***
— Это причуда Обмена душ, — говорит Цукаучи, перебирая в руках документы. — Я знал, что эта гадина напустила какой-то сраной магии! Ты же видел, как она расхерачила цветочные горшки, и люди падали, как мухи, — Кацки со злостью бьет кулаком по столу. — Я говорил: не дай ей себя коснуться! — А сам взял и подставился, — говорит Тодороки, и за его спокойствием кроется раздражение. — Хоть раз последуй своему совету и не будь таким безрассудным. Может, тогда подобное больше не случится. Кацки вспыхивает. Вскакивает на ноги, опрокидывает стул. — Ага, а знаешь, чего бы не случилось? Этого. — Он взмахом указывает сначала на себя, потом на Тодороки. — Если бы ты не встрял, как ты это любишь делать. Сколько еще повторять: не лезь в то, что тебя не касается! Тодороки тоже встает и спокойно встречает его взгляд. Кацки приходится смотреть сверху вниз, а не наоборот, и он снова вспоминает, в какой они жопе. — Меня касается, если ты ведешь себя так, словно тебе жить надоело. — Хватит, — грубо прерывает их Айзава. — Сядьте. Вы уже не первогодки. Не ссорьтесь, как дети. Кацки фыркает, но снова садится на пластиковый стул комнаты для допросов. — Слушайте, мы рассказали вам все, что знали. Та баба собиралась использовать на мне свою отстойную причуду, но Тодороки повел себя как полный болван и сбил меня… — Ты о том, как я спас тебе жизнь? — уязвленно бросает Тодороки, но Кацки, повысив голос, продолжает: — И теперь я застрял в его хреновом теле. А он — в моем охренительном. — Думаю, тебе повезло куда больше, — говорит Тодороки. Айзава вздыхает — в миллионный, наверное, раз. — Злодейку зовут Лиловая Императрица. Она печально известна тем, что использует свою причуду для массовых убийств. Вам двоим повезло остаться целыми… по крайней мере, относительно. Мы не знаем, есть ли у этой причуды ограничение по времени. Если повезет, эффект пройдет сам собой, но, скорее всего, действие причуды можно отменить, только если поймать Императрицу и заставить обменять вас обратно. — Что? — взрывается Кацки. — Сенсей, — хмурится Тодороки. — Не сочтите за наглость, но, может, используете на нас свою причуду? Возможно, она отменит эффект. Айзава качает головой. — Я использовал ее на Бакуго, как только он сказал, что не ты. Подумал, что это подозрительно. И я уже встречался с Императрицей раньше. Я могу стереть ее причуду, только если она не успела обменять души. Кацки стискивает зубы, глуша разочарованный стон. — Что за хрень? Он не представляет, как продержится в этом теле еще хоть час. Что уж говорить о времени, которое понадобится профи, чтобы поймать эту тупую стерву? Черт. Что еще хуже — у него нет взрывов. И как бы пристально он ни пялился на ладони, те не излучают ни лед, ни пламя. Наверное, он вообще не сможет пользоваться причудой Тодороки, а значит, он беззащитен, как младенец. Более того, они оба беззащитны, и если на них нападет какой-нибудь злодей, или если Альянс злодеев снова явится за Кацки... Округлив глаза, он смотрит на Тодороки, который в его теле, как всегда равнодушный и тихий. Если Альянс злодеев придет за Тодороки, приняв за Кацки, то тот — покойник. Тодороки не сможет ни сражаться, ни защититься, не говоря уже о том, чтобы защитить Кацки, как он это обычно пытается сделать. Черт. Черт, вот же дерьмище... — Бакуго. Бакуго, дыши, — слышит он. Он пытается подчиниться, хватается за грудь, но даже это движение кажется чужим. Все не так, Кацки не в своем теле, у него нет причуды, и Тодороки, возможно, погибнет, станет еще одним героем, который пострадает из-за него… — Бакуго, посмотри на меня, — приказывает другой голос, в этот раз ближе. Подняв глаза, Кацки видит перед собой собственное лицо, черты которого омрачены беспокойством Тодороки. Руки ложатся ему на плечи, и он чувствует, как его дыхание медленно выравнивается. — Все будет хорошо. Мы разберемся, как всегда. Это не насовсем. — Я прибью ее к черту, — клянется Кацки голосом Тодороки, который звучит до неузнаваемости резко. — Тебе не придется ничего делать, — вмешивается Цукаучи, еще раз привлекая их внимание. — Профи со всем разберутся. — А вы двое тем временем будете как обычно ходить в школу и вести себя тише воды, ниже травы. Если СМИ разнюхают о том, что случилось, у Юэй будут неприятности, — сурово добавляет Айзава. — Я не хочу, чтобы вы нарушали комендантский час или покидали территорию школы. Вам все понятно? — Да, — отвечает Тодороки, а Кацки рывком кивает. — А пока давайте-ка возвращайтесь в общежитие, — говорит Цукаучи, поднимаясь на ноги. Тодороки отпускает Кацки и отстраняется. Задерживает взгляд на его лице, потом смотрит на Айзаву. — Что вы скажете остальным ученикам? — Правду, если вас двоих это не смутит. — Айзава в задумчивости умолкает, глядя то на одного, то на другого. — Хотя, возможно, и говорить ничего не придется. Кацки сутулит плечи и встает, ему невыносима мысль о том, что одноклассники увидят его в таком жалком состоянии. Но единственная альтернатива — вообще не ходить на занятия, а он скорее сдохнет. — Хрен с ним. Давайте просто со всем разберемся.***
— Вот так Бакуго с Тодороки поменялись телами. Воцаряется тишина, которая быстро — слишком быстро, как кажется Кацки, — сменяется хаосом. — Стойте, сенсей, как до этого вообще дошло? — Сенсей, ну хоть намекните! — Они совсем идиоты? — Вы пошутили, да? Это была первоапрельская шутка? — Сегодня не первое апреля, дебил. — Погодите, так они и останутся? Надолго? — Угомонитесь, — говорит Айзава и, дождавшись, пока утихнет шум, продолжает: — С этой проблемой разбираются профи. А вы пока не болтайте. Я не хочу, чтобы информация просочилась дальше этого кабинета, ясно? — Да, — хором отвечает класс. — Хорошо. Сегодня мы начнем с алгебры. Бакуго, Тодороки, займите свои места. И снова тишина. Класс, затаив дыхание, наблюдает за этим балаганом. Кацки искоса смотрит на Тодороки. Тот, даже не взглянув на него в ответ, направляется к месту Кацки у окна. Кацки, не раздумывая, хватает его за рукав. — Стой, ублюдок, там мое место. — Да, вот и я о том же, — говорит Тодороки и изгибает губы в снисходительной улыбке, которая всегда заставляла Кацки кипеть от злости. — В конце концов, я ведь притворяюсь тобой. — Ты хреновый актер и хрена с два сможешь притвориться кем-то другим, так что не парься. Вали на свое место. — Ты говоришь об одних и тех же вещах, — замечает Тодороки, но Кацки делает вид, что не слышит. Он идет к своему месту. Стоит приблизиться, как сидящий позади Деку поднимает на него раздражающе пустой взгляд — как будто не знает, кого видит перед собой. — Если тебе есть, что сказать, вперед, Деку, — рычит Кацки. Деку принимается быстро моргать, потом смущенно чешет затылок. — Прости, Ка… — Он сглатывает, словно не может вытолкнуть изо рта ни слова. Кацки бы рассмеялся, не знай он этого кретина с пеленок. И почему он смотрит на Кацки так, словно видит впервые? — Выкладывай уже, — рявкает Кацки. — Извини, Каччан, — все еще растерянно говорит Деку. Кацки поворачивается к нему спиной, садится и чувствует на себе множественные взгляды. Приподняв плечи, он вытаскивает книги и волевым усилием ограждается от всего вокруг. По крайней мере, можно не волноваться о том, что в таком состоянии карандаш взорвется у него в руке. Занятие начинается, Кацки записывает за сенсеем и понимает: почерк у Тодороки просто отвратный. Пишет, как курица лапой. И все же, Кацки усмехается. Еще один пункт, в котором он обошел «идеального» Тодороки Шото. В такой ситуации нарыть гору компромата будет проще простого. Может, все не так уж и ужасно.***
