I
Деликатные руки колдомедика коснулись тела Грейвса. Пальцы мадам Рей с аккуратным коротким маникюром прошлись по горлу, груди, животу; тепло заметно пульсировало под ее ладонями — целительский дар наследовался в ее роду наравне с фамильными драгоценностями, и Персиваль прекрасно знал, что нет в Нью-Йорке колдомедиков лучше, чем члены семейства Рей, которые из поколения в поколение лечили авроров и высокопоставленных чиновников МАКУСА. Мадам Рей можно было доверять, и хотя Грейвс умом это понимал, он не мог перестать посматривать на свою палочку, покоившуюся на тумбочке. Чужие прикосновения, чувство собственной уязвимости заставляли его параноидально просчитывать, какие заклинания лучше применить, если на него нападут. Серафина, расположившаяся в кресле для посетителей, выразительно взглянула на него. — Мистер Грейвс, — услышал он вдруг голос мадам Рей, мягкий и осторожный. — Отпустите меня пожалуйста. Грейвс опустил взгляд вниз, замечая, что вцепился в руку врача так, что от его пальцев остались яркие следы на бледной коже женщины. Он усилием воли разжал хватку, но рука еще немного подрагивала, когда он стыдливо спрятал ее под больничное одеяло. Мадам Рей только приятно ему улыбнулась: — Это нормально, Директор Грейвс. Вас обнаружили всего пять дней назад, а в заточении Вы провели гораздо больше времени. Неудивительно, что Ваша психика и Ваше тело все еще не могут перестроиться с, так скажем, «военного положения» на «мирное время». Она повторяла ему это каждый день после обследования или во время него, когда Грейвс вздрагивал от прикосновения, или инстинктивно отодвигался от протянутой руки, или когда палочка летела к нему в руки, призванная секундным безмолвным Акцио. И дело было не в страхе, нет, Грейвс не боялся, но в любой момент он готов был защищаться и атаковать, даже когда в этом не было необходимости. Его мысли все еще оставались там, в плену у Гриндевальда, где он был настороже все время, когда был в сознании. И это бессмысленное бдение, когда Гриндевальд мучил его неизвестностью, было единственным занятием Директора Магической Безопасности МАКУСА долгие три месяца заточения: три месяца он не знал, казнит его Гриндевальд, помилует ли, использует ли в своих планах, подложив под машину войны, набиравшей скорость, или измучает до смерти, хотя главным вариантом оставались бесконечные попытки превратить Грейвса в своего соратника. Не было ничего хуже, чем не знать, что с тобой будет завтра, — и каждый день не иметь возможности бороться в четырех стенах своей камеры, похожей на один большой светлый гроб. Теперь же он не знал, как успокоиться и заставить свое тело осознать, что он был в безопасности, по крайней мере сейчас. — Что Вы можете сказать по поводу моей проблемы? — спросил Персиваль, морщась из-за сухости в горле и легкого головокружения. Целительница с неизменной улыбкой покачала головой, закатывая рукав его пижамной рубашки и с точностью вводя иглу в вену так быстро, что Персиваль не успел и глазом моргнуть, — и снова капельница, подумал Грейвс устало, почти мгновенно чувствуя на языке вкус лекарств. В последнее время это был единственный вкус, который чувствовал Персиваль во рту. — На самом деле, я хотела задать Вам тот же вопрос, — мадам Рей заклеила иглу капельницы, чтобы та не выскользнула из-под кожи. Грейвс же полагал, что ответ очевиден, — их с Серафиной взгляды синхронно устремились к тарелке с остывшим бульоном, покоившейся на прикроватной тумбе рядом с палочкой. К супу едва притронулись. — Снова потерпел поражение, — отчитался Персиваль со вздохом и маленькой улыбочкой, совсем невеселой. Серафина, осторожно, чтобы не спровоцировать его защитную реакцию, подалась вперед, прижимая ладонь к его плечу — без длинных речей было ясно, что она была тут для него, как он всегда был рядом для нее. Дружившие все эти годы, сначала будучи первокурсниками Ильвермони, а теперь будучи двумя самыми важными людьми в МАКУСА. Их дружба переживала куда большие потрясения, чем Гриндевальд, так что Грейвс ни на секунду не сомневался, что увидит у своей кровати взволнованную Пиквери, как только очнется от сна, в который его постоянно погружал Гриндевальд. Это, кстати, и было главной проблемой, из-за которой Грейвса все еще не могли отпустить колдомедики на свободу. Гриндевальд, говоря откровенно, так и не причинил ему вреда: он не мучил его, не издевался. «Таких ценных волшебников, как Вы, директор Грейвс, нужно беречь, — любил повторять он при каждой встрече. — Ранить тех, за кого я борюсь? Это сделало бы меня непоследовательным глупцом. Но мы ведь оба знаем, мистер Грейвс, что я далек и от глупости, и от непоследовательности». И пока Серафина ждала его возвращения к исполнению обязанностей главы аврората, пресса и некоторые враждебно настроенные к Персивалю политики уже затачивали свои ножи и зубы, чтобы разделать его под мясо, как только он выйдет в свет — хотя бы за то, что он недостаточно пострадал от рук Гриндевальда. Грейвс был в курсе того, как работала логика таких людей — слишком мало травм, значит, не боролся, не противился Гриндевальду, может быть, стал или был изначально его пособником, и это испытание на прочность ему еще предстоит пережить, проходя формально закрепленные проверки для подтверждения своей верности МАКУСА и Соединённым Штатам Америки: допрос на Сыворотке правды, предусмотренный Протоколами безопасности для высших магических чинов в Штатах для подобных случаев, а затем, если верность МАКУСА будет подтверждена, — дуэли, чтобы доказать, что он находился в оптимальной форме для исполнения своих обязанностей. Но несмотря на то, что он выглядел здоровым, — небольшие ранки на голове не в счет — таковым он себя не чувствовал. И колдомедики считали, что процесс выздоровления может затянуться из-за странного последствия плена Гриндевальда — Персиваль Грейвс не мог глотать. Ни капли жидкости, ни крошки еды — ровным счетом ничего, даже если очень хотел. Его желудок постоянно ворчал от пустоты, а горло драло от страшной сухости; больше всего на свете ему сейчас хотелось осушить стакан холодной чистой воды, а после навернуть тарелку чего-нибудь горячего, вкусного и вредного, с большим количеством сыра и мяса. Да даже куриный бульон в тарелке в метре от него заставлял захлебываться слюной и вызывал темные пятна перед глазами, но с того самого момента, как его спасли, Грейвс не смог проглотить ничего из того, что ему давали: ни зелья, ни таблетки, ни маленькой конфетки, ни капли сока или воды. Каждый раз, когда что-то попадало в его рот, горло стягивало, будто удавкой, и глотательные мышцы напрягались с такой силой, что на ощупь становились каменными. Еда оставалась у него во рту, и сколько бы сил он ни прикладывал, как бы ни просил свое тело поддаться воле, проглотить Грейвс не мог. Вся еда и жидкость одинаково заканчивали в небольшом ведерке, куда он сплевывал все после своих бесконечного числа попыток. Персиваль должен будет на том свете поблагодарить тех, кто придумал капельницы, — только благодаря им он все еще жил и нормально функционировал, хотя осунулся и ослаб больше, чем за время плена у Гриндевальда. Это было одинаково унизительно, абсурдно и до боли смешно — справляться со столькими годами службы аврором, полных ранений и травм, справиться с потерей всей своей семьи еще в далекой молодости, пережить нападение Гриндевальда, выбраться из плена живым, а теперь валяться на больничной койке из-за того, что он не мог проглотить еду. Или хотя бы воду. Отвратительная шутка Вселенной — наверное, в наказание ему за то, что по молодости он гордо сообщал своим партнерам-мужчинам, что не глотает. Максимум — сплевывает. Теперь он действительно не глотал. И его максимум — сплюнуть в ведерко у кровати. Мерлин, он бы у гоблина отсосал и сглотнул бы, если бы это решило его проблему! Наверное... В душе подозрительно больно скребло чувство вины. — На самом деле, Директор, мы обсудили Вашу проблему с другими колдомедиками. Я обследовала Вас несколько раз, мы проверили показатели и анализы и пришли к выводу, что Ваша причина такого положения дел не физического характера, — привычным голосом, нейтрально-мягким, как музыка в лифте, сообщила Рей, и Персиваль раздраженно потер лицо свободной рукой. Он подозревал, в чем было дело, но все же надеялся, что ему могли дать бутылек с зельем или прошептать заклинание, и колючие цепи, затягивавшиеся вокруг горла каждый раз, когда он пытался проглотить что-либо, пали бы. Но нет. Даже по глазам Рей, поблескивавшим сочувствием, было ясно, что колдомедики тут были бессильны. — Проблема в моей голове, — подытожил Персиваль, и доктор кивнула. Серафина еле слышно выдохнула, недовольная складывающейся ситуацией, обеспокоенная состоянием Грейвса. Это было почти что приятно — у Персиваля не было семьи (больше), и материнско-сестринские переживания, особенно если речь шла о такой занятой женщине, как Серафина Пиквери, заставляли его почувствовать себя нужным. Только вот это было эгоистично — желание глупого маленького мальчика, жадного до внимания, а не взрослого мужчины, руководящего целым отделом лучших в стране авроров. — Проблему можно решить, если знать, откуда она взялась, — подала голос Пиквери. — У тебя есть предположения, откуда это пошло, Персиваль? О, не предположения даже. Чем больше он об этом думал, тем яснее видел истоки: — Гриндевальд, он... — пересохшее горло сжалось, и как некстати Персиваль зашелся глухим кашлем, от которого драло глотку будто бы до крови. Женщины одновременно коснулись его, успокаивая и придерживая; от осторожных прикосновений в груди у Персиваля что-то смягчилось, и он ослаб, опускаясь обратно на подушку. — Вы не обязаны говорить об этом, Директор, если это пугает, — заверила его Рей, но Грейвса удивительным образом не беспокоили воспоминания, не преследовали кошмары — в плену было мало чего приятного, но глубоких душевных травм ему это время не нанесло. Так, маленькие, едва заметные борозды... Так что ему страшно не было. Было неприятно и унизительно, потому что, оборачиваясь назад, все, что Персиваль мог сказать о Гриндевальде, это то, что тот почти что берег его, почти что заботился, и это, наверное, было хуже, чем пытки. — Он следил за моим питанием. Хотел, чтобы я нормально ел и пил, почти что насильно заливал в меня усыпляющие зелья и исцеляющие тоже, — когда разбивал голову о стену в надежде причинить себе боль, вспоминал Персиваль, недоговаривая, оставляя этот факт при себе. — Я отказывался от еды и воды, но он и его миньоны никогда не оставляли меня в покое, пока еда не окажется во мне. Даже если кусок вставал посреди горла. Я сопротивлялся, постоянно. Но и они никогда не сдавались, — усмехнулся Персиваль, кривя уголок потрескавшихся губ. Он снова недоговаривал — самым позорным воспоминанием о плене оставалось то, где ему все же позволили голодать, день, второй и третий, а на четвертые сутки Персиваль сам попросил еды и воды. С того момента он послушно ел все, что ему давали, хотя кусок вставал в горле от давящего со всех сторон чувства стыда. Серафина сурово свела брови: — Почему ты не ел, Перси? — прозвище мягко соскользнуло по ее языку, с легкой укоризной, заставившей Персиваля вымученно улыбнуться. — Не делай вид, что ты не понимаешь, Серафина. Из-за этого его и будут дербанить ненавистники и жертвы Гриндевальда, а также те, кто просто хотел свежей крови жертвенного ангца — одно дело попасть в плен к врагу и подвергаться бесконечным пыткам, и совсем другое — кушать практически с рук, как домашний питомец. Первое сделало бы его героем, второе — почти что предателем. Питание три раза в день, свободный доступ к воде. Каждый раз, когда еда и вода попадали в организм Персиваля в плену у Гриндевальда, его сознание тонуло в чувстве вины. Когда он не страдал, когда он был сыт под крышей врага, когда он сидел в тепле светлой камеры, а где-то там его авроры и мирные жители подставлялись под удар, Грейвс чувствовал, будто предает МАКУСА и