маршем неумолимого времени.       Симфония из звуков, распавшихся на мельчайшие обертоны и собранных заново во всепоглощающий крик пустоты, — самое совершенное произведение, которое невозможно создать руками одного творца.