Кацки ошибался. — Что за херня творится с твоей причудой, а, двумордый? — разочарованно кричит он, задолбавшись топтаться по полигону и ждать, пока что-нибудь уже случится. Пока он просто выставляет себя идиотом перед всем классом, который находит сложившееся положение до коликов смешным. Каминари, этот мелкий гаденыш, тыкает в Кацки пальцем и смеется, стоит только глянуть в его сторону. Кацки клянется: когда он вернется в свое тело, Каминари поплатится первым. Не такой уж Кацки и смешной, пусть со стороны перекошенное лицо Тодороки и выглядит, быть может, странновато. За такое зрелище, наверное, и заплатить не жалко. Но происходящее — не одна из иллюзий Камие, а его теперешняя жизнь. Поэтому нет, Кацки нихера не смешно. — То же могу спросить и о твоей причуде, — парирует Тодороки, буравя взглядом ладони и потирая большим пальцем указательный, будто пытаясь высечь искру. — С тобой всегда так трудно? — Тебе — может быть, — с презрением усмехается Кацки. Но все впечатление портится, когда он снова топает ногой, надеясь хотя бы на слабый холод — знак того, что сраная причуда Тодороки работает. Но чувствует лишь холодный порыв ветра, к которому не имеет никакого отношения. Даже ветер издевается над ним за то, что он такой бесполезный. — Может, у вас есть что друг другу посоветовать? — предлагает Деку, проходя мимо. Его кожа искрит силой Один за Всех, потом свечение исчезает, и Деку переводит дыхание. — Как минимум узнаете о причудах друг друга. — А может, тебе стоит заткнуться, — по привычке рявкает Кацки, но… идея вообще-то неплохая, пусть ему и хочется думать, что после всех этих лет он знает о причуде Тодороки почти все. По крайней мере, столько, сколько нужно знать тому, кто не Тодороки. — Как ты заставляешь ладони потеть? — послушно спрашивает Тодороки. — А я почем знаю, за это мышечная память отвечает! Вот как ты на велосипеде ездишь? — Педали кручу, — с постной миной отвечает Тодороки. Деку сгибается пополам от смеха и затем снова убегает, оставляя на земле рытвину от толчка. Бесполезный ублюдок стал таким сильным; раньше это бы ужаснуло Кацки, но сейчас вызывает лишь своего рода гордость. Кацки сжимает губы, сдерживая смех. — Умник хренов… Поначалу я тер ладони, чтобы их нагреть. Может помочь. Или нет, и ты слишком тупой, чтобы осилить мою крутую причуду. Не обратив внимания на подколку, Тодороки задумчиво кивает: — Я считаю, что моя причуда берет начало в легких. Глубоко вдохни. — Не командуй мне тут. Но Кацки все равно подчиняется, машинально закрывая глаза. — Воздух горячий или холодный? — Не знаю… обычный. — Попробуй еще раз. Представь, что сейчас морозная зима, и сделай глубокий вдох. Кацки кивает, втягивая воздух. В конце концов, он чувствует в груди то, о чем говорил Тодороки — ощущение, будто бы он промерз до мозга костей. Как будто в его грудной клетке заперта метель. Кацки открывает глаза. — Замерз? — спрашивает Тодороки, хотя в этом нет нужды. Дыхание Кацки становится мерзлым. — Святые ежики, — говорит он, выдыхая облачко пара и потирая грудь, в которой, кажется, поселился холод. — Ты быстро учишься, — говорит Тодороки, и Кацки смотрит на него в поиске зависти или досады, но тот выглядит довольным. На его губах играет едва заметная улыбка и все такое. Нет, какого хера? — Не корчь моим лицом таких рож, — рявкает Кацки. Тодороки недоуменно наклоняет голову, словно молча спрашивая: «Каких рож?». — А теперь научи пользоваться огнем. От этих слов лицо Тодороки меняется. Сначала становится задумчивым, потом кривится, будто от неприятных воспоминаний. Кацки и не думал, что его мимика способна передавать такие эмоции. Кацки как никто другой знает, о чем Тодороки думает, и теперь он жалеет о том, что спросил. — Забей, сам разберусь, — грубо говорит он. Тодороки кивает. Его лицо разглаживается, и напряжение в груди Кацки ослабевает. Тодороки смотрит вниз, на свои руки — на руки Кацки. — Полагаю, чтобы воспользоваться твоей причудой, мне надо представить жаркий летний день? — ...просто три их, пока не нагреются, кретин. Скоро с ладоней Тодороки срывается первый взрыв. На лице появляется смесь удивления и восторга, и Кацки интересно, как бы смотрелось это выражение, будь Тодороки в своем теле.***
Кацки ловит себя на том, что входит во вкус. Даже несмотря на то, что он контролирует лишь половину причуды Тодороки и в лучшем случае на уровне начальной школы, холод в груди теплее «ничего», которого он поначалу так боялся. Есть что-то на удивление успокаивающее в выдыхаемых им облачках пара. Вообще, Кацки терпеть не может холод, но в теле Тодороки тот ему даже нравится. — Смотрю, ты развлекаешься, — говорит Тодороки, нагоняя его по пути в общежитие. — Я тренируюсь, — огрызается Кацки. — Хрена с два я буду беспомощным, если на нас нападут. И ты, дебил, тоже должен тренироваться. Пока они не вернутся в свои тела, Кацки будет грызть тревога, что их застанут врасплох и что Тодороки не сможет нормально воспользоваться его причудой. Холод хотя бы чуть ослабляет напряжение. Но этого мало. Нужно как можно быстрее научиться контролировать огонь, не прибегая к помощи этого придурка. Внимание привлекает взрыв на кончиках пальцев Тодороки. — Я достаточно разобрался в основах. — После этой демонстрации Тодороки бесстрастно прячет руки в карманы. — Этого мне хватит, пока мы не поменяемся обратно. — Этого не хватит, ты, тупой… — Кацки возмущенно топает ногой и под ботинком каким-то чудом образуется ледяная корка. Он и Тодороки смотрят вниз и ошеломленно молчат. Затем грудь стискивает восторг, сравнимый только с тем, когда он обнаружил свою причуду, и Кацки тыкает в лед, задыхаясь от радости. — Ты это сейчас видел? Святые ежики, я это сделал! Тодороки какое-то время молчит. Кацки не может расшифровать взгляд, которым тот на него смотрит. — Да. Хорошая работа. Как и ожидалось, ты талантлив, в каком бы теле ни находился. И не понять, издевается над ним этот ублюдок или нет. — Эй, какого хрена. Что ты пытаешься сказать? — Ничего. — Тодороки идет дальше. Кацки торопливо догоняет его, перегоняет и бросает: «Не иди впереди меня, придурок!». Тодороки, как и всегда, с легкостью игнорирует его слова. — Ты одаренный. — Так и говори, а не юли. — Я так и сказал. — Знаю, я имел в виду, сразу надо было сказать...***
— Хрена с два. — В твоей постели спишь либо ты, либо я. Выбирай. Кацки требуется секунда, чтобы поразмыслить над ситуацией. Потом он говорит: — Я сплю в своей постели, отвали! — Значит, ты хочешь, чтобы я спал в твоей постели. — Да… Нет! Ты, урода кусок. — Кацки хватает Тодороки за грудки, отчаянно желая стереть с собственного лица безразличие. — Ты пытаешься заморочить мне голову? Я же сказал: я сплю в своей постели! — И это значит, что я буду спать в твоей постели, Бакуго, — терпеливо объясняет Тодороки, будто разговаривая с ребенком. У Кацки дергается бровь. Чуть помедлив, он отпускает Тодороки. — Нет, это… Вот же херня. — Да. Что для тебя меньшее из двух зол? — То, что я в твоем теле буду спать в твоей постели. — Кацки трет виски. — Так, нет, стой. — Звучит верно. Значит, я буду спать в твоей постели, а ты в моей. — У меня от вас голова разболелась, — сбоку говорит Мина. — Что есть, то есть, — бормочет Киришима и торопливо уходит к себе в комнату. Вид у него такой, будто он попал в параллельное измерение. — Сначала я принял все за шутку, но Бакуго ни за что бы не смог весь день проходить с таким лицом, — говорит Каминари. Кацки хочется вмазать ему, но оно того не стоит. Каминари лишь посмеется над тем, что Тодороки опустился до рукоприкладства. — Заткнись. Я пошел к себе, — рявкает Кацки и ощетинивается, когда понимает, что Тодороки следует за ним по пятам. — Тебе обязательно идти рядом? — Нам по пути, — говорит Тодороки, закатывая глаза. — И ты хотел сказать, что пошел ко мне. Напоминание заставляет Кацки нахмуриться. — Просто вещи мои не трогай. — Не будь смешным. Я же буду трогать их в твоем теле, так что разницы никакой, — отвечает Тодороки, вытаскивая из кармана телефон. Он замирает, когда видит незнакомый экран. — Мы не обменялись сотовыми. Моргнув, Кацки достает телефон из кармана. Передает его Тодороки, забирает из его рук свой. Тодороки нерешительно сводит брови. — Что? — Будет проблематично, если мне отец позвонит, — через