своих авроров, будто, принимая подачки и оставаясь невредимым, он валяет в грязи собственное достоинство и принципы. Топчет свою фамилию и плюет на могилы своей семьи. Лучше бы Гриндевальд мучил его. Может быть, Персиваль не чувствовал бы тогда отвращение к самому себе просто из-за того, что выжил. Но ничего из этого он не произнес вслух, подозревая, что для целительницы это было лишней информацией, а для Пиквери это было очевидно. Не хотелось понапрасну тратить воздух. — Директор Грейвс, тогда Вы понимаете, что Ваше выздоровление в Ваших же руках, — подключилась Рей, не настаивая на полной версии произошедшего. В конце концов, душа и сознание были не ее полем деятельности. Она могла помочь лишь с физикой тела. — Глотание — сложный процесс, требуется слаженная работа ряда мышц. Мы считаем, что чисто технически Ваши мышцы напрягаются слишком сильно, не оставляя возможности для самого глотания. Держите это в голове, разберитесь, какие именно Ваши мысли блокируют попадание пищи и жидкости в организм. Грейвс кивал, понимая, какая истощающая борьба предстоит ему с его собственным телом. И разумом. Он никогда не был силен в прорабатывании проблем, засевших в голове — Персиваль так не любил думать и говорить о чувствах и вытаскивать наружу все надежно спрятанное глубоко внутри. Его эмоциональность ушла вместе с юностью — обе были закопаны в семейных могилах. — Если Вы спросите мое мнение, то я бы обратила внимание и на общее напряжение Вашего тела. Вы будто в любую секунду готовы броситься в бой, Директор Грейвс. Ваше тело чересчур ярко реагирует на любой контакт, с которым вступает не по собственной воле, — глаза Рей были полны решимости и твердости. — Вам нужно расслабиться, Директор, разрешить себе есть и пить, в противном случае, Вы надолго задержитесь в этой палате. Мы не отпустим Вас, пока Вы не сможете заботиться о себе. Легко сказать, но трудно сделать. Персиваль не имел ни малейшего понятия насчет того, как превратиться из сжатого комка напряжения в себя обычного — тот же комок напряжения, только в костюме и способный есть. Действительно, лучше бы Гриндевальд истязал его от души, чтобы Персиваль мог с чистой совестью валяться на больничной койке. Ублюдок, он выбрал самую ужасную пытку из всех возможных, обратив Грейвса против самого себя.II.
День тек за днем, и еда ожидаемо заканчивала в ведерке. Все больше гостей Персиваля — начиная от Пиквери, всех его авроров и заканчивая сестрами Голдштейн — подключались к решению его проблемы. Спустя неделю после бесконечного потока посетителей с их ворохом советов Грейвсу стало казаться, что он перепробовал все: горячие травяные ванны, массаж разных видов, ароматические масла и свечи с запахом лаванды, зарядка, медитация, прогулки на свежем воздухе... Мерлин, да он даже дал Куинни Голдштейн покопаться у себя в мозгах! «Мистер Грейвс, Вы держите меня на самой поверхности, не давая просочиться глубже», — покачала тогда головой Куинни, намекая на то, что легилименция здесь тоже была бессильна. Все так же каждый раз все его тело обращалось в камень, стоило только чему-нибудь оказаться у него во рту; все его мышцы сопротивлялись, и Персиваль приходилось сплевывать. Он был сыт по горло, но лишь унижением и отчаянием. И пусть капельницы поддерживали в нем жизнь, силы и вес понемногу шли на убыль. Глядя в зеркало, он видел не взрослого заматеревшего мужчину, а уставшего голодного студентика, правда, с первыми старческими морщинками и седыми висками. И пусть он обычно не так уж много внимания уделял своей внешности, сейчас ему не нравился Персиваль Грейвс, смотревший на него из зеркального мира. — Вы все равно красавчик, мистер Грейвс, — прощебетала Куинни, зацепив на крючок легилименции его громкие мысли. — Вон и Тина тоже так считает! Закатив глаза, он перевел взгляд на Тину, примостившуюся в кресле рядом с сестрой и смутившуюся до розовых пятен на лице. — Спасибо, мисс Голдштейн и... мисс Голдштейн, — сухо ответил Персиваль, и Куинни, будто не заметила неловкости, пустилась в рассказ о возвращении Ньюта Скамандера в Нью-Йорк. Персиваль ненадолго прикрыл глаза, растворяясь в образах, вспыхивающих перед глазами — несмотря на то, что ему не нравилось, когда к нему в голову лезли, образы, которые подкидывала ему Куинни, превращали обычный разговор в сказку, в не-мажеский немой фильм, только цветной. И хотя самого Ньюта Скамандера он не мог разглядеть в деталях — его лицо едва ли было видно из-под пышной кудрявой челки — под веками ярким пятном вспыхивало бирюзовое пальто, на взгляд Куинни, «слишком громоздкое для тонкого и изящного молодого человека, как Ньют». Персиваль был не согласен — пальто ему нравилось. В этом цвете было что-то жизнеутверждающее, идеально сочетавшееся с рыжеватыми кудрявыми волосами британца, на которых солнце играло золотистыми бликами. По крайней мере, в картинках, подбрасываемых Куинни. Грейвс был бы не против посмотреть вживую на человека, разоблачившего Гриндевальда, чтобы понять, насколько сильно восприятие Куинни отличалось от реальности. Он не сомневался, что Голдштейн приукрашивала — и как аврор с большим опытом работы Грейвс это знал наверняка. Но это не отменяло странной, непривычной мысли о том, что он все же разочаруется, если мистер Скамандер окажется совсем не таким, каким его видела Куинни. — Ауч, — зашипел Грейвс от вспышки боли, обжегшей руку. Вскинув брови, Куинни выразительно смотрела на него, будто не ущипнула только что Директора Отдела магического правопорядка. — Я ничего не приукрашиваю, мистер Грейвс! — отчитала она его возмущенно, пока Тина неловко переводила взгляд с одного на другого. — И вообще, Вы убедитесь сами в этом, Директор, с минуты на минуту, — самодовольно заявила Куинни, и Тина, и без того бледная, стала практически прозрачной: — Ты позвала Ньюта? — не удивиться ее возмущенно-испуганному тону было нельзя, как невозможно было упустить и ее выразительные взгляды, которые она бросала Куинни, указывая на Грейвса. Тину ничуть не смущало, что он был здесь и мог видеть, как она безмолвно говорила сестре о нем что-то, что никак не повлияло на приподнятое настроение Куинни. — Все будет нормально, Тинни, — отмахнулась она. — Мистеру Грейвсу понравится Ньют, я точно знаю... — Я очень в этом сомневаюсь, — выпалила Тина, вертясь на своем месте еще больше прежнего. В то время, как Куинни чувствовала себя крайне фривольно в присутствии Грейвса, он оставался непосредственным начальником Тины, и как на ладони лежали ее попытки не сказать ничего лишнего, что могло бы обеспечить ей или ее коллегам проблемы на службе или разочаровать Грейвса. В конце концов, изначально они не были друзьями, хотя теплота в их отношениях присутствовала — во время последнего набора авроров на службу Грейвс стал наставником Тины и ее инструктором, несмотря на то, что обычно Директор Отдела освобождался от подготовки стажеров. Персиваль провел ее через весь этот путь, от первого собеседования до позиции самого настоящего аврора. — С мистером Скамандером что-то не так? — Грейвс усмехнулся, прокручивая в голове череду бесконечных рассказов Куинни о приключениях магозоолога в Нью-Йорке. — Ну, кроме того, что у него есть чемодан с уймой нелегальных магических тварей внутри и в последний раз они сбежали, и в результате череды событий, последовавших за этим, Ньют Скамандер разоблачил Гриндевальда, — добавил он дразняще, подмечая румянец, оккупировавший щеки и шею аврора Голдштейн. — Ньют, он... он необычный человек, мистер Грейвс. Но он не очень... социализированный? Многие считают его странным... Грейвс нахмурился, но Куинни тут же перебила сестру возмущенным вздохом: — Ньют очарователен, Тина! Да, он может не понимать некоторых тонкостей социального взаимодействия, но... — уловив мысль Тины, Куинни вдруг возмущенно подскочила в своем кресле. — Нет, Тина, я не думаю, что мистер Грейвс такой сноб, как ты о нем думаешь. Если бы это было возможно, Тина вспыхнула бы горстью сухого пороха. Ее глаза стыдливо устремились вниз, и Грейвс, позабавленный происходящим, едва удерживался от смеха, поджимая губы и хмурясь представления ради. Тина, заметив выражение его лица, едва не пустилась в объяснения и чуть не рассыпалась в извинениях, когда Персиваль решил сжалиться, со смешком кивнув ей: — Все в порядке, Голдштейн. Я знаю, что произвожу такое впечатление, — Грейвс со сдержанной улыбкой пожал плечами. Это сейчас он мог улыбаться, смеяться и свободно общаться с приходившими людьми, лежа здесь на больничной койке в хлопковой полосатой пижаме с разворошенными волосами. Словно заболевший ребенок, он был слаб и тянулся к людям. Там, за дверями больницы, у него был статус и тянущиеся за ним общественные ожидания, которым нужно было соответствовать. Даже если это превращало тебя в глазах других в холодного самолюбивого сноба, завсегдатая высоких светских раутов и компаний, состоявших сплошь из высокопоставленных и богатых людей. — Простите, сэр, я совсем не... Грейвс уже жестом пресек на корню ее излияния. Все было нормально, правда. Обвинения в снобизме его никогда не задевали. А вот предстоявшие обвинения в измене и предательстве могли ранить его очень сильно — журналисты и подлые политиканы будут обсасывать его фамилию, которую он получил от отца, дослужившегося до старшего аврора, и имя, которым его нарекла его мама, святая женщина, — но Тина, к счастью, заверила его, что и она, и все авроры в Департаменте всегда считали и будут считать Грейвса человеком, не способным на подобную низость. В его верности их делу, закону и МАКУСА они даже не сомневались. Для Грейвса это было главным — окружить себя людьми, которые в него верили. Потому что он сам... Неважно. И к тому же, то, что Тина считала его снобом, было крайне забавным моментом. Как только он окрепнет и вернется к исполнению своих обязанностей, он обязательно сделает это своей фирменной шуткой... — Просто, сэр, понимаете, Ньют, он... ...ах да, точно. Ньют Скамандер. — Он особенный человек, очень талантливый, но недостаточно хорошо ладит с окружающими. Дело совсем не в том, что он плохой человек, нет, — понесло Голдштейн бесконечным потоком сбивчивых мыслей. — Просто ему гораздо проще находить язык с животными, а не с людьми, и он иногда говорит или делает неожиданные вещи, и я осознаю, что некоторых людей это может оттолкнуть, вывести из себя или неприятно удивить, но Ньют светлый, очень добрый человек. Он никому не желает зла, и... — Хорошо, Голдштейн, я понял, — Грейвс со вздохом закатил глаза. Он, может, и был снобом, но жестоким монстром, сжирающим всех и вся, особенно спасителей Нью-Йорка в ярких пальто, точно не являлся. — Нет, сэр, правда, если Ньют сделает что-то не то... — Вас успокоит, Голдштейн, если я торжественно поклянусь, что не трону Вашего друга? — Персиваль прижал пятерню к груди, на секунду замирая, чувствуя упругое, размеренное биение сердца. Он и вправду был жив, как занятно. Эта мысль зажгла в нем что-то коварное — желание подразнить Тину с характерной ухмылкой. — Или я должен сказать Вашего сердечного друга, Голдштейн? Тина встрепенулась, отводя взгляд быстрее возможного. Она шумно выдохнула, возмущенно, пристыжено и неверяще одновременно. Ее реакция была более, чем просто занимательной, и аврор, посвятивший всю свою жизнь поиску правды и изобличению виновных, сидевший внутри Грейвса, очнулся от долгого тяжелого сна. — О, я попал в точку, не так ли? — поддел Грейвс с улыбкой, но Тина неожиданно нервно сжала в руках полы своего серого пальто из шерсти, и в ее поджатых губах затаилось... сожаление? Улыбка сползла с лица Грейвса в ту же секунду, как он понял, что ступил на личную территорию. — О, мистер Грейвс, это уже в прошлом, — ответила Куинни легко, но и в ее улыбке проскользнула натянутость. — Тина встречается с кое-кем. Но с Ньютом все хорошо. Мы все друзья, мистер Грейвс. Тина по-прежнему опекает Ньюта, но я могу Вас заверить, что это больше сестринская забота, чем что-либо иное. Что же касается Ньюта, то... Тина возмущенно шикнула на сестру, заставляя умолкнуть, и Персиваль даже не успел вытянуть правду из странно ухмылявшейся Куинни Голдштейн, когда в дверь постучали, и, не дождавшись разрешения, незнакомец просунул голову внутрь. Странное дело — он даже не смотрел на Персиваля, отгородившись от мира пышной копной завивавшихся волос, но говорил с ним. — М-мистер Грейвс, сэр? — глаза на короткое мгновение оторвались от созерцания стены и вскользь прошлись по Персивалю. — Можно? — Конечно, Ньют, заходи! — воскликнула Куинни, быстро трансформируя пустую вазу в кресло для третьего посетителя. Так и не дождавшись ответа Персиваля, небезызвестный Ньют Скамандер протиснулся в приоткрытую дверь и, с заминкой и сомнением, все же подобрался к креслу. Кресло Куинни оставила по другую сторону от кровати Персиваля, и Скамандер явно чувствовал дискомфорт, будучи отделенным от сестер Голдштейн в незнакомой обстановке. С некоторым удивлением Грейвс наблюдал за человеком, победившим Гриндевальда, — достаточно аккуратным для взрослого мужчины, очевидно застенчивым и неловким, но при этом очень осторожным и надежным: даже в своем возрасте Персиваль не жаловался на зрение, так что он прекрасно видел, как крепко и уверенно тонкие пальцы обхватывают ручку коричневого чемодана, как взгляд выхватывает одну за другой детали комнаты и, лишь когда магозоолог не нашел ничего особенного в окружавшей их обстановке, его глаза смягчились. Персиваль и сам с интересом изучал этого действительно необычного человека — он еще не читал его личное дело, и его восприятие почти что не было замутнено ничем, кроме слов и впечатлений сестер Голдштейн, и каким-то образом, абсолютно незнакомый Персивалю, он приковал к себе все внимание Грейвса, встречавшего постоянно сотни и сотни людей. Персиваль не мог понять, что именно в Ньюте Скамандере, из уст которого прозвучало лишь несколько безликих слов, заставило все в Грейвсе встрепенуться. Не встречались ли они прежде? Персиваль пытался понять, почему этот человек ему был так знаком. В солнечном золотом свете, сочившемся из окна, пальто Скамандера было ярким, как морская вода у берегов Калифорнии, и взгляд Грейвса задержался на нем, впитывая этот оттенок, будто так он мог утолить свою жажду. А дальше, после пальто, уже были и интересно остриженные волосы, отливавшие рыжиной — отпущенные до завитков у лба и на макушке и короткие на затылке; рассыпанные по всему бледноватому лицу веснушки; шрамы, тонкие и толстые, на пальцах, крепко сжимавших ручку кейса, и запах — какие-то травы, древесина и шерсть, смесь которых напоминала о детстве, проведенном в родовом гнезде Грейвсов за пределами большого города, на природе. В самую последнюю очередь они посмотрели друг другу в глаза: Персиваль — пытливо, Ньют — робко, сразу же отводя глаза в сторону. Но стоило только Грейвсу соскользнуть взглядом чуть ниже, как глаза Ньюта буквально вцепились в его лицо. Персиваль нарочно не смотрел ему в глаза, чтобы дать магозоологу время изучить его лицо — то, как острый, наученный взгляд исследователя выхватывал одну деталь за другой, было физически ощутимо, но Персиваль не чувствовал никакого дискомфорта. Это было даже забавно — походило на игру. И было настолько отвлекающе, что, наткнувшись взглядом на хитро улыбавшуюся Куинни, Персиваль вспомнил, что в комнате они были не одни. — Вот видишь, Тина, а ты боялась, что мистер Грейвс... — начала было Куинни, но Тина тут же ее перебила, от нервов практически сползая со своего кресла: — М-мистер Грейвс, это Ньют Скамандер. Н-ньют, это Директор Грейвс. Ньют тоже вздрогнул, выходя из своего состояния исследователя — профессиональное, Грейвс понимал — и снова возвращаясь к себе-человеку, держащемуся на расстоянии, осторожному. — П-простите, мистер Грейвс, совсем невежливо с моей стороны. Ньют Скамандер, магозоолог, — он протянул руку, достав ее из кармана, и Грейвс с удовольствием ее пожал. Ладонь была горячей, сухой, мозолистой — он много трудился руками. У магов такое встречалось крайне редко. — Персиваль Грейвс, Директор Отдела защиты магического правопорядка, к Вашим услугам, — Грейвс позволил себе ухмыльнуться, и хотя Ньют больше не смотрел на него, уголок его пухлых губ заметно дрогнул, будто бы от сдерживаемой улыбки. — Ньют! — возмущенно, но со смехом воскликнула Куинни, явно уловив одну из проскользнувших мыслей Скамандера, и тот тут же выхватил у Грейвса руку, пряча обратно в карман. Его глаза были устремлены куда-то на колени Персиваля, скрытые под больничной простыней. — Очень приятно познакомиться со своим спасителем, мистер Скамандер, — снова закинул удочку Персиваль, смутно чувствуя, почему у Тины могло не сложиться с Ньютом, и тот снова откликнулся, едва заметно — чуть склонил голову набок, чтобы посмотреть в лицо Персивалю. — О, я не входил в состав группы, обнаружившей Вас, мистер Грейвс. — Без тебя спасательной группы и вовсе не было бы, Ньют, — быстрее Грейвса ответила Тина, которая, к слову, и возглавляла ту самую группу. Горло неожиданно стянуло новым спазмом, как только Персиваль во всех красках вспомнил удивление, написанное на лицах авроров, обнаруживших его в нормальном состоянии. За исключением, быть может, небольшого обезвоживания и нескольких ссадин на лбу и груди, оставшихся после того, как он бился головой о стену и царапал себя отросшими ногтями, надеясь избавиться от ноющего чувства вины, засевшего внутри. И хотя он успел захлопнуть мысли от Куинни, должно быть, на его лице промелькнуло что-то, из-за чего улыбка Тины сползла с лица. Но прежде, чем она смогла сказать что-либо или в очередной раз извиниться, в дверь постучали, и Грейвс интуитивно почувствовал, что пришло время завтрака. Время очередного провала. И действительно, симпатичная медсестра занесла поднос с едой — легкая каша на воде, стакан слабо заваренного чая — и отлевитировала все на тумбочку. — Приятного аппетита, Директор Грейвс, — и ее выдрессированное доброжелательное выражение лица ни капли не дрогнуло, когда Грейвс скривился, посмотрев на еду. Приятного аппетита, Мерлин ее побери. От одной мысли о том, что ему снова нужно попытаться что-либо в себя запихнуть, а после выплюнуть обратно, разочаровавшись в очередном дне, затошнило. В пустом желудке больно потянуло от голода. — Вы должны постараться, мистер Грейвс, — настойчиво протянула медсестра и только после того, как Куинни ее заверила в том, что они проследят за ним, она покинула комнату. В белом халате, абсолютно незапоминающаяся и безликая — ни одного следа не осталось после нее. Стерильная. Но Персиваль не имел ничего против — в конце концов, она на работе, здесь она медсестра, помощник, профессионал, а не личность. Но на контрасте так приятно было ощущать присутствие Ньюта Скамандера, который одним своим существованием оставлял след в вычищенной до блеска, обеззараженной комнате — наметанный глаз Грейвса без всякого труда выхватил темные волоски шерсти какой-то животины, оставшиеся на его белой простыни. Это неожиданно ободрило перед очередным неудачным приемом пищи. Смелее, чем в прошлые дни, он прямо сел на кровати и даже позволил улыбавшейся Куинни поправить ему под спиной подушку, а Тине — передать ему поднос. Вообще спустя столько дней здесь он уже привык совершать бесплодные попытки на глазах у посторонних, и в этом смысле Голдштейн он даже не стеснялся — их Персиваль знал лучше, чем некоторых. Но при этом он не мог перестать задаваться вопросом, почему сестры Голдштейн так привязались к нему после его спасения — до этого, конечно, они общались достаточно тепло, но после его возвращения из плена все перешло на новый уровень, будто они были кровными родственниками или вроде того. Быть может, дело было в том, что Куинни открылись некоторые его мысли, хотя прежде он всегда выставлял щиты, быть может, в том, что Тину мучило чувство вины из-за того, что она не сразу заметила подмену своего наставника и непосредственного начальника. Должно быть, когда Гриндевальд сместил ее с должности аврора под личиной Грейвса, ее это сильно обидело, сильно задело. Может, она считала, что Грейвс предал ее и теперь корила себя за то, как сильно ошиблась, не поняв, что Персиваль Грейвс не спустил бы ее в Отдел регистрации палочек, разобравшись в деле не лично, а заочно — по чужому сухому докладу. Или же сестры Голдштейн просто осознали, каким одиноким он был — волк из перебитой стаи, и их бескрайнее желание заботиться нашло наконец достойный объект излияния. — Именно, мистер Грейвс, — подтвердила Куинни, и Персиваль закатил глаза, понимая, что снова упустил защиту мыслей из-под контроля. — Вы теперь от нас не избавитесь. Кроме того, Вы всегда мечтали о сестрах. Грейвс не стал спорить, вместо этого аккуратно расстилая салфетку у себя на коленях и придвигая поближе любимое ведро (он его превратит в пепел, как только сможет нормально есть): все крайне медленно, чтобы отодвинуть момент принятия пищи. Он еще некоторое время держал в руках алюминиевую ложку, пока ледяной металл не согреется, и думал о том, что действительно мечтал в детстве о сестрах, и то, что у него было сейчас, слегка напоминало маленький семейный круг. Персиваль зачерпнул ложкой кашу, поднося ко рту под внимательными взглядами сразу троих людей. Хороших, добросердечных людей, которых не должна была коснуться война с Гриндевальдом, но которые пострадали от его рук больше, чем плененный Директор Отдела правопорядка. Все внутренности Персиваля в одно мгновение скрутило, и горло туго стянуло до глухой боли — мышцы от напряжения грозили лопнуть. Ложка шумно шмякнула в тарелку, хлюпнув кашей. Прижав ладонь к кадыку, Персиваль с недовольным стоном отправил все обратно на тумбу и съехал по кровати вниз, запрокидывая голову и уставляясь в потолок. Ему было так стыдно. Стыдно за то, что остался жив благодаря милости Гриндевальда. Стыдно за то, что был здоров и теперь мучил близких собственной слабостью — невозможность есть и пить походила на каприз, требование внимания. Стыдно за то, что тратил еду, воду, кислород и чужое время — бесценные ресурсы. Его тело напрягалось все сильнее: Персиваль чувствовал боль в бицепсах и трицепсах, в сжатых до белизны костяшек кулаках; болели даже мышцы бедер и поджавшиеся икры; противно заныла стиснутая челюсть. Грейвсу показалось, что он может взорваться от напряжения. Тело забило мелкой дрожью, но в одно мгновение он замер, вытянувшись по струнке, и не сразу он осознал, что зажмурил глаза, а ко лбу прижалась чужая ладонь. Не похожая на мягкую, ухоженную ладонь Куинни, не похожая на ладонь Тины с длинными, пианистскими пальцами. Грейвс моргнул, и перед расплывающимся взглядом большое синее пятно оформилось в Ньюта Скамандера, слегка взволнованного, сидевшего уже на краю больничной койки и прижимавшегося теплым бедром к боку Персиваля. Подушечка большого пальца мягко надавила над бровью, а потом пригладила жесткие волоски, и Персиваль, неотрывно глядя на Ньюта, почувствовал, как все его мышцы резко отпускает. Тело размякло, расслабляясь, и это приносило облегчение в той же степени, в какой и пугало. Скамандер, встретившись с ним взглядом, отдернул руку, пряча ее обратно в карман, но с кровати не встал и даже не подвинулся. Он только продолжал препарировать Грейвса одними глазами, и Персиваль чувствовал себя неизвестным науке животным, попавшимся в руки этого магозоолога. — Ч-что Вы сделали, мистер Скамандер? — О, этот жест используется для успокоения хищников. Не всех, конечно же, — исправился Ньют, мотнув головой. — Я не могу утверждать про всех хищников. Лично я наблюдал успокаивающее воздействие, оказываемое на вампусов, поскольку, видите ли, для самок их вида характерен высокий уровень эмпатии, и они очень тонко чувствуют, когда самец, находящийся рядом, находится в стрессовом состоянии, и... На заднем плане Тина пристыженно отводила глаза в сторону и едва сдерживалась, чтобы не спрятать горящее лицо в руках. Ее больше всех в комнате смущал словесный