некоторое время отвечает он, пока они ждут лифт. Кацки раздраженно выдыхает и протягивает руку. — Давай сюда. — Что? — Давай сюда мой телефон. — Тодороки передает телефон обратно. Свой Кацки засовывает ему в карман. — На тебе мой. Если моя мама позвонит, просто пошли ее. Тодороки таращится на него и, кажется, даже не замечает, что двери лифта распахнулись. — Нет, я так не могу. — Можешь, потому что ты — это я. Мама не заметит разницы. — Кацки пинает Тодороки в ботинок, чтобы тот пошевеливался. Тодороки заходит в лифт, пусть и немного раздраженно. — А я пошлю твоего папашу, раз уж сам ты не в состоянии. — Я в твоей помощи не нуждаюсь, — сердито говорит Тодороки. — Может, и так, но я все равно пошлю. — Бакуго... — Мой этаж, так что вали. Тодороки выглядит раздраженным, выглядит так, будто хочет что-то сказать. Кацки теряется — он впервые видит на своем лице такое выражение. В любом случае, оно кажется безобидным, до смешного кротким. Лицо Тодороки не особо выразительное, но от того его злость смотрится еще красноречивее. В теле Кацки же он выглядит так, будто чихнуть хочет. Но в конце концов ему приходится выйти, чтобы не пропустить свой этаж. Разделяющие их двери лифта захлопываются. Кацки прислоняется к стене, чувствуя себя до смерти уставшим. Выдохнув, он смотрит, как в воздухе растворяется облако пара. Он не знает, сколько еще выдержит.***
Кацки никогда и представить не мог, что окажется в постели Тодороки, одетый в его же одежду. И вот вам, пожалуйста. Единственное утешение — Кацки сейчас хотя бы не Кацки. И все же, интересно: было бы ему так же неловко, находись он здесь в своем теле? А Тодороки лежал бы рядом, а не… Кацки быстро выкидывает из головы эти мысли. Он не будет думать о Тодороки в таком смысле, пока они… Нет, он вообще не будет думать в таком смысле о Тодороки, мать его, Шото. «Да пошло оно». Кацки скатывается с постели и садится за стол. Такими темпами он не уснет, так что лучше уж заняться домашкой.***
Шото просыпается с криком. Липкий ужас болезненно сдавливает легкие, и когда он касается пальцами щеки, та мокрая от слез. Он думал, кошмары ушли год назад вместе с сожалениями. Он таращится в потолок, пытаясь успокоить дыхание и взять себя в руки. Шото когда-то представлял — быстро, мимолетно — как он окажется в комнате Бакуго. Все совсем не так, как он думал, особенно внутри Бакуго. Его комната совершенно пустая, аккуратная до стерильности — ничего общего с ожиданиями. Даже постельное белье белое — простое, без единого узора, полная противоположность натуре Бакуго. С таким же успехом комната могла быть гостевой в обычном доме. Да и тело… Шото понял, как много не знает о Бакуго Кацки, когда познакомился с его телом так близко. Он задумчиво смотрит на руку. Сначала его заворожили как овальная форма ногтей, так и сила, бурлящая под обычными на первый взгляд ладонями. За день, который Шото пробыл в теле Бакуго, он изучил его руки почти так же хорошо, как свои собственные. Кошмар и рядом не стоял с теми, что мучили Шото раньше, но все же. Он не помнит, что именно ему снилось, но застарелый страх того, что за ним следят — что его похитят — принадлежал Бакуго. Он уверен. Горло сжимается. Шото идет в ванную, чтобы смыть с себя слезы и остатки сна. Из зеркала на него смотрит Бакуго, чье лицо разглажено равнодушием Шото. Он пытается принять раздраженный вид, но и это смотрится неправильно. Фальшиво и неуместно. Он не может дольше оставаться на месте. Несмотря на то, что из-за сонливости тело кажется непривычно тяжелым, Шото выходит из комнаты и поднимается на этаж выше. Машинально почти входит в свою комнату, но в последний момент вспоминает о том, что надо постучать. Бакуго открывает практически сразу. Не похоже, что он много спал, если вообще ложился. Шото не из тех, кому нужно много сна. Может, у тела и сменился хозяин, но вот привычки — вряд ли. — Ты, — ровно говорит Бакуго. Шото слышит свой голос, но все же не может определить тон. Это сбивает с толку. — Да, — говорит Шото. Бакуго и не думает отходить в сторону, и Шото с легким нетерпением спрашивает: — Можно войти? — ...нахрена? Шото не говорит: «Это моя комната». Знает, что Бакуго, мягко сказать, терпением не отличается и провокацию мимо ушей не пропустит. — Я хочу кое-что обсудить. — Сейчас три утра, — говорит Бакуго так, будто это важно, хотя он совершенно точно не спал. Но он быстро сдается. Он всегда в итоге сдается, если Шото долго на него смотрит. Битвы без слов, как выяснил Шото, больше по его части. У Бакуго просто не хватает на них терпения. — Ладно, валяй, — говорит тот, стоит Шото переступить порог. Шото садится за котацу и только потом открывает рот: — Тебе часто снятся кошмары? Бакуго замирает. — Что? — Кошмары, — повторяет Шото, складывая руки на груди. Этот жест, как ни странно, принадлежит не ему. Так тело Бакуго само реагирует на нападки. — Тебе они часто снятся? — Я услышал, мать твою! И в каком месте это тебя касается? — Если ты умудрился забыть, то я — это ты. В данный момент. Бакуго открывает рот и, запнувшись, молча закрывает. Шото жалеет о том, что не может занять руки чашкой чая или чего-нибудь еще, чтобы не ерзать, как ему того хочется. Точнее, как того хочется телу Бакуго. — Я заварю чай, — решает Шото. Похоже, что ответа он не дождется. — Это поможет тебе уснуть. — Нет, какого хрена? — На последнем слове голос Бакуго будто прерывается. — Не смей заваливаться ко мне с такими вопросами, а потом просто делать сраный чай, ты, урода кусок. Шото опускается обратно на колени. — Я подумал, что за чаем мы все и обсудим. — Мне не нужен твой сраный чай, — с дрожью в голосе говорит Бакуго, и Шото спрашивает себя: правильно ли он сделал, что пришел сюда? — Откуда, мать твою, ты знаешь? — О кошмарах? Твоему телу только что приснился кошмар. Я мало что помню, но… — Шото не говорит «ты плакал», перефразирует: — Он произвел на меня впечатление. Бакуго сжимает кулаки. — Откуда ты знаешь, что это не твой кошмар? — Свои кошмары я знаю. — Это не… Не… — Собравшись с мыслями, Бакуго смотрит с привычной, несмотря на чужое тело, злостью. — Пошел ты. Хочешь, чтобы я извинился, или что? «Прости, что тебе пришлось пережить мой кошмар», этого ждешь? Шото хмурится, напоминая себе, что для Бакуго лучшая защита — нападение. — Конечно, нет. — Тогда что? Да, у меня бывают кошмары. Как у всех нас. Как у тебя. — Мои уже в прошлом. — Как и мои, — отрезает Бакуго. «Неправда», — думает Шото, но не произносит этого вслух и решает перейти сразу к сути. К причине, по которой пришел сюда. — Прости. — А? — Я пришел извиниться, — признает Шото. — Разбудивший меня кошмар напомнил мне кое о чем. Я уже давно хотел сказать это, правда, и… Извини. — Да за что, мать твою? — За то, что не сражался с тобой всерьез на первом году обучения… За то, что не успел дотянуться до тебя в тренировочном лагере. — Бакуго смотрит на него, широко распахнув глаза, не моргая. Шото продолжает: — И вот за это. — За это, — эхом отзывается Бакуго. — Я виноват в том, что мы поменялись телами. Зря я тогда... — Заткнись, Тодороки. Просто… заткнись. Шото сжимает губы и больше ничего не говорит. Он еще никогда не видел Бакуго таким злым — может, потому, что прежде у Бакуго было другое лицо. — Если ты притащился сюда в три утра, чтобы нести всякую хрень, то проваливай. В этот раз Шото не удается справиться с раздражением. — Я извиняюсь перед тобой. Хоть раз мог бы послушать, а не нарываться на драку. — Ну, мне твои извинения нахрен не сдались. Ты извиняешься за то, что спас меня от того злодея? Извиняешься за то, что пришел за мной, когда меня похитили, несмотря на то, что нарушал закон и тебя могли исключить, или вообще прибить? Извиняешься за то, что из-за моральных заморочек не мог сражаться в полную силу на том гребаном спортивном фестивале? — Бакуго сжимает зубы и отворачивается. — Я не хочу нихрена слышать, тупой ублюдок. Шото столбенеет. Он и не думал, что Бакуго так смотрит на ситуацию, что он уже за все его простил и считает — Шото не за что извиняться. — Ты и правда думал, что я тебя в чем-то виню? — спрашивает Бакуго со смешком, который иначе как самоуничижительным не назовешь. — Убежище Камино случилось только потому, что я был слабым. Обмен телами случился потому, что я все еще слишком слабый. Ты просто прикрывал мою задницу, совсем как три года назад. Шото всегда считал, что Бакуго еще с первого года его как минимум недолюбливал, и теперь он не может найтись с ответом. — Что, расхотелось болтать? — насмехается Бакуго. — Ты не слабый, — говорит Шото, и он действительно так думает. — Слабый. А сейчас так вообще. Я практически беззащитен. И не поспоришь. Может, Бакуго и быстро учится, но с причудой Шото ему не быть таким же сильным, как со своей. Приняв решение, Шото поднимается на ноги. — Я сделаю чай. — И, пока Бакуго не успел возразить, добавляет: — Он поможет уснуть. Тебе нужно, если ты хочешь понять, как контролировать мой огонь. — Я не люблю это травяное дерьмо. — Я люблю. Только потом, поставив перед мрачным Бакуго исходящую паром кружку, Шото смотрит ему в глаза и говорит: — Снова они тебя не заберут. Бакуго делает глоток, на лице не появляется отвращения. Он отпивает еще. — Сейчас им нужен не я. Шото замирает, когда до него доходит смысл. Возникшее между ними напряжение никуда не девается, но грудь немного отпускает, когда он понимает, что Бакуго беспокоился не за себя, а за него. Шото садится напротив него за котацу и ставит перед собой чашку с чаем. — В таком случае, нам обоим есть, чем заняться, — говорит он. Отпивает чай и морщится, стоит привкусу коснуться языка. — Я не люблю травяное дерьмо, — самодовольно говорит совершенно невыносимый Бакуго. У Шото появляется странное желание послать его куда подальше.***
— Тодороки-кун… ой! То есть, Бакуго-кун, прости, опять забыла... Урарака извиняется, сложив вместе ладони, и Кацки стискивает край парты. Это седьмой херов раз за неделю. Как минимум раз в день какой-нибудь кретин в этом дурацком классе путает его с Тодороки. Киришима — и тот сначала привычно закинул руку на плечо Тодороки. Потом опомнился и заизвинялся перед Кацки. Ему было плевать, но блин, неужели так сложно просто взять и запомнить? И так бесит, что приходится каждое утро видеть в зеркале рожу Тодороки. Напоминать остальным, что он не Тодороки, — лишний раз напоминать себе, а ему это нахрен не сдалось. Вслух он говорит: — Нам что, бейджики нужны? — Или можете на лбу имена написать, — хихикает Каминари с противоположного конца класса. — Идея с бейджиками отличная! — восклицает Иида. — Я мог бы сбегать и купить парочку в магазине... — Это был сарказм, очкастый придурок! — Не повышай голос, Тодороки, — говорит Айзава, переступая порог класса. Потом понимает, что сказал, и выходит, бормоча себе под нос, что ему нужно еще пять минут, чтобы проснуться. Кацки раздраженно мычит. — Тодороки такой красавчик, но вот вам, пожалуйста, ты постоянно портишь его лицо, — говорит Мина. — Захлопнись, — говорит Кацки. Ему требуется время, чтобы вспомнить: без взрывов он не такой страшный. — Бейджи — не лучшая идея, — задумчиво говорит Тодороки. — А, ты все еще об этом?! — гогочет Каминари. — А как насчет… шляп с именами? — хихикая, выдавливает из себя Хагакуре. — Хватит об этом, — предостерегает Кацки, потому что он знает: Тодороки, придурок, все еще размышляет над этой идеей. Черта с два Кацки на такое пойдет. — Мы не будем носить бейджи или еще какую херню, которую вы сейчас придумаете. Кретины, врубите уже мозги и запомните, кто есть кто! — Хамло! — жалуется Серо. — Да, — надувается Мина. — Мы же просто помочь пытаемся. — Я что-нибудь придумаю, — обещает Тодороки. — Нет, двумордый, не придумаешь. Тодороки не отвечает, лишь задумчиво подпирает подбородок, что не сулит ничего хорошего.***
Когда Тодороки приходит в класс на следующий день, Каминари с Серо смеются и тыкают в него пальцами. Сначала Кацки ничего не замечает, но потом видит у него на щеке написанное черным маркером имя. На его, Бакуго, щеке. Лицо Кацки осквернено именем Тодороки Шото, выведенным его собственным аккуратным почерком. «Собственность Тодороки Шото». Кацки чувствует, как вскипает кровь, но не успевает и встать, как Тодороки поворачивается к нему и говорит: — Это была идея Мидории. Кацки устремляет горящий взгляд на Деку, тот быстро трясет головой и строит невинные глазки. Кацки словам Тодороки не верит — у Деку не бывает хороших идей. Не говоря уже о такой хитрой мести. — Черта с два. Моргнув, Тодороки искривляет губы в полуусмешке. Ладони Кацки зудят от желания что-нибудь взорвать. — Думай, как хочешь. В ответ Кацки молча возвращается к своим конспектам.***
Через час Кацки просит разрешения выйти. Тодороки провожает его взглядом, но он не обращает внимания. Он опирается на раковину и вглядывается в лицо Тодороки, перекошенное от раздражения на него же. Из-за мимики Кацки его практически не узнать. Кацки вообще не понимает, как их можно перепутать. Он снимает с маркера колпачок и принимается за работу.***
Он возвращается в класс, отметив свою территорию именем на щеке. Тодороки встречает его обжигающим взглядом, и невозможно сказать, что в нем отражается. Кацки садится на свое место, щеки пылают. Он не понимает, что на него нашло и почему он ведет себя так по-идиотски. Даже если это лицо Тодороки, сейчас оно принадлежит Кацки. «Собственность Бакуго Кацки». Полный тупизм. Он ни черта не понимает. Видимо, это влияние тела Тодороки. Наверняка в этом все дело. Иначе и быть не может.***
И снова грядет ежегодный спортивный фестиваль. Учитывая то, как Кацки продвигается в тренировках, ему придется отсиживаться в сторонке. А это значит, что Тодороки потом ждет расплата в лице папаши. — Да пошло оно все, — ругается Кацки, вытирая со лба пот. За последние две недели он узнал Тодороки так, как никогда не хотел никого узнавать. Он досконально знал, как ощущается лед Тодороки в груди, знал, какая еда ему нравится, какая — нет, знал, сколько сна ему нужно, чтобы отдохнуть. Чего он не знает — так это как управлять огнем. Он не может сформировать огонь, не понимает, почему тот никак не появляется, ведь Кацки знаком с жаром всю жизнь. Для взрывов нужна искра. Казалось бы, огонь должен даваться ему проще. Но как бы сильно Кацки ни старался, он не может им управлять. Создавать лед для него сейчас так же просто, как дышать. Он контролирует его не так хорошо, как Тодороки, но берет объемом. Того, что не дается точностью, он добивается грубой силой. Почему же с огнем по-другому? Что сдерживает пламя?.. — Ты слишком усердствуешь, — раздается голос позади. Кацки и оборачиваться не надо, чтобы узнать свой голос. Но он все же оборачивается. Тодороки стоит прямо, как и всегда, засунув одну руку в карман, а другой держит стакан с кофе. Кацки ждет привычного при виде него раздражения, но того нет. — У тебя инстинкт самосохранения, как у ребенка, — говорит Тодороки, протягивая Кацки стакан. Тот смотрит на этикетку и только потом соизволяет его взять. — Не за что. Я взял кофе себе, но ребята сказали, что ты еще не возвращался в общежитие. — И ты решил прийти и подоставать меня, — говорит Кацки, делает глоток и уже даже не удивляется тому, что горький вкус ему нравится. У Тодороки странные понятия о кофе — буквально капля сливок и никакого сахара. Долбанный фрик. С тем же успехом мог бы черный пить. — «Подоставать»? Я принес тебе кофе. За который ты, кстати, еще даже «спасибо» не сказал. — Ты сделал вид, что принес мне кофе, чтобы у тебя появился предлог мне мешать. Какого хрена тебе надо? — Ты просто невыносим, — наконец говорит Тодороки. Кацки, наверное, и правда очень устал, потому что эти слова кажутся ему почти нежными. Тот садится на один из валунов, раскиданных по тренировочному полю, и впивается в Кацки взглядом. — Ты когда-нибудь слышал о такой штуке, как «передышка»? — Передышки для пустышек. А у меня есть дела. Тодороки издает звук, похожий на сдавленный смех. — Научиться использовать мою причуду не настолько важно. — Настолько. — Он должен суметь защитить себя и Тодороки, если до этого дойдет. А тут еще сраный фестиваль на носу… Все это давит на Кацки. Он не знает, насколько они застряли в телах друг друга, и черта с два он будет нести ответственность за то, что Тодороки не проявит себя на полную. — Ты устал. Давай вернемся в общежитие и... — Нет, — упрямо говорит Кацки. — Просто свали. Я вернусь сам, через час или два. — Такими темпами ты скоро вырубишься. И как тогда будешь защищаться? — Я тут еще не закончил. — Ты сделал достаточно. Мы уходим. — Я сказал «нет», мать твою! — Ты не научишься управлять огнем за ночь, — кричит Тодороки, вскакивая на ноги, и Кацки теряет дар речи. Тодороки никогда не кричит — теперь уже не кричит. Никогда не повышает голос, вот уже несколько лет как. И он никогда не кричал на Кацки. Как странно кричать на самого себя. Наверное, другие делают так постоянно. — Уж я то знаю, потому что я сдерживал его всю мою жизнь. — Не всю. Ты научился им управлять. — За пятнадцать лет, — Тодороки берет себя в руки и понижает голос. — Я не могу объяснить, как это представить. — Почему? — Потому, — с неожиданной усталостью отвечает Тодороки. Он будто бы не хочет произносить этих слов. — Не хочу, чтобы ты ощутил то же, что когда-то и я. — Мне пофигу, если это больно. Если придется, я в лепешку расшибусь. — Не придется, поэтому просто забудь, Бакуго, — Тодороки не оставляет возможности возразить. — Мы уходим. — Я никуда не ухожу, придурок. — Ты… Тодороки скрипит зубами и тянет к нему руку. Кацки не готов к тому, что случается потом — что Тодороки схватит его за запястье, кожа к коже, и притянет ближе, очень близко. И мир переворачивается. Кацки накрывает знакомо-незнакомое ощущение, будто бы его выдергивают из собственной кожи. Момент сбивающей с толку темноты, легкий толчок — падение — и Кацки снова открывает глаза. Сначала он не понимает, что не так. Потом Тодороки зовет: «Бакуго?», и его словно током бьет. Слова слетают с губ Тодороки, он сам таращится на него, широко раскрыв глаза от изумления и замешательства. И Кацки понимает: они поменялись обратно. Они каким-то образом вернулись в свои тела. Все снова встало на места. — Что?.. — Тодороки замолкает — кажется, не может найти слов. — Какого хрена? — хрипит Кацки, поражаясь тому, что слышит собственный голос. Он держит Тодороки за запястье собственной рукой и пока не может заставить себя отпустить. — Они что, поймали эту тварь? — Сомневаюсь. Думаю, все дело в прикосновении, — бормочет Тодороки, уставившись на их соединенные руки. — Перенос душ осуществляется после прикосновения между посредником... — Хочешь сказать, что нам нужно было просто дотронуться друг до друга? Все это время? Да пошло оно все нахер. Тодороки и возразить не успевает, как Кацки отпускает его руку. Это оказывается ошибкой, потому что как только Кацки разжимает пальцы, мир снова переворачивается, и на этот раз Кацки даже начинает подташнивать. Ему снова кажется, что он падает, но в этот раз не вперед, его тянет обратно, и… — Да пошло оно, — говорит Кацки голосом Тодороки. — Не делай так без предупреждения, — упрекает Тодороки. Они вернулись к тому, с чего начали — Тодороки снова в теле Кацки, и Кацки с растущим раздражением пялится на свое лицо. — Откуда мне было знать, что это произойдет? Тодороки снова тянется к нему, не сказав ни слова. Кацки с возмущением одергивает руку. — Какого хрена ты творишь? — Просто стой спокойно, я хочу кое-что попробовать. — А тебе не кажется, что это охренеть как странно? — Продолжительный контакт между посредниками может быть ключом, — говорит Тодороки. Меж его бровей появляется морщинка, будто он усиленно соображает. — Бакуго, тебе не кажется, что попытаться стоит? — Попытаться? Попытаться сделать что? Ты хочешь подержаться за ручки и надеяться на лучшее? — Да. — Ты же только что видел, что это нихрена не работает... — Может, мы просто друг друга слишком мало трогали. — Ты же в курсе, как бредово это звучит? — Попытаться стоит, — настаивает Тодороки и снова тянется к нему, но Кацки уворачивается. — Тебе обязательно всегда так упрямиться? — Айзава ничего такого не говорил. — Может, он не знал. Никто из жертв никогда не менялся обратно, — резонно говорит Тодороки. Кацки ненавидит то, насколько логично звучит его предложение держаться за руки хрен пойми сколько времени. — Я не хочу держаться за руки. — Ты, — рычит Тодороки, начиная по-настоящему терять терпение, — самый бесячий человек из всех, кого я встречал. Но я тебя знаю, так что потом скажешь мне спасибо. — Я не собираюсь говорить тебе спасибо… — Его голос будто из глотки выдергивает, когда Тодороки сжимает их руки. Правую — в своей левой. И вот так вот мир снова переворачивается, отправляя Кацки в свое тело, а Тодороки — в свое. — Не за что, — говорит Тодороки и стискивает Кацки крепче, когда тот пытается вырвать руку. — Прости, но я тебя не отпущу. Мне нравится оставаться в своем теле. У него ледяное дыхание, и Кацки отшатывается так далеко, как позволяют их соединенные руки. — Ты сам себя слышишь? — бормочет он, чувствуя, как горят уши. — Пусти. — Давай вернемся в общежитие. — Никуда мы в таком виде не вернемся! — Я и забыл, каким громким ты умеешь быть. — Мы не будем держаться за руки, как парочка детишек! — Уверен, остальные поймут, когда мы все объясним, — говорит Тодороки так, будто в этом и была проблема. — Да срать мне, поймут они или нет, потому что это капец как неловко! — Почему? — Что почему? — Почему неловко? Почему-то этот вопрос резко стопорит мыслительный процесс. — Просто… Потому что. — Не убедил. — Блядь… Просто нахер… Знаешь, что? Хорошо. Но ты будешь объяснять остальным, почему мы разгуливаем как… как... — Хорошо. — Ну охренительно. — Тебе все еще неловко. — Заткнись и топай уже. Если кто-нибудь спросит, то Кацки всю дорогу до общаги краснеет потому, что отвык от своей причуды. Уж точно не потому, что рука Тодороки так идеально ложится в его — рука, которую за прошедшую пару недель он так хорошо узнал, — и от этого в животе будто стая бабочек носилась.***
— Продолжительный контакт? — задумывается Айзава, когда на следующее утро они приходят к нему в офис в часы приема. — У меня нет точного ответа, но звучит вполне возможно. В последний раз, когда я сталкивался с этой злодейкой, был случай… Кацки подается вперед на стуле, борясь с желанием снова схватить Тодороки за руку. — Кто-то поменялся обратно? — На мгновение. Мы точно не знаем, как это случилось, потому что вторая жертва скончалась, раны были слишком серьезными. Но раз такое случилось не единожды, то начало многообещающее. Насколько это решение подходит, покажет только время. Хуже от этого вам не будет. Тодороки одаривает Кацки самодовольным взглядом, и тот забирает назад все свои сентиментальные мысли. И как они вообще ему в голову пришли? Что, захотелось снова подержаться за ручку с Тодороки? Расстроился, что Тодороки первым разжал ладонь этим утром? Жалкое зрелище. Он не один из отчаявшихся фанатов Тодороки. Но когда Тодороки снова протягивает Кацки руку, сердце, кажется, пропускает удар. — Хуже не будет, — говорит Тодороки, встречаясь с ним взглядом. — Да пофиг, — говорит Бакуго и сжимает его ладонь.***