поток Скамандера, тогда как Персиваль, пусть и немного упустивший суть рассказа, находил это любопытным — приятно было не думать о работе и... том, что произошло только что. И пока рассказ Ньюта о поведенческих особенностях самок вампусов, неожиданно страстный и эмоциональный, выливался на Персиваля нескончаемым потоком, он смотрел на Тину и все больше думал о том, что, наверное, они и в самом деле не подходили друг другу: не считая того, что Персиваль упорно видел в Ньюте Скамандере гомосексуалиста (Грейвс не хотел показаться стереотипированным снобом, но за всю свою гомосексуальную жизнь он научился видеть в толпе тех, кто теоретически мог бы быть в нем заинтересован), у Тины было недостаточно стойкости, чтобы выдержать эксцентричность Ньюта Скамандера. С другой стороны, у Грейвса хватило бы... — Это же просто замечательно! — хлопнула в ладоши Куинни, с восторгом глядевшая то на Ньюта, то на Персиваля. Ньют, кажется, прерванный где-то на середине объяснения того, чем именно по внешнему виду отличаются самцы вампуса от самок, оторопело моргнул. — Ньют поставил на ноги... на лапы огромное количество животных! Кроме того, он ученый, исследователь. Он мог бы помочь, мистер Грейвс, с Вашей проблемой, — о, Куинни была явно довольна собой — сияла, как начищенная медная тарелка, пока остальные неловко замялись. — Куинни, мистер Грейвс не животное, — тихо пробормотала Тина, но трудно было остановить этот интерес, все больше разгоравшийся в глазах Скамандера. — О, само собой разумеющееся, — согласился Ньют, глядя на свои колени — острые, худые. — Я не считаю, что Вы животное, мистер Грейвс, — заверил он, и Грейвс фыркнул почти что восхищенно — у Ньюта это прозвучало так искренне, будто он и в самом деле беспокоился, что Грейвс мог неправильно все понять или оскорбиться. — Хотя это, конечно, условно, потому что я полагаю, что люди — это те же животные, особый их вид, а я специализируюсь на реабилитации животных, и Ваш случай кажется мне весьма интересным... — ...я рассказала Ньюту о Вашей проблеме, — наклонившись, на ухо прошептала Куинни. — ...и я могу Вас заверить, мистер Грейвс, что прежде я работал с животными с различными нарушениями пищевого поведения, и если бы Вы позволили мне немного понаблюдать за Вами, вполне возможно, что я мог бы предложить решение, — едва заметно Ньют выдохнул от облегчения, завершив витиеватое объяснение. Он бросал на Персиваля нервные взгляды, сжимая пальцы в кулаки в карманах пальто, словно боялся отказа, но Персивалю терять было нечего. Он хотел побыстрее отсюда выбраться и исправить все, что натворил от его имени Гриндевальд. — Мне кажется, мистеру Грейвсу будет дискомф-... — Да, конечно, — прервал Тину Персиваль, забавляясь ее ничем не прикрытым удивлением. — Почему бы и не попробовать? Ньют в ответ улыбнулся в своей манере — аккуратно, едва заметно и осторожно, и Персиваль снова забыл и об оставленном завтраке, и о сестрах Голдштейн. В одно мгновение. «Почему бы и не попробовать Вас, мистер Скамандер?» — подумал он совсем не о своей проблеме, и Куинни вдруг издала странный сдавленный звук. Тина, натягивавшая в спешке пальто, — ей пора было на работу — замерла, но Куинни, захихикавшая, отмахнулась, а после быстро, золотой стрелой, подлетела к Грейвсу, наклоняясь над ним и становясь так близко, что ее конфетное дыхание касалось щеки и уха. — Директор Грейвс, ведите себя прилично, Вы представляете не только себя, но и МАКУСА, — спародировала она его речь, которую он произносил перед всеми праздниками и выходными для своих авроров и всех работников МАКУСА, которые готовились хорошенько отдохнуть. 1-1, Куинни Голдштейн. — Удачи с глотанием, — уже громче произнесла она, чмокая его в щеку, и на заднем плане Тина подавилась воздухом. Комбинация из Куинни Голдштейн и Ньюта Скамандера для Тины была явна губительна. Тогда как Грейвс... Грейвс чувствовал себя живее, чем когда-либо.III.
Так жизнь Персиваля Грейвса доверху наполнил собой Ньют Скамандер. После первой их встречи Ньют покинул его вместе с сестрами Голдштейн, напоследок заверив в своей скромной манере, что обязательно вернется, и Персиваль даже не сомневался: в конце концов, он видел, как Ньют смотрел на него — с непривычным интересом, со страстью, с желанием исцелить его. И Грейвсу так нравился этот взгляд Ньюта — в нем не было ни вины, ни жалости, ни злости. Чистый и прозрачный взгляд, как вода в реке вблизи родового гнезда Грейвсов. Как только за Ньютом и сестрами Голдштейн закрылась дверь, Персиваль уже знал, что Ньют ему нравился, но, что важнее, что Грейвс доверял ему. И причину такой легкой, мгновенной, молниеносной симпатии он понимал: ему потребовалось три минуты тишины и размышлений, чтобы осознать, что Ньют напоминал ему обо всем том, что он оставил позади, — о детстве, о родном доме, о семье. Все, чего, как он думал, он лишился навсегда, превратившись в хмурого, холодного босса, охранявшего покой сначала Нью-Йорка, а потом и целой страны, и в одиночестве жившего в темной квартире в центре города, напоминавшего грязью, пылью и отсутствием природы о достижениях промышленной индустрии. И хотя Грейвс любил свою жизнь и людей, окружавших его, пусть не всегда это открыто демонстрировал, Ньют был как глоток свежего воздуха, пахнувшего влажной землей, зеленью и утром, проведенным у реки. В нем было что-то природное — первородное и первобытное, быть может, и поэтому-то кто-то мог считать его не совсем социализированным, говоря словами аврора Голдштейн. Персиваль был с этим не согласен. Дело было совсем не в степени социализации, а в том, что последние века культуры отвергали человеческую природу и природу в целом, стремясь оторваться от биологии настолько, насколько возможно, тогда как Ньют с его дикой, необузданной энергией — Персиваль всегда был восприимчив к привкусу чужой магии — смущал окружающих своим внутренним протестом канонам. Возможно, он даже и не понимал, что был ходячим манифестом всего, от чего ныне живущие стремились убежать на заводы с черным дымом и в стеклянные холодные небоскребы. И одно лишь появление Ньюта Скамандера настолько встряхнуло Персиваля, что целый день он не мог найти себе места, — слишком много энергии, не позволявшей заняться чем-то спокойным и размеренным, и единственным выходом осталось сбежать через окно на задний двор больницы, где можно было попрактиковать боевые заклинания, никого не раня. Впервые с момента плена и последовавшего за ним спасения начать по-настоящему колдовать — не Акцио для школьников, а настоящая боевая магия аврора. И если Персиваль думал, что это еще больше обессилит его тело, то он ошибался: после сорока минут тренировок, за которые вся его больничная одежда пропиталась потом, а мышцы начали ныть, он чувствовал себя сильнее, чем когда-либо за последние три месяца. Ньют свое обещание сдержал, и уже на следующее утро появился вновь, ничуть не покоробив первое впечатление Персиваля — все же это не было временным помутнением рассудка, и во вторую встречу Ньют так же заставил кровь Персиваля вскипеть, как и днем ранее. Но в этот раз Ньют чувствовал себя чуть свободнее, принеся с собой перо и записную книжку. Тщательно изучение чего-то, а именно Персиваля, преобразило его, раскрывая с новых сторон и показывая скрытые грани его личности, и Грейвс даже не протестовал против роли подопытного кролика, пока Ньют смотрел на него открыто, но иногда с задумчивым прищуром, то приближался и касался его тела, откровенно и смело, но не вкладывая в физический контакт никакого подтекста, то отстранялся, предоставляя Грейвсу побольше пространства; Ньют разговаривал с ним обо всем на свете, бессмысленном и забавном или очень глубоком и философском, а иногда молчал, забравшись с ногами в кресло, чтобы отредактировать пометки в блокноте. И все же они говорили много — в основном, о семье Персиваля, о которой он ни с кем не разговаривал, даже с Пиквери, долгие-долгие годы. И когда к Персивалю заглядывал кто-то на огонек, Ньют скрывался в чемодане, чтобы проведать своих животных и не смущать гостей своим присутствием, а в палате оставался, лишь когда навещали Грейвса Тина или Куинни или обе сразу. Судя по выражению лица Тины, в ее голове до сих пор не укладывалась странная дружба, складывавшаяся между Персивалем и Ньютом, но Грейвс не собирался решать эту головоломку вместо нее. Вывод лежал на самой поверхности, и было забавно наблюдать за Тиной, пытающейся найти ответ на вопрос, который всем был известен. В том числе и Ньюту, который с каждым разом снимал кричащее синевой пальто чуть медленнее, чтобы можно было успеть бросить на Персиваля долгий взгляд, почти что вызывающий. Особенно после того, как они выяснили все в витиеватой манере, позволившей им не нарушить совсем правила приличия. «Что насчет Вас, мистер Скамандер? — спросил Персиваль, закончив рассказ о членах своей семьи, уже давно почивших. Не забыл он вскользь упомянуть и то, что был одинок. Ненавязчиво, как бы между делом, но то, как на мгновение рука Ньюта зависла над листом бумаги, прервав запись, подсказало Персивалю, что деталь не осталась незамеченной. — Про Вашего брата, героически отличившегося на войне я слышал. А что насчет... дамы сердца? Не ждет ли Вас в Англии милая девушка, изнывающая от тоски?» «Нет, мистер Грейвс, — Ньют усмехнулся, а после шумно сглотнул, переводя взгляд на лицо Персиваля. — Полагаю, мое сердце не слишком подходит для дам и моего образа жизни». И вот оно — в десятку. Грейвс в который раз удивился собственной прозорливости — Ньют Скамандер сам подтвердил, пусть косвенно, что его влекли мужчины. И пусть это не было чем-то неслыханным в магическом сообществе, и уж точно не преследовалось властями, как это происходило у не-магов, об этом не кричали на каждом углу и прямо не сообщали. И такой тонкий крючок, брошенный Грейвсом, легко мог быть проигнорирован, но Ньют с его цепким взглядом и умением выхватывать детали услышал вопрос между строк и ответил. Будто бы он хотел, чтобы Грейвс знал, что он гомосексуалист. Их разговор был игрой на полутонах, хрупкой, деликатной и бесконечно прекрасной, как звон хрустального бокала. И в такой игре день тек за днем. Все они начинались с появления мистера Скамандера в палате Персиваля — одновременно с солнцем — и заканчивались с его уходом в закатном розовом свете. Но несмотря на то, что с каждым днем Грейвс все лучше справлялся с заклинаниями, возвращая себе тот уровень мастерства, которым всегда славился, несмотря на то, что их отношения с Ньютом становились все теплее — это читалось во взглядах и многозначительных фразах, проскальзывавших в разговоре, — проблема Персиваля по-прежнему барьером отсекала его от жизни, которая определялась словом «норма». И вот, спустя полторы недели после первой встречи с Ньютом горло Грейвса все так же сжималось перед едой, и, подозвав к себе ведро, Персиваль очистил свой рот, споласкивая его водой с мятой, чтобы вернуть себе ощущение свежести. Конечно же, именно этот момент слабости Персиваля Ньют выбрал, чтобы зайти в палату. — О, мистер Грейвс, — прозвучало в его голосе сочувствие. Персиваль несколько раздраженно — злился он, конечно, на себя, а не на Ньюта — отослал ведро подальше, на подоконник, откуда его через минут пятнадцать должна была забрать санитарка, и отер салфеткой губы, горевшие и потрескавшиеся от сухости. — Как Вы? Это уже стало привычным — ненадолго Ньют, обычно ютившийся весь день в кресле у стены, присел на край кровати Грейвса. Обычно он не делал ничего, только внимательно осматривал лицо Персиваля, но, должно быть, жалкая картина, которая сегодня открылась его глазам прямо с утра, что-то тронула внутри него, именно поэтому худые руки неожиданно принялись поправлять одеяло Персиваля, как следует укрывая его. — Я только что спал, не хочу лежать, — пробурчал Персиваль, но предательский зевок выдал его с головой — прошлым вечером, после ухода Ньюта, Персиваль снова сбежал на задний двор и настолько увлекся практикой