— Итак, вы поменялись обратно? — с восторгом спрашивает Мина. — И поэтому начали встречаться? — Че? Кто вообще заикнулся о… Мы нахрен не... — давится словами Кацки. — Это не навсегда, — вмешивается Тодороки, невольно спасая Кацки от унижения. — Когда мы разжимаем руки, то меняемся снова. — Значит, вы просто будете… — говорит Каминари сквозь приступ смеха. Этот ублюдочный садист слишком уж наслаждается происходящим. — Будете держаться за руки долго и счастливо? — Нет, кретин! — взрывается Кацки. — Айзава сказал, что продолжительный контакт может все исправить. — Интересно… Выходит, продолжительный физический контакт между жертвами укрепляет проход, по которому перемещаются души? Или нет, может, проход расширяется, пока души не возвращаются в свои тела… или тела зовут свои души обратно... — Деку-кун, опять ты бормочешь, — говорит Урарака. — П-простите! Просто у меня тут появилась любопытная теория, и я пытался придумать, как поменять Тодороки-куна и Каччана обратно. Конечно, способы, которые я придумал, сейчас могут прозвучать глупо... — Какая хрень пришла тебе в голову на этот раз, задрот гребаный? — угрожающе спрашивает Кацки. — Эм, никакая, не волнуйся! Сейчас это уже неважно, да? — неубедительно смеется Деку. Кацки бросает на него подозрительный взгляд, но в итоге забивает. Ему есть, о чем думать — в первую очередь, о чертовой руке Тодороки, все еще сжимающей его. Вот же хрень. — Ну а что вы собираетесь делать со спортивным фестивалем? — спрашивает Яойорозу. Вопрос заставляет обоих задуматься. Тодороки отвечает первым: — Думаю, надо посмотреть, сработают ли касания. Если нет… ну, мы с Бакуго тренировались использовать причуды друг друга. Все дружно хмурятся от беспокойства. — Но так вы не сможете сражаться на одном уровне с остальными третьекурсниками, — неуверенно говорит Киришима. — Так ведь? У вас же была всего пара недель, чтобы привыкнуть. — Ты недооцениваешь нас, кретин? — требовательно спрашивает Бакуго. — Это только в том случае, если прикосновения не сработают, — говорит Тодороки и демонстративно поднимает их сцепленные ладони. Кацки смущенно тянет их вниз свободной рукой. — А я вполне уверен, что сработают. — Насколько уверен? — спрашивает Токоями. Кацки кидает на него свирепый взгляд. — На пятьдесят процентов. Теперь Кацки переводит свирепый взгляд на Тодороки. — На пятьдесят? Ты слышал, что сказал Айзава. Восемьдесят, как минимум. — Да, но сейчас речь о спортивном фестивале. Шанс на то, что мы вернемся к норме за такой короткий срок, ниже. — Серьезно, что ли? Ты тоже нас недооцениваешь? — Не всего можно достигнуть одной лишь силой воли, Бакуго. Кацки стискивает ладонь Тодороки так, чтобы тому стало больно. — А это, блядь, мы еще посмотрим.***
— Так, давай посмотрим, сработало или нет, — бормочет Тодороки. — Ага, разжимай. — Хорошо. Никто из них не шевелится. — Ты какого хрена не разжал? — А ты? Кацки скрипит зубами и мысленно считает до десяти. Ладно, ему нравится находиться в своем теле, и он вроде думает, что держаться за руки — это своего рода бонус. Отпустить Тодороки и, возможно, снова поменяться телами — перспектива не особо заманчивая. — Просто разожми. — Ты первый. — Вместе надо. Мы должны разжать руки вдвоем, — говорит Кацуки и на всякий случай добавляет: — Тупица. — На счет три, — предлагает Тодороки, Кацки неохотно кивает. — Один, два... Он разжимает ладонь, и Кацки следует его примеру. Несколько долгих волнительных секунд они ждут, но ничего не происходит. Кацки с облегчением выдыхает. — Ты же сказал: на счет три. Что, считать разучился? — Ничего не происходит. — Ясно-понятно. Восемьдесят процентов, помнишь? — бурчит Кацки. Его бесит разочарование, разлившееся в груди при мысли о том, что раз проблема решена, то им больше не придется друг друга касаться. — Тогда, наверное, можно разойтись по комнатам. Кацки выдает угрюмое «ага» и смотрит на Тодороки из-под челки. Тот быстро кивает и идет к лифтам. Ему удается пройти лишь полдороги. Потому что потом мир снова вращается, и Кацки хватается за стену, чтобы не упасть. Две вещи он знает точно: его задолбало то, как работает эта хренова злодейская причуда, и его задолбала сама чертова причуда. — О-о, — протягивает Тодороки в нескольких метрах позади, там, где стоял Кацки. Кацки смотрит вниз. Самое паршивое во всей ситуации то, что сейчас тело Тодороки уже не вызывает удивления. — Нихрена не сработало. — Один день — это не продолжительный контакт, — говорит Тодороки и подходит ближе, но коснуться Кацки не пытается. Они молча идут к лифтам, и потом Тодороки добавляет: — В этот раз было дольше. — Что? — В этот раз мы дольше оставались в своих телах после того, как разжали руки. — А-ха. Нихрена не здорово. — Нам просто надо запастись терпением, — продолжает Тодороки. — Даже ранам нужно время, чтобы затянуться. Кацки кидает на него косой взгляд и говорит лишь: — Охренеть как философски, двумордый. — Доброй ночи, Бакуго, — отзывается Тодороки, когда лифт поднимается на четвертый этаж. — Ага, ну да… Ночи. В комнате Тодороки он падает на кровать и глушит подушкой злой вопль. Хуже всего — он не знает, что бесит больше: то, что даже после целого дня держания за руки он все еще в теле Тодороки, или то, что он в общем-то не против такого бонуса (оставаться в чужом теле, он, конечно, против). Кацки даже не может оправдаться тем, что чужое тело влияет на его решения, потому что желание держать Тодороки за руку принадлежит целиком и полностью ему.***
Ко второй неделе брать Тодороки за руку становится обычным делом. Теперь они даже могли разойтись по своим комнатам и уснуть в своих телах. Правда, после первой ночи выяснилось, что если они заснут собой, то посреди ночи снова поменяются местами. По утрам они встречаются внизу. Временами вместе завтракают. Если Тодороки иногда просыпает ( «Из-за твоего тела», — жалуется он), Кацки сует ему обед и рычит: — Я никогда не просыпал, что ты там делаешь с моим телом? Когда Тодороки протягивает руку, Кацки сжимает ее, и чем больше проходит времени, чем дольше они разгуливают так по школе, тем меньше он ворчит и жалуется. Рука в руке. В среду второй недели в голову скребется странная мысль, и неторопливой рутине приходит конец. — Так, какого хрена? — Кацки кладет карандаш, поворачивается и смотрит на Тодороки. Тот сидит рядом, но они не касаются друг друга. — Как давно мы так сидим? Тодороки бросает взгляд на часы и снова смотрит на Кацки. — Не знаю. Кацки в ответ не кричит, просто таращится на него, Тодороки протягивает ему палочку «Поки». Кацки безмолвно берет. «Какого хрена?» Ладони потеют, и Кацки в панике вытирает их о брюки. «Какого хрена тут творится?» Он делает вид, что вернулся к домашке, но мысли мечутся на второй космической. Потому что даже под угрозой смерти он не смог бы вспомнить, когда они с Тодороки в последний раз менялись в течение дня. Они что, так долго держались за руки? Даже сейчас Кацки хочет придвинуться к Тодороки, хочет, чтобы тот снова молча и открыто взял его ладонь. Чтобы все внимание Тодороки было отдано ему. Он знает: конкретно это желание не имеет ничего общего с тем, чтобы вернуться в свое тело. Чертова злодейская причуда приносит больше проблем, чем Кацки ожидал изначально.***
В день спортивного фестиваля Айзава подходит к ним, сурово нахмурившись. — Если вы двое собираетесь участвовать, то я хочу знать правду. Сейчас вы в своих телах? — Да, — отвечает Тодороки. — Мы можем оставаться в своих телах, не касаясь друг друга, примерно час. — Час, — тяжело вздыхает Айзава. — Просто… Выложитесь по-полной. Если посреди матча что-то пойдет не так, дайте знак, и я его остановлю. У меня заготовлена отговорка. — У нас все будет охренительно, — рычит Кацки. — Будете столько волноваться, морщины появятся. — Следи за тем, что говоришь, малец. Четвертый десяток не значит, что я при смерти. — Ну да, ну да. Как скажете. Покачав головой, Айзава уходит, и Кацки возвращается к разминке. Он ощущает на себе внимательный взгляд. Чуток нервирует, когда Тодороки смотрит на него, будучи самим собой. На его лице не прочитать эмоций, но Кацки все равно знает этот взгляд. Он, блин, в зеркале его видел. — Что? Готов спорить, ты бы хотел такую же растяжку, — говорит Кацки, только чтобы спровоцировать ответную реакцию. Любую реакцию. Тодороки хмыкает — отстраненно, немного одобрительно. Кацки чувствует странное разочарование. — Тебе не кажется, что нам надо отказаться от участия? Кацки выпрямляется и упирает руки в бока. — С хрена ли? Теперь ты вдруг струсил? — Другие сдерживаться не станут. Кто-нибудь может пострадать. — Кто-нибудь, — эхом отзывается Кацки. — Если ты и правда хочешь отказаться, останавливать не буду. Но я отказываться не собираюсь. — Если мы поменяемся... — Тогда, нахрен, поменяемся, — Кацки тыкает пальцем в грудь Тодороки. — Если ты думаешь, что я распущу нюни только потому, что мне придется сражаться твоей причудой, то черта с два. Я получу неоспоримое первое место даже в твоем теле. — И тебя устроит такая победа? — Если соперник выложится по-полной, почему нахрен нет? Тодороки бросает на него быстрый взгляд, не сумев подобрать слов. Кацки свирепо смотрит в ответ. — Что? Побеждаю-то все равно я, разве нет? — Не для остальных. — Вот тебе новость дня, Тодороки, — Кацки криво ухмыляется через плечо на пути к трибунам. — Срать мне на всех остальных. Через несколько мгновений Тодороки идет следом, и он не сводит глаз со спины Кацки.***