магии, что потерял счет времени и лег спать гораздо позже обычного. Потому и проспал — Ньют-то всегда приходил в одно и то же время, как по часам, и обыкновенно к этому времени Персиваль уже проходил через унизительную попытку позавтракать. Сегодня не успел — проспал, не выспался, и все наложилось одно на другое. — Все в порядке, мистер Грейвс, — ответил Ньют тихо, в знакомом жесте прижимая ко лбу кончики пальцев и приглаживая сначала одну бровь, потом другую. — Вы должны больше отдыхать. — Мой отдых и без того затянулся, мистер Скамандер. — Выздоровление — это совсем не отдых, мистер Грейвс, — определенный градус настойчивости в голосе Ньюта посоветовал Персивалю не спорить. Он не в первый раз слышал в мягком голосе Скамандера авторитарные нотки, с которыми мама отправляла Персиваля с температурой в постель, но он по-прежнему не мог не удивляться тому, как его сознание любовно реагировало на такую безапелляционную заботу со стороны магозоолога. — Это тяжелая работа, отнимающая множество сил. Ладно-ладно, как скажешь, подумал Персиваль, но вслух лишь тяжело вздохнул, замечая, что сегодня в руках Ньюта не было его привычного блокнота. И если обычного человека это нисколько не потревожило бы, как аврора Грейвса не могло не напрячь даже столь незначительное изменение: — Что-то случилось? Ньют задержался с ответом, отводя глаза в сторону. Его скулы слегка порозовели, и Грейвс вопросительно вскинул брови, но, когда Ньют продолжил молчать, закусив нижнюю губу, Персиваль разволновался окончательно, резко садясь в постели. — Мистер Скамандер? — никакого отклика, если не считать закушенной в смущении губы. — Ньют? Ньют моргнул и перевел взгляд на Персиваля, полный нерешимости. После всех этих междустрочных откровений и смелых прикосновений сомнения, отчетливо читающиеся на лице Ньюта, обескураживали. Персиваль сделал что-то не так? Ньют начал его жалеть после того, как застал во время очередного неудачного приема пищи? — Я... придумал способ справиться с Вашей проблемой, мистер Грейвс... конечно, не факт, что сработает, и все же! — глаза Ньюта блеснули, и он заколотил кончиками пальцев по колену, будто ему не терпелось проверить — одержимый, каким и надлежало быть настоящему ученому, прирожденному исследователю. Персиваль тоже был по-своему двинут, потому что в чужой страсти, тем более направленной на него, он видел столько сексуальности, что перед глазами вспыхивали красные, стремительно чернеющие точки. Наверное, не самый подходящий момент для этого, но реакции тела были неподвластны его контролю. — Отлично. Что за способ? Ньют беспокойно облизал губы: — На самом деле, я подумал об этом еще вчера вечером, но Куинни сказала мне, что это не очень... прилично? Неприемлемо? Брови Грейвса сами собой поползли еще выше. Ньют сомневался, и Персиваль понимал, что до слов Куинни магозоолог даже не задумывался над тем, укладывается ли его идея в рамки современной социальной нормы, но теперь прекрасная мисс Голдштейн поставила его в тупик. И если учесть, что даже Куинни назвала это неприличным (Тина, наверное, вообще лишилась бы дара речи), Персиваль был более, чем просто заинтригован. — Непристойно? — продолжил логический ряд Персиваль, усмехаясь и подталкивая Ньюта ногой. Тот оттаял, улыбнулся: — Если честно, я не имею ни малейшего понятия. Для меня это... нормально? Ничего особенного? Персиваль отчего-то в этом даже не сомневался. — Выкладывай, — он был готов к чему бы то ни было. Наверное. Ньют сделал глубокий вдох и сначала приоткрыл рот, чтобы сказать что-то одно, но тут же остановился, перехватывая мысль и на ходу меняя тактику. Он привстал, отставил в сторону чемодан, задерживая на нем взгляд, будто он мог видеть, что происходило изнутри и все ли там было в порядке, а после опустил руки, позволяя синему пальто съехать по рукам. Вещь он оставил поверх чемодана — яркая метка. Остановив взгляд на Персивале, Ньют без спешки закатал рукава рубашки. Сегодня на нем была серая рубашка из хлопка, которые носили парни из рабочего класса. Грейвс облизнул губы, пытаясь попутно вспомнить, когда в последний раз он носил что-то настолько дешевое и простецкое — наверное, как раз в подростковые годы, за городом, где потребность в шелковых сорочках и накрахмаленных жемчужно-белых воротничках отпадала. Время близилось к полудню, и солнечный свет буквально заливался в окно, превращая обычную больничную палату в Янтарную комнату. И Ньют продолжал раздеваться — взялся за пуговицы на жилете, расстегивая одну за другой — купаясь в этом золотом свечении, превращавшем его в нечто нереальное, недосягаемое. Персиваль понимал, что он должен был сказать что-то, разрядить обстановку колкостью или шуткой, но внезапно, когда ничего не предвещало, язык во рту онемел. Он не мог перестать любоваться Ньютом. В мозгах что-то щелкнуло, и, словно кадры фильма, только цветного, принялись переключаться у него в голове. Ворох волос, сейчас ярко-рыжих, напоминал Персивалю о бесконечно тянущихся коврах осенних листьев — листья шуршали под ногами, вкусно хрустели, когда пятнадцатилетний Персиваль выбирался из повозки чуть поодаль от дома Грейвсов, и его сердце мягко, солено сжималось в предвкушении счастливых дней в кругу семьи; его последние осенние каникулы в поместье Грейвсов, чего он тогда не знал. Они же, эти волосы, были теми языками пламени в обжигающих глаз кострах — огонь хрустел и трещал, пожирая ветки, сухие листья и траву, и отец, мама и старший брат сидели рядом с ним, пропитываясь сладковато-пригорклым запахом дыма; костер всегда напоминал о расставании — уже скоро Персиваль отправится обратно в школу, попрощавшись с семьей. На сияющем лице Ньюта будто бы множились веснушки, даже самые бледные стали похожи на маленькие горящие осколки угля, — поцелованные солнцем, говорила им с братом мама, когда Персиваль и Артур уже на третий день летних каникул усыпались веснушками, как цветочной пыльцой, после бесконечно долгих прогулок под непривычно жарким солнцем; обычно бледная кожа нещадно краснела, и рыжие веснушки так странно перекликались с черными волосами, что Персиваль никогда их не ценил, старался избегать даже; дурак. Жилет Ньюта из плотной шерсти слетел с сухой фигуры, находя себе пристанище на пальто, бесконечно голубом, как небо над поместьем Грейвсов и вода в реке рядом. Тогда Ньют схватился за полы рубашки, выдохнул, а после принялся медленно расстегивать пуговицы снизу вверх, одну за другой, и в голове Грейвса все пошло кругом. Глаз уцепился за бесконечное множество белых шрамов на руках, тонких, ярких бледно-розовой коже — отец Персиваля тоже весь был в шрамах, в основном на груди и спине; хватало шрамов и на предплечьях и плечах, и он никогда их не прятал, но и не выпячивал; положив голову на плечо отцу, Персивалю нравилось касаться шрамов, думая о том, что однажды они избороздят его тело тоже — это награда аврора, выполнявшего свою работу. — Мистер Грейвс? — позвал его Ньют, но Персиваль уже не мог остановиться — его затягивало в водоворот воспоминаний, тщательно сдерживаемых огромной мысленной дамбой уже много лет, и теперь они сочились изо всех трещинок, всей массой давили на разваливающуюся преграду, заполняя собой огромную пустоту внутри его тела. Поэтому горло снова перехватило, дыхание тоже. Персиваль онемел, и он надеялся, что Ньют поймет, просто глядя глаза в глаза... Эти глаза, влажные и зеленые, очень похожие на глаза его матери, которые унаследовал Артур, но не Персиваль, которому природа отдала коньячные радужки отца. Мистер Грейвс — так звала мама отца, иронично, в шутку, даже спустя двадцать лет брака, построенного на любви, пока отец любовно окликал ее darling. Ньют вообще был похож на маму Персиваля — и почему он не заметил этого прежде? Мерлин, как он не видел этого все эти дни? Его мама-ирландка с неожиданно благородным британским акцентом — рыжеватые волосы, блестевшие на солнце, светлая кожа, веснушки, острые скулы и аккуратный носик — смотрела на него с лица Ньюта. Тот же непокорный взгляд и губы, которые, поджатые, превращались в узкую полоску, но в спокойном состоянии были пухлыми и крупными, как дольки зрелого апельсина. — Мистер Грейвс? — этот акцент, Мерлин! Персиваль пытался стряхнуть с себя странное ощущение, из-за которого органы внутри перекручивало — это ностальгия, дурачок, ты скучаешь по семье — но не выходило; не могло выйти, пока Ньют, бросивший расстегивать рубашку, обхватил руками его лицо. — Все хорошо? «Эй, Перси, все хорошо?» — спрашивал его снова и снова старший брат. Заметив беспокойство на лице Персиваля — рыжиной и кудрявостью первенец Грейвсов пошел в маму, похожий на нее просто до одури — Артур подался вперед. Провожать его на фронт, на войну, развязанную не-магами на другом континенте, было словно отправлять туда, на поле боя, собственную маму, только в обличии молодого мужчины, сухого, худого, поджарого. И несмотря на то, что в плечах Персиваль в свои двадцать пять был шире брата, он чувствовал себя маленьким, несмышленым пацаном, и глаза щипало от слез — кроме брата у него больше не было никого, а земля на могилах родителей еще была слишком свежей, чтобы забыть боль от потери. Он не мог отправиться на войну вместе с Артуром — здесь, в Штатах, ему только-только доверили спецотряд из двадцати авроров для расследования особо тяжких. Он был самым молодым в истории МАКУСА аврором, добравшимся до такой высоты. Артур об этом знал. «Все хорошо», — уже утвердительно произнес он, обхватив ладонями лицо Персиваля. Ньют был так похож на его старшего брата, о Мерлин. Персиваль вжался лицом в подставленные ладони в шрамах и мозолях, потерся щекой о пальцы, вспоминая, что таким было последнее его прикосновение к брату, сгинувшему в войне, как и многие другие мужчины и женщины. — Все хорошо, — прошептал Ньют, и горло Персиваля сжало с такой силой, что кадык мог лопнуть под кожей от натуги, но раздался только всхлип, всего лишь всхлип. Он уткнулся головой в Ньюта — в его теплый плоский живот, открывшийся полоской между полами рубашки — и закрыл глаза. Всхлипы сотрясли тело; соленые слезы задерживались на губах, а после падали вниз, брызгали из-под плотно стиснутых век на шерстяные брюки Ньюта. Они не то чтобы не соответствовали моде — вполне были в духе времени со своей высокой талией и грубой тканью — но были не на пике ее; Персиваль носил вещи шикарнее, а то, что было на Ньюте, включая эти слегка протертые брюки, надел бы скорее отец Персиваля. Грейвс стиснул в руках ткань брюк, таких отцовских, в его стиле, не зная, как остановить рыдания, — первые за десять лет. — О, Мерлин, — удивленно пробормотал Ньют наверху, и Персиваль хотел уже пристыженно отстраниться — он не имел никакого морального права вот так, как море выбрасывает на берег волны, выбрасывать свои эмоции на кого-то — но руки Ньюта вдруг легли на макушку, на затылок, прижимая к себе ближе. Грейвс изо всех сил вжался щекой, а потом и лицом полностью в живот с гладкой розоватой кожей, заливая его слезами собственного позора, пока чужие пальцы перебирали его волосы и гладили, гладили, гладили... Чужие пальцы порхали меж прядей, оттягивая и массируя гудящую голову с тучей мыслей, возившихся внутри, ногтями проходили по затылку, и в этом жесте слились они все — мать, отец, старший брат — всегда так успокаивали до постыдно эмоционального Персиваля. Мама, отец, брат клали его бедовую голову к себе на колени или, положив теплую ладонь на затылок, притягивали к себе, позволяя спрятать горящее от эмоций лицо в местечке между шеей и плечом — в плавном изгибе, созданном природой для плачущих лиц. И Ньют ласкал его, как они, утешал, как они, шептал слова успокоения, как они все; он выглядел и пах, как они, и в груди Персиваля все пылало так, словно четыре дня назад он вдохнул иприта — Артур умер так, на четвертые сутки после отравления газом. — Тише, мистер Грейвс, тише, — повторял Ньют, но Персивалю только хотелось громче, и остановить его не смогло испуганное «Ой, простите, я позже зайду» от испуганной санитарки, увидевшей крайне интимную сцену. Слезы, которые лились по лицу Персиваля, не останавливались. В лице Ньюта, в одном человеке уместились все его ушедшие любимые, но он рыдал не из-за их потери — он выплакал все слезы еще годы и годы назад на похоронах, и рыдал он, как мальчишка, не из-за радости, что они через Ньюта дотянулись до него с другой стороны. Это были слезы обжигающего, выворачивающего наизнанку стыда, потому что глубоко внутри Персивалю было класть на мнение окружающих, тем более какой-то там безликой публики или коррумпированных политиков; в душе он знал, что за то, что он выжил, что принимал еду из рук Гриндевальда, ему было стыдно не перед ними, но перед своим отцом, матерью и старшим братом. Ему было так стыдно, что он не нашел в себе силы умереть и сохранить честь и достоинство, что побоялся отправиться вслед за своей семьей. И если бы их портреты висели в его квартире, они посмотрели бы на Персиваля с презрением: Отец и мать, погибшие от рук преступного синдиката, замученные в собственном загородном доме — фамильном доме Грейвсов, том, что рядом с речкой, где горы оранжевых листьев волнами расходились под ногами, — но не выдавшие имен авроров секретной группы, работавшей над поимкой преступников. Благодаря подвигу супружеской четы Грейвсов десятки других авроров и их семьи не пострадали, и дело было доведено до конца. Награждены посмертно. Старший брат, умерший на поле боя, отправившийся на войну в самом ее начале, еще до официального приказа. Колдомедик, он сказал, что не мог прятаться на другом континенте, пока где-то нуждались в его помощи. Мерлин, он спас столько жизней и был награжден посмертно. А Персиваль выжил, попав в руки самого страшного волшебника их времени. Он ему почти не сопротивлялся, а ударяясь головой о стену, всегда останавливался, потому что ему было так страшно умирать. Он не хотел умирать, но жить ему теперь было так стыдно. Жизнь стала его наградой, которой он не заслужил. И Ньюта он не заслуживал тоже. — Все хорошо, Перси, — прошептал он вместо того, чтобы врезать ему, как то стоило сделать, и снова пригладил волосы Грейвса, ни на мгновение не отрывая рук от его головы. Персиваль плакал, но волна эмоций постепенно сходила на нет, уступая место легкому головокружению — будто он задержал дыхание или провел много времени в душном помещении. Позволив последним слезам скатиться по щекам, Персиваль отстранился, сразу же отворачиваясь, чтобы Ньют не видел его заплаканное лицо — если на юношах слезы смотрелись красиво, то на средневозрастных морально разбитых волшебниках они, по мнению Грейвса, смотрелись жалко. Но Ньют ему не позволил. Для человека достаточно хрупкой комплекции у него была слишком крепкая хватка, но это, кажется, было справедливо, учитывая, с какими крупными животными он порой работал. Руки Ньюта с головы Персиваля соскользнули на его плечи, схватив его так сильно, что улизнуть было нельзя. И когда только Грейвс сдался, обмякая телом, чужие руки снова обхватили его лицо. Нехотя Грейвс посмотрел на Ньюта все еще слезившимися глазами. — Что случилось? Я сделал что-то не так? — осторожно поинтересовался Ньют и, будто даже не замечал этого, принялся отирать подушечками пальцев дорожки слез. — Нет, это я... это моя вина, мам, прости, — пробормотал Персиваль, переводя взгляд на обнаженный живот Ньюта, блестевший от его слез. — Здесь не может быть Вашей вины, мистер Грейвс, — возразил ему Ньют. Персиваль был с ним совсем не согласен, но спорить не стал, чтобы не грузить Ньюта собой еще больше. Он уже хотел было попросить уединения — так он остался бы со своими демонами один на один, никому не докучая, — но Ньют мягко толкнул его назад, на кровать. Обессиленный, Персиваль покорно упал на спину, и Ньют взобрался на постель вслед за ним. Он застегнул свою рубашку обратно на все пуговицы и, немного повозившись под заинтересованным взглядом Грейвса, устроился в изголовье, подоткнув подушку под спину. Полусидя, он притянул к себе Персиваля, укладывая его гудевшую голову себе на солнечное сплетение и запуская пальцы в его взъерошенные волосы. Персиваль, напомнивший себе послушную куклу, громко вздохнул, растворяясь в тепле чужого тела и размеренных движениях, ворошивших прическу. — К-когда Вы рассказывали о своей семье, мне показалось, что она для Вас очень важна, мистер Грейвс, — наконец, спустя несколько минут молчания, произнес Ньют, и Персиваль вздрогнул, позволив испугу пробраться под кожу — Ньют читал его мысли? Он напрягся, замирая в ожидании продолжения. — Это ведь сейчас было... из-за семьи? — С чего Вы взяли, мистер Скамандер? — глухо откликнулся Персиваль. Ньют замялся, будто бы размышлял, стоит ли быть абсолютно честным в этот момент — такие движения души и совести Персиваль мог почуять за версту — и все же принял решение выложить все как есть: — Помните тот день, к-когда Вас навещала Серафина Пиквери? Вы тогда уснули, и, выбравшись из чемодана, я натолкнулся на нее. Она попросила меня проводить ее, чтобы поговорить, и, сами понимаете, отказаться я не мог... Грейвс хмыкнул — таким женщинам, как Серафина Пиквери, не отказывают. — И она мне сказала одну очень странную вещь... Я не знаю, правда это или нет, но не хочу, чтобы Вы злились на меня из-за этого. — Скажите. Обещаю, я не буду злиться, — у него даже не осталось сил на злость, не говоря уже о том, что на солнечного, ангелоликого Ньюта Скамандера злиться было невозможно. — Мадам Пиквери сказала, что я похож на некоторых членов Вашей семьи, с-сэр, — волнение скользнуло в речь запинкой. Персиваль тяжело выдохнул и, смаргивая снова подступившие слезы, протянул руку, хватаясь за белую матовую пуговицу на полах рубашки Ньюта. Он сосредоточил на ней все внимание, поглаживая и выкручивая, чтобы только не разрыдаться маленьким мальчиком снова. — М-мистер Грейвс? И тогда он сдался: — Да, — голос Персиваля звучал откуда-то далеко, будто вовсе ему не принадлежал. — На маму и на... старшего брата. И на отца тоже. Ньют хмыкнул, будто бы задумчиво, продолжая перебирать волосы Персиваля по одному ему известной схеме. — Сразу на всех? Персиваль по-детски угукнул, вжимаясь носом в ткань рубашки и вдыхая ее аромат. Если забыть о том, что вся его семья умерла, оставив его в этом мире одного, и если забыть, что он свое имя обесчестил, вылизывая миски из-под еды, которую ему скармливал Гриндевальд, то этот запах — хвойного мыла, тела, травы свежей и сухой — умиротворял. — Вы чувствуете себя виноватым перед ними, мистер Грейвс? За то, что выжили? В этот раз усталое тело Персиваля даже не стало каменеть — он только поежился, шумно вдыхая новую порцию запаха, настолько густого, что его можно было бы зачерпывать ложкой. Ньют пах восхитительно, как дом Грейвсов, в котором он не был со смерти родителей. Персиваль против воли сжал его тело в своих руках, и только когда Ньют странно дернулся под ним, заметил, что стискивал его бедра. И несмотря на то, что в грубых брюках они казались острыми и сухими, на ощупь бедра Ньюта были мягкими. Зная, что ниже падать уже некуда, Персиваль просунул руки ему под спину, обхватывая ладонями ягодицы — Мерлин, он давно хотел наложить руки на эту задницу! Ньют дернулся, но не оттолкнул его и даже не перестал касаться его волос, не останавливая Персиваля и никоим образом не выражая своего несогласия. И это было прекрасное чувство — внутри Грейвса что-то приятно задрожало, когда он совершил открытие — ягодицы Ньюта в ладони ложились идеально, и были такими круглыми, такими мягкими и упругими одновременно, что Грейвсу вспомнились те пышные булки в сахаре, которые мама пекла к его приезду на каникулы из Ильверморни. Вкусные, аппетитные. Персиваль сминал их в своих ладонях, и от силы в его руках Ньют едва слышно вздыхал, не противясь. — Мистер Грейвс, — лишь немного с укоризной произнес он, наверное, говоря о синяках, которые останутся от пальцев, впивавшихся в мякоть тела. Или, быть может, он говорил совсем о другом. — Да, — все-таки нашел в себе силы Персиваль признаться. — Я чувствую... вину перед ними. Это признание далось с таким же трудом, с каким он пытался заставить себя проглотить хоть кусочек хлеба, и на объяснение у него не хватило бы смелости, но ум Ньюта был острее бритвенного лезвия — он уже давно должен был соединить воедино рассказы Персиваля о героических смертях своих близких, которыми поделился еще в первые дни их знакомства, успешно пряча под маской гордости за фамилию ненависть к себе и чувство вины величиной с огромный ком в горле. — Ты не должен, Перси, — ладонь погладила коротко остриженные виски — совсем свежая стрижка в старом стиле. В первый раз его так подстригла мама перед первым годом обучения в Школе Волшебства. — Я должен, — прошептал Персиваль в ответ. — Должен был умереть тогда. Ньют замолчал. Больное сознание Персиваля, захлебывавшееся в собственном же токсине, ядовито прошептало, что Ньют, должно быть, был согласен с его словами, но тот сделал то, что было приятнее тысячи слов и сотен заверений, — схватив его за плечи сквозь тонкие рукава пижамы, он потянул Персиваля наверх, ближе к себе, и тянул до тех пор, пока Персиваль не накрыл его тело своим целиком, погребая под собой. Даже истощенный, он покрывал Ньюта полностью и немного места еще оставалось. Их ноги мучительно сладко переплелись в низу кровати, и, поддаваясь инстинкту, Персиваль снова спрятал лицо в плавном изгибе, соединявшем шею Ньюта с его округлым плечом; все волосы на затылке переворошили чужие пальцы, невесомые, словно шумное горячее дыхание, обжигавшее щеку. — Если члены Вашей семьи и в самом деле схожи со мной, мистер Грейвс, то они никогда бы не пожелали Вам смерти. И они бы гордились тем, что их сын, брат оказался настолько силен, что пережил плен одного из величайших волшебников своего времени, настолько умен, что не потратил свою жизнь впустую, выбрав смерть там, где в ней не было никакого толка, и настолько велик, что даже Гриндевальд хотел видеть Вас на своей стороне, — губы Ньюта, коснувшиеся его виска, были сухими и очень мягкими. На первый взгляд он был весь кожа, кости и литые мышцы, но на ощупь был нежным и упругим, как молодая женщина. И только его шершавые ладони напоминали Персивалю, прикрывшему глаза, в чьих объятиях он лежал: матери, отца и брата — Ньюта. Он был соткан из семейных уз Персиваля как солнце было соткано из солнечных лучей. Сердце глухо ныло в груди из-за слов Ньюта, обливаясь соленой, как слезы, кровью. Плакать больше не хотелось, но собственная грудь напоминала открытое окно, в которое врывался свежий весенний ветер, — ее раздувало изнутри, и чувство свежести и пробуждения поселилось где-то в глотке. — Ньют, — позвал Персиваль, переступая черту соблюдения формальностей. — С-скажи... — голос дрогнул. — Скажи, что ты меня прощаешь. Но он просил прощения не у Ньюта. Мысленно он взывал к родителям и брату, и услышать это... услышать это ему было жизненно необходимо. Его снова заколотило от тугого натяжения всех мышц; в горле запершило, и оно словно собиралось лопнуть, как стекло под большим давлением. Все тело сжалось, стремясь превратиться в маленькую точку, и если бы Ньют ему отказал, он бы просто не выдержал, но Ньют только прижал пальцы к его лбу, приглаживая бровь: — Я прощаю тебя, Персиваль. Ты прощен, Перси, — несмотря на дрожь, сотрясавшую тело, Персиваль мог слышать, чувствовать нежную, терпеливую улыбку Ньюта, и все свои мысли он сосредоточил только на этой улыбке. Он слепо протянул пальцы, прижимая их к этим пухлым губам, абсолютно гладкому подбородку, острым скулам, о которые можно было бы порезать палец. Ньют Скамандер был прекрасен, совсем как его мама, как кто-то, в кого Персиваль, будучи ребенком и подростком, мечтал влюбиться, чтобы его избранник был отражением матери, и он просто не мог поверить, что Ньют был реален. И что он оказался гораздо большим, чем самые смелые мечты и фантазии Персиваля. — Мы любим тебя, Перси. — Я тоже люблю тебя, мам, — обращение соскользнуло по языку так легко и непринужденно, что Персиваль не успел остановить себя — вспыхнул, замирая, но Ньют и бровью не повел: — Все в порядке, мистер Грейвс, — погладил он Персиваля между лопаток. — Если это происходит естественным образом, в порыве, не стоит это останавливать.IV.