До финала они добираются без особого шума. Гонка проходит гладко, этап с колесницами — немного сложнее, и несколько учеников 3-А выбывают. Но в конце концов большинство приходит к финишу. В первом персональном сражении Кацки достается Токоями, и, как в первый раз, это неудача лишь для одного из них. Кацки с легкостью побеждает. Когда он возвращается на трибуны, чтобы посмотреть другие матчи, Тодороки как раз готовится к своему. Кацки стал лучше читать выражение лица Тодороки и теперь понимает: плотно сжатые губы свидетельствуют о беспокойстве. — Атагава, значит, — замечает он, читая с экрана имя противника Тодороки. Веснушчатый чувак из 3-С, у него светлые волосы и увеличивающая силу причуда, как у Деку. Хотя, конечно, этой стремной фальшивке далеко до силы Один за Всех. Тодороки должен с легкостью справиться. Если не распустит нюни и не даст чуваку вмазать себе пару раз. — Просто не подпускай его, и ты справишься, — говорит Кацки. Тодороки хмурится, продолжая растягиваться. — Я не волнуюсь об Атагаве. — Тогда чего ты так бесишься? — Я не бешусь. Просто… у меня нехорошее предчувствие, — рассеянно говорит Тодороки. — Неважно. Кацки громко вздыхает. И протягивает руку. Тодороки смотрит на нее, приоткрыв рот от удивления. Потому что, неожиданно осознает Кацки, это первый раз, когда он протягивает Тодороки руку, а не наоборот. Они в своих телах, и нет никакой причины, кроме как просто взяться за руки. Многие люди в жизни Кацки протягивали ему руку. Был Деку, который предложил ему руку, ничего не ожидая и ничего не получив. В Камино был Киришима, когда Кацки был слишком упрям, чтобы принять помощь кого-то еще. Большинство своих одноклассников Кацки презирал, других — признавал неохотно. Но Тодороки — дело совсем другое. В первый раз он схватил Кацки, не дожидаясь, пока тот потянется навстречу. Во второй — протянул руку, и Кацки взялся за нее, не думая о том, равны они или нет. Он взялся за нее с мыслью, что ему это нравится. И что ему не нравится, когда Тодороки первым разжимает ладонь. Протянуть Тодороки руку так же легко, как вдохнуть. И когда Тодороки сжимает его ладонь — все так, как и должно быть. — И не вздумай продуть, Тодороки. Я все еще должен отыграться за прошлогодний матч. Тодороки приподнимает уголки губ в улыбке, его пальцы крепче сжимают руку Кацки, холодные, словно лед. Даже это сейчас кажется знакомым. Большим пальцем Тодороки поглаживает тыльную сторону его ладони — легкое, словно перышко, обещание. — Конечно. Через какое-то время они размыкают руки, и Тодороки под гром аплодисментов выходит на арену.***
Вопреки всем ожиданиям, матч идет наперекосяк. Как сказала Яойорозу, Атагава сдерживался во время отборочных. Как сказал Деку — с умыслом. Хагакуре сказала, что у Атагавы к Тодороки личные счеты — она подслушала, как льстивый ублюдок трепался об этом в компании приспешников. Кацки никогда не дергался из-за чьего-то выступления, но за Тодороки серьезно переживает. Не может же он продолбать этому козлу, да? Должно же быть легче легкого. Да? Этот мудак — пустое место, а Тодороки... Тодороки особенный. Долго же до Кацки доходило, но так оно и есть. И, святые ежики, не только в общем и целом, как парень, который слишком силен и хорош собой, — он особенный для Кацки. И он не может продолбать этому ушлепку. Тодороки собирается обрушить на соперника очередную стену льда. Кацки сидит прямо, беспокойство растет. Бой должен быть простым, Тодороки сильнее, преимущество на его стороне, но чутье подсказывает Кацки: что-то не так. Как Тодороки и сказал. Подозрения оправдываются, когда Тодороки, покачнувшись, вдруг замирает. С трибун слышатся вопросы. «Тодороки сдается?» «Почему он не нападает?» «Сын Старателя? Быть не может». Тодороки поворачивает голову и взглядом выхватывает Кацки из толпы. Сидящая рядом Урарака трясет Кацки за плечо, пытаясь привлечь внимание, но бестолку. Кацки чувствует, как мир переворачивается. Все, кто рядом, исчезают, связь между ним с Тодороки натягивается… «Нет, только не сейчас…» Кацки распахивает глаза и понимает, что стоит. Сейчас он на арене, ему даже оглядываться не надо, и так ясно: они с Тодороки снова поменялись телами. И, как назло, почему-то именно сейчас. Черт. Черт. Атагава таращится на него через поле, потом замешательство на его лице сменяется зубастой улыбкой. — Уже устал, красавчик? — подначивает он. Кацки смотрит на трибуны, где находится Тодороки в его теле. Вскочив и стиснув кулаки, тот, прищурившись, оглядывает поле. Кацки качает головой, как можно незаметнее давая понять: не делай глупостей, у меня все под контролем. Потом Кацки поворачивается к блондинистому ублюдку. Хрустит пальцами с отработанной злобной ухмылкой. — Мечтай-мечтай, мусор. Я только начал. Удивление растекается по лицу Атагавы, но он быстро приходит в себя. — Правда, что ли? Тогда вперед! — Сам напросился. У Кацки уходит какое-то время, чтобы вспомнить, как контролировать лед. Инстинкты вопят о том, чтобы врубить взрывы, но он справляется. Отправляет стену льда к блондинчику — просто, чтобы выиграть время. Так что там Деку говорил про этого болвана? Высокие температуры, думает Кацки. Суставы в увеличенных конечностях плохо реагируют на жар, и Атагава уже не сможет бить с такой силой. Надо лишь поджарить его. Было бы проще, если бы Тодороки был в своем теле или сражался в теле Кацки. Не лучшее время размышлять о том, что было бы, если Кацки по-прежнему не может управлять огнем. «Не хочу, чтобы ты ощутил то же, что когда-то и я», — сказал Тодороки. «Что он ощутил?» — лихорадочно пытается понять Кацки, создавая новую ледяную волну, еще больше предыдущей. Да, Тодороки говорил, что он перебарщивает, когда заводится. Нельзя злиться, потому что гнев — это не ответ. Он тут не поможет. «А что поможет?» — думает Кацки, посылая очередную ледяную волну, через которую Атагава нетерпеливо прорывается. — И это все, на что ты способен? Похоже, сын Старателя — простой неудачник. В тебе что, вообще огня нет? — Захлопнись, я тут думать пытаюсь. Игнорируя возмущение Атагавы, Кацки напрягает мозги в поиске ответа. Что почувствовал Тодороки в тот день, когда Деку сказал ему, что огонь был его силой, а не силой его отца? А потом, когда снова лишился огня после вопросов самому себе, правда ли это... Кацки смотрит на Тодороки, который в ответ тревожно глядит с трибун, и, даже несмотря на разделяющее их расстояние, видит в его глазах извинение. Ему не нужны извинения. Они не то, чего он хочет от Тодороки. Кацки все еще не решил, чего именно хочет, но точно не этого. Извинения он хочет слышать меньше всего. Он говорил серьезно, когда заявлял, что даже в теле Тодороки Шото займет первое место. Он прикрывает глаза. Атагава близко, пробивается через лед, который Кацки бездумно посылает, лишь бы выиграть время. Ему надо больше чертового времени. «Моя причуда берет начало в легких». Это Кацки уже понял. Жар начинается оттуда, нетронутый, неиспользованный, недоступный. «На что он был похож?» «Нет… на что он должен быть похож?» Если Кацки в чем и уверен, так это в том, что чувства Тодороки были не единственным возможным ответом. Пламя — это не только боль и гнев. Призывая огонь в тот день, Тодороки думал не о своем отце, предполагает Кацки. В конце концов, это его пламя. Итак, на что оно похоже? Для Тодороки, который мог быть таким же горячим, как и ледяным, таким же импульсивным, как и терпеливым? О чем думал Тодороки в первую очередь? Кто сдерживал его в бою против Кацки? Ответ должен быть очевиден. «Не хочу, чтобы ты ощутил то же, что когда-то и я». Кацки нашел нужный ответ, даже в лепешку расшибаться не пришлось. Он открывает глаза, и со следующим выдохом появляются языки огня. По левому боку вспыхивает пламя, всепоглощающее, и Атагава, подошедший слишком близко, вынужден удивленно отпрянуть. — Значит, огонь в тебе все-таки есть. Кацки ухмыляется — у него лицо Тодороки, его сердце и его легкие, на его губах — лед, на кончиках пальцев — пламя. Он думает об объятиях матери. О любви настолько огромной, что та согревает его до краев. — Ты и не представляешь.***