Ньют Скамандер по праву получил от Персиваля мысленный титул самого удивительного человека в мире. Но Персиваль даже не подозревал, что может быть что-то удивительнее уже произошедшего. И все же может. Он как раз принялся устраиваться поудобнее — конечности слегка затекали, и Персиваль с плеча Ньюта переложил свою голову ему на грудь, когда тот дернулся, будто от удара током, и выдохнул, словно ему это действие причинило боль. Персиваль тут же привстал, оборачиваясь на Ньюта, только чтобы заметить, что тот слегка порозовел. — Простите, мистер Скамандер, я... я не хоте-... — все слова умерли где-то в горле, может быть, уползли и свернулись клубками в легких, когда взгляд Персиваля случайно обнаружил мокрое пятно, боязливо разраставшееся на рубашке Ньюта. На груди. Это, конечно же, была не кровь — на светлой рубашке алое кричало бы об опасности, и это больше походило на воду, на что-то бесцветное. Влажный темный круг рос где-то на уровне соска, как если бы... — Оу, — только и сказал Ньют. — Э-это то, чем я хотел помочь, м-мистер Грейвс, — их взгляды столкнулись, и в глазах Ньюта снова промелькнула та неуверенность, с которой он упоминал о словах Куинни. «Не очень... прилично. Неприемлемо», — вспомнил, что говорил Ньют, Грейвс и, когда догадка приобрела отчетливые контуры в его голове, а случилось это буквально за доли секунд, он протянул руку к рубашке. Внутри него всколыхнулось все скрытое, темное, природное, что и он, и все его предки подавляли в себе, — примитивно-первобытное желание вспыхнуло в нем, обуяв все нервы до единого синим пламенем. Грейвсу стало так жарко, так сладко на языке от предвкушения, и во рту у него скопилось столько слюны, что он мог бы, как пес, капать ею, заливая одежду Ньюта. Собственные пальцы казались грубыми и слишком крупными для маленьких пуговиц на рубашке Ньюта, и хотя беспалочковая магия могла в одно мгновение, аккуратно и деликатно расстегнуть их все, Персиваль решил просмаковать момент, не спеша и с расстановкой, снизу вверх помогая пуговицам выскальзывать из петель. Особенно вкусно звучало сбивчивое, взволнованное бормотание Ньюта и его вздохи, когда Персиваль в сосредоточении облизывал свои пересохшие губы: — Просто, когда Вы рассказывали о своей с-семье, с-сэр, я заметил, что В-ваше тело на не-некоторое время р-расслабляется... — вторя Персивалю, Ньют обвел кончиком языка свои губы. Персиваль ожесточенно дернул очередную пуговицу, отделявшую его от цели, и вдруг понял, что напоминает себе малыша, дергающего мать за блузку, зная, что под ней скрывается то, что может утолить его голод. — И что Вы подумали, мистер Скамандер? — низко протянул он. — О-однажды ко мне попал детеныш в-вампуса. Видите ли, его родителей перебили, и он был совсем мал, ч-чтобы есть обычную ед-еду, а л-лакать молоко он еще отказывался, и очень болезненно п-переживал разлуку с родителями, и я... Есть одно зелье... — дыхание Ньюта участилось до невозможности, ему будто не хватало воздуха, когда пальцы Персиваля подразнили его маленький кадык и нежную кожу шеи, расстегивая последнюю пуговичку на влажном от испарины воротничке. — Да-да? — с усмешкой подталкивал его Персиваль, но Ньют уже не мог ничего вымолвить — его кожа покрылась мурашками, и он, загипнотизированный, только мог следить за рукой Грейвса, распахнувшей полы рубашки и откинувшей их в стороны. Взгляду открылся тот подтянутый, плоский живот с уже высохшими слезами Персиваля, острые, выпирающие ключицы и... да, то, о чем Персиваль думал, — маленькие, идеально круглые груди. Зачарованный, Грейвс не мог отвести взгляда — кожа была светлой, с россыпью веснушек под ключицами, и настолько тонкой, что синие переплетения тонких вен отчетливо виднелись вокруг крупных сосков. Соски были отдельным произведением искусства — такие крупные, такие насыщенно розовые, что удивительно было, как они не выделялись под рубашкой, привлекая внимание. Наверное, все дело было в плотной ткани, от трения о которую эти самые соски слегка припухли, раздраженные. За неимением другого более подходящего слова — Персиваль пялился, хотя даже не был застигнут врасплох; они были такими красивыми, но эта красота была того сорта, когда шедевра хотелось коснуться просто до дрожи в коленях и покалывания в кончиках пальцев. Грейвсу нужно было коснуться. На это намекал и жар в паху, и наполнившийся и затвердевший за рекордное время член — как юноша, о Мерлин. И пусть член Грейвса всегда был наполовину эрегирован, когда Ньют был рядом, — в конце концов, у Грейвса давно не было секса, а Ньют с его вкусно пахнущим телом и редкими прикосновениями был несправедливо привлекателен — сейчас Персиваль был твердым до боли, до громкого ХОЧУ, которое кричали его инстинкты. И это было удивительно в том смысле, что Персиваля никогда прежде не возбуждало женское тело или его отдельные части. Еще будучи подростком, он принял свою гомосексуальность без лишней драмы и с тех пор в женщинах видел максимум лишь друзей, и уж тем более он не сходил с ума по кормящим матерям (хотя не раз слышал возбужденные разговоры друзей и не раз видел их темневшие глаза, стоило только симпатичной кормящей женщине оказаться поблизости), но дело было вовсе не в поле. Ньют был мужчиной, это было очевидно, но эта наполненная грудь так ему шла — с его мягкими бедрами и круглыми ягодицами, пухлыми губами и длинными ресницами. Эта кормящая грудь не столько попытка сделаться женщиной (о чем вообще не могло идти и речи, если видеть, что Ньют комфортно чувствовал себя в мужском теле), сколько попытка быть матерью, попытка дать жизнь и выкормить тех, кто был слишком слаб или мал. Должно быть, статус матери был чем-то более возвышенным, чем набор гениталий. Эта грудь была нужна Ньюту не для соблазнения — собственным молоком он выкормил детеныша вампуса без всякого намерения сексуализировать себя; и сейчас Ньют смотрел на Персиваля невинно, не осознавая, почему у того лицо покрылось испариной и пропал голос. — У... у меня просто есть теория, что грудное вскармливание на уровне инстинктов ассоциируется у млекопитающих со спокойствием и безопасностью. И Ваши рассказы о семье натолкнули меня на эту мысль, — взволнованно пояснил он с сильным британским акцентом. — Н-но Вы, к-конечно же, можете не... не делать этого, м-мистер Грейвс. Я пониманию, что, наверное, для н-нормального человека это покажется безумством или чем-то... н-неприличным... Грейвс молчал, переводя взгляд с груди на лицо Ньюта и обратно. Мысли шли вразнос, и Персиваль боялся, что если откроет рот сейчас, то оттуда вырвется что-то похабное и низменное, непростительное даже в отношении такого неземного существа, как Ньют, в противовес тому, что действительно он чувствовал внутри. И нет, это была не только похоть. И хотя она красным дымом клубилась на периферии зрения, это было больше, чем секс, потому что Ньют был прав — Персиваль чувствовал на душе покой. Его тело буянило, дербанило желанием, но внутри него будто оторванный винтик встал на место, и машина пришла в движение после того тупого оцепенения, сковывавшего мышцы. Не только за последние дни, но и за все последние годы картина мира Персиваля Грейвса вдруг стала целостной, без единого изъяна: как маленький ребенок в руках матери или отца, он чувствовал себя в безопасности, тепле и любви со знаком бесконечность, но как взрослый мужчина он ощущал себя в позиции власти, готовый оберегать это хрупкое существо, по ошибке записанное в люди. Языческое божество со множеством ликов? Может быть. Мать, отец и брат в одном лице. Мужчина с материнским сердцем, выкармливающий животных собственным молоком. Или просто Ньют. — П-простите, с-сэр, это была плохая идея, — неправильно истолковал молчание Персиваля Ньют, принимаясь стыдливо запахивать рубашку. Сейчас или никогда, подумал Персиваль и, перехватив руки Ньюта за запястье, придавил его всем телом к постели. Пружины в матрасе жалобно зазвенели, кровать от резкого движения дернулась, со скрипом проезжаясь ножками по полу и ударяясь кованой спинкой о стену, но самым сладким ощущением был трепет Ньюта под ним и его испуганный взгляд. Поддев кончиком носа полы рубашки, Персиваль снова разбросал их в стороны: — Давай попробуем Вас на вкус, мистер Скамандер, — усмехнулся он и, не давая времени на остановку ни себе, ни Ньюту, наклонился к груди и смело лизнул тот сосок, что излился на рубашку от малейшего прикосновения. Они застонали в унисон; в стоне Ньюта звучало удивление, в стоне Персиваля — наслаждение: сосок был мягким, нежным и таким же бархатистым, как цветочный лепесток, и немного молока все еще оставалось на коже, только этого было недостаточно — вкус был настолько призрачен, что огрубевшие рецепторы чувств взрослого мужчины не могли распознать такой тонкой ноты. — Мистер Грейвс, — прошептал Ньют, начавший краснеть. Кажется, до него постепенно начало доходить, что Персиваль был заинтересован в этом эксперименте совсем с другой стороны, не научной. Но вопреки отчетливо читавшейся уязвимости ладонь Ньюта смело легла на затылок Грейвса, притягивая ближе. Губы Персиваля натолкнулись на горошину соска. Осторожно, чтобы не поранить нежную кожу зубами, Персиваль обхватил сосок губами и мягко приласкал языком, не торопясь, — они оба должны были привыкнуть к чувствам: Персиваль — приноровиться, чтобы не причинить боли, Ньют — к ощущениям, от которых уже дрожал под весом Персиваля. Персиваль слабо пососал, но молоко свободно полилось из груди, лишь от небольшого давления. И в этот раз он сразу же почувствовал этот вкус. Ему казалось, что когда-то давно он уже пробовал такое — похожее на подслащенные сливки; в голове словно сдвигались тектонические плиты — где-то глубоко внутри, на подкорке, движение, не видимое глазу. Персиваль не мог достать из-под поверхности воспоминания о том, как кормила его грудью мама, но само чувство того, что он был с этим знаком, было фантастическим. Молоко приятно ласкало язык, но Персиваль все никак не мог решиться сглотнуть, боясь, что собственная глотка его подведет. Но Ньют — о Мерлин, чудесный Ньют! — снова погладил его по волосам и плечам, положил теплую ладонь ему на щеку: — Ты должен поесть, Перси, чтобы быть большим и сильным, — тихо проворковал он, и Персиваль, привыкший к приказам агрессивным, громким, мысленно растаял от мягкости в голосе Ньюта, послушно глотая. Мама хотела, чтобы Персиваль поел. Чтобы он выздоровел. Мама не винила его в том, что он выжил. Мама... Ньют пошел на неслыханное, чтобы накормить Персиваля, и он должен был быть благодарен за это. Молоко соскользнуло внутри горла, по привычке дернувшегося, чтобы перекрыть доступ, но сдавшегося, когда ладонь Ньюта погладила шею Персиваля и грудь. Молоко сладко обволокло глотку изнутри, но Персивалю было недостаточно. Он хотел почувствовать тяжесть в желудке от наполненности. Персиваль снова приник к груди губами, мягко сжимая ее ладонью и принимаясь жадно сосать молоко, брызнувшее в рот. Ньют застонал, закусывая пальцы и заглушая себя, и Персиваль только усмехнулся, чувствуя твердый член Ньюта, прижимавшийся к бедру. Грейвс вытягивал молоко из груди, трепя сосок кончиком языка, чтобы его кормящую маму затрясло под ним, слегка прогибая в спине. — С-совсем не так, как было тогда, с в-вампусом, — наивно, искренне признался Ньют, выглядя смущенным из-за реакции собственного тела; он пытался найти в Персивале отторжение, а, не находя его, выглядел все более сконфуженным. Персиваль хмыкнул, продолжая сосать молоко. Под пальцами грудь становилась менее твердой, опустелая, и Грейвс лишь немного, ради удовольствия Ньюта, еще помучил чувствительную плоть губами. Ровно до тех пор, пока Ньют не затрясся под ним, скуля и до боли оттягивая пряди волос в надежде отстранить. Но Персиваля, устремившегося к цели, развернуть на полпути было нельзя. Он звучно чмокнул грудь, слегка подул на сосок, награжденный тихими мольбами Ньюта, и переключился на второй, захватывая его в рот. Глядя Ньюту прямо в глаза, он снова начал сосать, может быть, еще сильнее, чем прежде. Он шумно глотал, гудя от удовольствия, и всем своим видом выражал, насколько по вкусу ему была задумка Ньюта. Тот не знал куда деть свои руки: они перемещались от спины Персиваля на шею и голову и обратно; то пытались оттолкнуть, то притягивали ближе. Там, внизу, в сплетении их ног, Персиваль чувствовал, как с каждым его глотком пальчики на ногах Ньюта сладостно поджимаются. — Aw, Перси, — выдыхал он. Его глубокий голос звучал высоко и тонко, звенел, как колокольчик, и Персиваль засосал втрое сильнее, почти что причиняя боль своим напором. Ньют громко всхлипнул, царапая короткими ногтями шею Персиваля от засилья ощущений. Вторая грудь опустела тоже, и напоследок Грейвс еще немного помял ее в руке, сцеживая и слизывая с распухшего соска последние капли, и отстранился с оскалом. Член пульсировал под тканью пижамных штанов. И хотя молоко насытило Персиваля — даже в малом количестве для нерастянутого желудка его было очень много — он все еще был голоден. Но уже в другом смысле. Он хотел Ньюта уже не как маленький мальчик, которому нужны были родительская забота, понимание и нежность, но как взрослый половозрелый мужчина, которому нужен был партнер в плотском смысле. — Перси? — смотрел на него Ньют блестящими глазами. Персиваль поднес палец к его губам, заставляя умолкнуть: — Мистер Грейвс, — исправил он Ньюта низким голосом. Перси — так мама звала его. Но мистер Грейвс... Так звала мама Персиваля его отца — в этом было уважение, признание силы. Так Персиваль обозначал сейчас для Ньюта смену ролей. От детеныша к мужу. — Мистер Грейвс, — покладисто откликнулся прелестно раскрасневшийся Ньют, и в награду Персиваль зарычал, целуя его уже в губы. Он щедро делился вкусом молока, оставшимся на языке, вылизывая рот Ньюта и кусая его за пухлые губы. Чужие пальцы завозились с пуговицами на его пижамной рубашке, поспешно расстегивая и сбиваясь, когда Персиваль в одно мгновение разобрался с брюками Ньюта, просовывая руки под пояс и в белье. Круглые ягодицы снова приятно легли в подставленные ладони. Персиваль их грубо смял, заставляя Ньюта сотрястись, — трепетное создание, знакомое с ласками, но, видимо, не часто их переживающее. Грейвс поцеловал его еще сильнее, и поцелуй вышел крепкий, как виски; Ньюта заметно вело, и, стоило только беспалочковой магии стянуть с него низ, его ноги податливо раскинулись, заключая Персиваля между собой. Горячие бедра, мазавшие прикосновениями по бокам под расстегнутой рубашкой, лизали кожу огнем. Персиваль прижался к Ньюту всем телом, чувствуя, как дергается обнажившийся член, зажатый между животами. Член Персиваля по-прежнему от прикосновения к плоти другого мужчины отделяли штаны, уже испачкавшиеся смазкой. Спустившись с поцелуями на шею и подобравшись близко к уху, Персиваль сильнее сжал ягодицы Ньюта и развел их слегка в стороны, кончиком мизинца проходясь по расселине. Ньют выгнулся ему навстречу, мог бы вообще подлететь над кроватью — эффектный и резкий, словно экзотическая птица — но Персиваль со всей силой вжал его обратно в постель, заточая в крохотное пространство между собой и матрасом, где становилось все жарче. — Я так хотел бы Вас трахнуть, darling, — прошептал он с сожалением, позволив вслух прозвучать ласковому прозвищу, с которым его отец обращался к матери. Грейвс хотел бы трахнуть его darling, и ему, как и всякому магу, были доступны заклинания очищения и смазки, выученные назубок за годы бурной молодости, но наспех растягивать Ньюта на больничной койке, когда всякий мог войти сюда, и еще потом, не дорастянув из-за тумана в голове, засадить и ранить? Грейвсу нравилось казаться Ньюту животным, но от этого в монстра он не превращался. Ньют заслуживал исключительно удовольствие. Но тот, несмотря на благородство Персиваля, ответил: — Все н-нормально, мистер Грейвс, т-трахните меня, — и чуть погодя добавил. — Пожалуйста, сэр. Извернувшись под ним и едва ли не до хруста выгнувшись в пояснице, Ньют перехватил руку Персиваля за запястье и потянул чуть ниже. Уловив намек, Персиваль пальцами надавил на проход, который, о Мерлин, оказался влажным. Дырка послушно раскрылась под напором двух пальцев, и под аккомпанемент дрожащих стонов Ньюта Персиваль протолкнул пальцы по самые костяшки. Стенки взяли их в плотный, скользкий плен, и Персиваль застонал-зарычал, представив, как они будут ощущаться вокруг его члена. — Darling, Вы растягивали себя? — прошептал он, кусая Ньюта за ушко. Тот выдохнул, мотая головой. Его ноги дрожали, а пятки съезжали по простыне, когда Грейвс тер простату. Ньюта хватило только на то, чтобы кивнуть на свою грудь: — П-побочный эф-эффект зелья. О, это зелье, закатил Персиваль глаза от удовольствия. Третий палец скользнул в дырку, растягивая чуть сильнее, и Ньют стал только влажнее; взгляд Персиваля невольно упал на грудь Ньюта, на которую тот сам посматривал, закусывая нижнюю губу, и с удивлением Грейвс обнаружил, что груди были полными снова, и от малейшего неаккуратного движения молоко подтекало из сосков. — О, darling, — с притворной жалостью протянул Персиваль, жестче засаживая пальцы в задницу Ньюта; от обилия естественной смазки и резких движений внизу громко хлюпало. — Наш малыш уже спит. Хочешь, я сделаю это за него? — он провернул запястье, останавливая подушечки пальцев на простате. Влага Ньюта с пальцев Грейвса уже стекала на тыльную сторону руки; каждое слово Персиваля будто заставляло течь его сильнее. — Я имею в виду, — продолжил Персиваль. — Наш малыш не будет против, если папочка поможет мамочке, — промурлыкал он, и да, снова в точку. Ньют глухо вскрикнул, откинувшись на подушку, и его ноги плотно сдавили бока Персиваля. По его телу прокатывались волны, и член, зажатый между ними, дернулся, изливаясь. — Мамочка не будет против тоже, я полагаю, — и, не позволив Ньюту отдышаться, пока он был еще расслаблен после оргазма, Персиваль приспустил свои штаны и подвел себя к пульсировавшему сфинктеру. Головку члена сразу же обхватило кольцом мышц, поддавшихся под напором, и в одно плавное движение Грейвс погрузился по самое основание, второй рукой обхватывая наполнившуюся молоком грудь Ньюта. Тот слабо вскрикнул снова, мягкий, как пластилин, но обхватил ладонями лицо Персиваля, притягивая к себе. Грейвс принялся сосать сладковатое молоко; теперь оно казалось еще гуще и слаще, чем в первый раз, и пока движения языка и губ на нежных сосках были мучительными и медленными, там, внизу, он начал вбиваться со всей силой. С первого же толчка кровать стала биться спинкой о стену, и с первого же толчка Ньют громко стонал, царапая ему грудь. Бедра Персиваля двигались остервенело, без устали; он выходил лишь наполовину, чтобы заполнить Ньюта вновь, скользя распахнутым ртом от одной груди к другой, сдавливая рукой уже смелее, до отпечатков пальцев. С каждой секундой он становился все менее аккуратным — белесые остатки молока блестели на груди, несколько капель, вырвавшись изо рта, стекали по его подбородку; волосы в паху перепачкались в смазке, подтекавшей из прохода Ньюта с каждым толчком члена, а сам Персиваль взмок настолько, что пот капал с его лица, впитываясь в рубашку Ньюта. Толчки становились беспорядочными, быстрыми и короткими; все отрывистые стоны Ньюта превратились в одно нескончаемое, глухое подвывание. Кровать тряслась от набранного темпа и вибрировала от буянившей магии Грейвса, и он захлебывался сладким молоком, проглатывая лишь часть и другую часть сплевывая обратно на Ньюта, зажмурившего глаза. Он был близок, очень близок... в один момент его тело замерло и кончило, наполняя Ньюта семенем. Пик был растянут во времени. Персиваль не знал, что может кончать так долго, теряя самого себя от удовольствия и находя вновь на влажной, перепачканной груди Ньюта. Его щека, под которой ощущалось чужое сердцебиение, слегка прилипла к коже, и со стоном Персиваль приподнялся на руках. Ньют выглядел пьяным и оттраханным, и отчего-то таким он выглядел еще лучше. Может быть, потому что Персиваль сделал его своим. И когда захмелевший взгляд Ньюта остановился на нем, Персиваль понял, что хотел на нем жениться. Мерлин, Грейвс так сильно хотел свою семью, но только сейчас человек в его постели казался подходящим для этого. Он для этого сделает все, что потребуется. Может быть, именно для этого момента Вселенная позволила ему пережить плен Гриндевальда. И, ясно и ярко представив это, — дом с Ньютом, их детей, их супружескую кровать — Персиваль испытал странное чувство, словно он снова был юн и полон надежд. Перед ярко-оранжевым пламенем костра, он лежал между родителями: голова — на коленях матери, ноги — на ногах отца, и пока они тихо разговаривали ни о чем, Персиваль смотрел в ночное небо. Млечный Путь белесой полосой тек по небосводу, и с каждой секундой, что он смотрел наверх, за спиной будто все больше росли крылья. «Когда ваш с Артуром отец привез меня сюда в первый раз, он показал мне Млечный путь. В Нью-Йорке его было не видать из-за городских огней, и небо меня настолько захватило, что я даже не заметила, как Ваш отец достал кольцо. Но его расчет оправдался — глядя на это небо, на Млечный Путь, я согласилась бы на что угодно. Так что, если когда-нибудь встретишь кого-нибудь, кто будет тебе по душе, знай, что Млечный Путь соединит Вас», — заговорщическим тоном прошептала ему мама. «Так у нас и появился Артур, так что, по сути, наша семья началась с Млечного Пути», — поиграл бровями отец, и Персиваль рассмеялся, понимая, что предложением руки и сердца и любованием небом в ту ночь дело не ограничилось. Но Млечный Путь, подумал он, можно было показать только такому человеку, как его мама... Слова матери как-то поистерлись из памяти — непоправимая потеря, но сейчас, когда Персиваль начисто вылизывал грудь Ньюта, все всплыло в памяти так четко, будто случилось только вчера. — Тебе хочется посмотреть на Млечный путь? — спросил Персиваль, тихонько вытягивая Ньюта из его нирваны. Тот моргнул и окончательно пришел в себя, зашипев, когда Персиваль осторожно вынул из него член. Сгустки семени подтекли наружу, но Персиваль любовно собрал их пальцами, заталкивая обратно в Ньюта. — Млечный путь? — с легкой улыбкой переспросил Ньют. Его сорванный голос звучал низко и хрипло. — Это вроде каламбура? Персиваль усмехнулся, бросая еще один взгляд на молочную грудь Ньюта Скамандера. И вправду каламбур — кажется, в Млечном Пути родится и его семья. Совсем скоро он все Ньюту объяснит. Если бы только самому Персивалю кто-нибудь мог объяснить, отчего уголок губ Ньюта странно дернулся, делая его похожим на маленького хитрого лиса... Об этом Персиваль мог подумать позже.V.
«Очаровать тебя Млечным Путем было умно и хитро, не так ли, darling?» — самодовольно спросил в ту ночь у костра отец мать Персиваля. «Да-да, — согласилась мама с сарказмом. — Если бы Вы только знали, мистер Грейвс», — тихо посмеивалась она. «Мама оставляла повсюду иллюстрированные книги по астрономии, раскрывая их на странице с Млечным Путем, и постоянно намекала отцу, что хочет увидеть ночное небо, — шептал Персивалю Артур, когда отец и мать, смеясь, целуясь и обнимаясь, скрылись в доме. — Он до сих пор думает, что это было его идеей». «На Восточном фронте встретил молодого парня со странным именем. Веришь или нет, но он словно матерь для всех магических тварей. И он так сильно напоминает нашу маму, что иногда я вздрагиваю, видя его. Я даже показал ему наше семейное фото и рассказал обо всех нас. Его глаз остановился на тебе, Перси», — писал ему с фронта Артур между делом. В свои тридцать восемь лет Персиваль ничего этого уже не помнил.