— Бакуго. При звуке открывшейся двери Кацки поднимает взгляд. Тодороки молчит, дышит тяжело, будто бежал, и таращится с высоты своего роста на лежащего в постели Кацки, и у того на долгое мгновение заходится сердце. Исцеляющая Девочка вздыхает и уходит, заметив странное напряжение. Наверняка она знает о причуде, обменивающей телами. — Видел, тупица? Я использовал огонь, — с капелькой гордости говорит Кацки. — Бакуго, — снова произносит Тодороки, словно это слово важнее всего на свете. Потом он бросается вперед, и Кацки прячет руки под одеяло, ожидая, что Тодороки попытается взять его за руку, и они снова поменяются. Как и всегда, Тодороки делает совсем не то, что от него ждут. Вместо этого он касается его лица — привязанность и нежность на своем собственном лице смущают лишь на мгновение, — и они меняются обратно. Их, задыхающихся, теперь разделяют лишь миллиметры. На мгновение все становится правильным. Тодороки смотрит на него снизу вверх из постели своими разноцветными глазами и дебильными волосами, и нет — Кацки не прав. Все нихрена не правильно. Потому что Тодороки медленно садится и накрывает его руки своими. Он не ждет, пока Кацки подастся навстречу, и просто целует его. Все охренительно. Их губы соприкасаются, и Тодороки чуть отстраняется. Кладет руку Бакуго на спину, притягивая ближе, пока тому не приходится опереться коленом на кровать. Странная поза, но они снова целуются до тех пор, пока жар не становится невыносимым. Кацки раздвигает губы, и Тодороки отвечает тем же. Его язык толкается в рот, вызывая стон, потом Кацки успевает сдержать себя и чуть отстраниться, пытаясь увеличить расстояние между ними. — Блин… Хватит, ты повязки сдерешь, придурок. — Я не знаю, где поранился. Кацки закатывает глаза. — Ты же видел матч. Ты должен чувствовать. Ты знаешь. Тодороки хмыкает. — Может быть, но лучше покажи мне. Взгляд Кацки становится скептическим. — Ты сейчас серьезно? — Где ты поранился, Кацки? — спрашивает Тодороки-мать-его-Шото вместо ответа, и от его безэмоционального тона по шее расползается тепло, оно же наполняет изнутри, заставляя сдаться и уступить прихоти Тодороки. Жар заставляет его отбросить осторожность и просто чувствовать. Потому что наконец-то. Наконец-то это случилось. Кацки знает только то, что он хочет этого. Хотел долгое время. И судя по тому, как смотрит на него Тодороки, наверняка он чувствует то же. Осмелев, он встает вторым коленом на кровать и залезает на Тодороки. Тот кладет ладони ему на пояс, теребя низ футболки, а Кацки наклоняется и снова вжимается губами в его губы. Все что угодно, лишь бы не думать о симпатичной мордашке Тодороки и его потемневшем взгляде. Он проводит ладонью по его лицу, скользит большим пальцем по щеке. — Тут царапина. — Что еще? — бормочет ему в губы Тодороки. Ладонью оглаживает плечо Тодороки. — И здесь. — Куда еще он ударил? — Задел, — поправляет Кацки, осторожно скользя руками по животу Тодороки, там, где его обтягивают бинты. — Здесь. Но за это ему прилетело обратно. Тодороки снова хмыкает, прижимаясь к нему губами, рукой притягивая за затылок. Когда поцелуй заканчивается, Кацки часто-часто дышит и пылает изнутри. Тодороки прижимается лбом к его лбу. Тодороки смотрит на него так, словно никогда не встречал такого как он. Многие смотрели на него так же, но по другим причинам. Кацки нравится чувствовать на себе такой взгляд. — Как тебе удалось? — спрашивает Тодороки. Кацки в ответ подается назад и отворачивает голову в сторону, изображая непонимание. — Ты о чем? — Как тебе удалось контролировать огонь? — Как два пальца. Просто думал о… лете. О жаре. Тодороки не обращает внимания на его ложь. — Я не хотел, чтобы тебе пришлось это делать. Кацки фыркает и поудобнее устраивается на его коленях, опускаясь на них всем весом. — Я же говорил, что сделаю все, чтобы победить. Да и потом, — добавляет он, глядя в сторону, — это было не больно. Тодороки кривится. — Про… — Кацки накрывает его лицо ладонями и сжимает щеки, заставляя замолчать. — Просто заткнись и послушай, ладно? — Тодороки пытается кивнуть, и Кацки удовлетворенно его отпускает. — Что бы ты там ни вбил себе в голову, я не чувствовал ни боли, ни... печали или страха. Твой огонь не такой. — Но в первый раз... — Дай мне закончить, ладно? Я понял, что огонь тоже твой, как и лед. Контролировать лед было просто, почему с огнем должно быть иначе? — И прежде чем Тодороки успевает перебить его, а он точно хочет, Кацки повышает голос. — Твой огонь откликнулся на воспоминание о материнской любви. Так что хватит думать о нем, как о чем-то отвратительном, придурок. Тодороки закрывает глаза и с тихим смехом качает головой. Когда он снова смотрит на Кацки, его взгляд полон благоговения, а не гнева, которого Кацки боялся. — Ты и правда исключительный во всех смыслах, Бакуго Кацки. Колеблется Кацки лишь мгновение. — Долго же до тебя доходило, придурок. Ну да пофиг. Лучше поздно, чем никогда. Тодороки кладет руку ему на щеку, и Кацки подается навстречу. — Можно я тебя поцелую? — Тупица. В первый раз надо было спрашивать, не в третий. — Лучше поздно, чем никогда, — повторяет нахальный как никогда Тодороки. Кацки пихает его в плечо. — Да и поговорка эта только в первый раз работает. Но он все равно наклоняется за поцелуем, таким же сладким, как и предыдущий. Эпилог — Что сказала эта тварь? — рычит Кацки. — Что действие ее причуды нельзя обратить. Но добавила, что длительный контакт и правда со временем может помочь. Из-за того, как странно причуда на вас сработала, есть вероятность, что вы еще будете ненадолго меняться местами, но по большей части все вернется на круги своя. Так что… мои поздравления. Можете идти домой. — Прекрасно, — голос Шото звучит бесстрастно. — Нихрена не прекрасно! — кричит Кацки прямо противоположное. — Дайте мне поговорить с этой тварью, она точно врет... В итоге вопящего и брыкающегося Кацки выволакивают из полицейского участка. — Сработало же, и мы вернулись к обычной жизни. В чем проблема? — потягиваясь, спрашивает Шото по дороге в общагу. — Нет никакой проблемы. Я просто хотел позлорадствовать и сказать, что благодаря ей мы начали встречаться. — По злопамятности ты герой номер один, — говорит Шото. Влюбленность ему к лицу, думает Кацки. Он всегда выглядит раздражающе хорошо, но… да. Кацки думает, что, пожалуй, влюбленное выражение должно стать его любимым. После короткой задумчивой паузы, Шото добавляет: — Но, как ни странно, мне нравится ход твоих мыслей. Кацки поворачивается к нему и самодовольно ухмыляется. — И что это говорит о тебе? — Что я по злопамятности герой номер два, который встречается с номером один. — Наоборот, придурок. Шото протягивает руку, Кацки тянется к его в тот же самый момент. И встречает его на полпути.