Свет Луны в изломах Невы

      Через плотно закрытое окно отчетливо доносился монотонный звон одинокого колокола церкви Святой Клотильды. Никита через силу приоткрыл веки и взглянул на ходики, что висели на стене рядом с книжной полкой. Стрелки показывали ровно восемь утра. Впервые за последние дни он не почувствовал жара и болезненной ломоты в теле. Напротив, ощутил, что хворь отступила и ему значительно лучше. Незадернутые с вечера шторы не могли скрыть серого неба чужого города. Сиротливые колокольные удары продолжали разноситься по округе, отчего хотелось заткнуть уши руками, чтобы не слышать звук, напоминающий похоронный набат.       «Да разве ж сравнится этот тяжеловесный бой с переливами православных колоколов, от которых душа заходилась радостью и благодатью?» - подумалось ему.       Теперь уж Россия более не слышит прежних переливистых перезвонов. Большевики сделали ее глухонемой, до основания разрушив колокольни, лишили народ благости, уничтожив алтари православных соборов и церквей. Утопили Империю в реках крови. Нестерпимой болью в сердце отзывалось каждое воспоминание о доме и о том, что им всем пришлось пережить в последний год...       В самом начале войны с Германией Никита Алексеевич Шехонский был откомандирован главным штабом в качестве консультанта-переводчика в Эстляндскую губернию, на границу. Оставив в Петербурге супругу и тринадцатилетнего сына, князь отправился на Северо-Западный фронт. Но через семь месяцев службы был госпитализирован с крупозным воспалением легких. Как выявили военные врачи - воспаление имело хроническую форму, поэтому после лечения в госпитале князя комиссовали и отправили обратно в Петроград, где он, как прежде, продолжил службу при главном штабе.       Сестра князя Шехонского, Елизавета Алексеевна, к моменту начала войны уже пятый год как являлась княгиней Заславской. В 1910 году она венчалась со штабс-капитаном Кириллом Всеволодовичем Заславским. От этого брачного союза в 1912 году на свет появилась дочь, нареченная Татьяной в честь своей покойной бабушки, княгини Татьяны Андреевны Шехонской.       С первых дней военных действий офицер царской армии Заславский был откомандирован на Восточный фронт. Тем временем его жена с дочерью переехала на время командировки супруга в дом своего старшего брата.       С приходом к власти «красной нечисти», особняк по улице Съезжинской и все имущество, имеющееся в доме, без всяких объяснений у Шехонских отобрали. После чего Никита Алексеевич со своей семьей, а так же сестрой и ее маленькой дочерью отбыл из Петрограда в свое родовое имение в Царскосельском уезде. Но уже весной 1918 года правящая «власть безумных» отняла у княжеской семьи вначале часть дома, а вскоре и всю усадьбу целиком.       Шехонские несколько месяцев ютились во флигеле прислуги, наблюдая, как грабят их имение, уничтожая историю всех поколений княжеского рода. Со слезами на глазах они видели, как разоряли дом, жгли книги из библиотеки, уничтожали матушкину оранжерею. Как пьяные неопрятные матросы вырубали ведущую к дому аллею, пуская столетние липовые деревья на дрова, без стыда испражнялись, где придется, матеря, на чем свет стоит недорезанных буржуев. Бесцеремонно угоняли породистых скакунов, сжигая конюшни, кузню и манеж. Никогда не забудет Никита ту страшную ночь, когда душегубы безжалостно избивали плетьми его Арона и как рысак, истекая кровью, отчаянно сопротивлялся чужакам, вставал на дыбы, не желая подчиниться им.       В апреле того же года супруга князя, Александра Павловна, внезапно заболела, сельский фельдшер диагностировал тиф, а в мае месяце новые хозяева усадьбы приказали семье князя немедленно покинуть флигель, дабы не разносить заразу, как изволили они выразиться. В это невыносимо трудное время на помощь Шехонскому и его близким, пришел конюх Тихон, что верой и правдой, не один десяток лет служил сначала отцу князя, а потом и самому Никите. К слову, Тихон тоже натерпелся от новой власти немало. Все заработанное им и честным трудом его сыновей большевики отобрали, разорив до основания добротное крестьянское хозяйство. Бывший конюх приютил княжескую семью в своем деревенском доме. Через месяц, в виду отсутствия лекарств и должного питания, после тяжелой и продолжительной болезни Александра Павловна Шехонская скончалась. Ее похоронили на сельском погосте, недалеко от разрушенного белокаменного храма, где с раннего детства причащался князь, и в котором так прекрасно когда-то пели православные колокола на старой колокольне.       Летом 1918 года власть на Дону в свои руки взяли войска Деникина, Краснова и Дроздовского, под командованием которого воевал муж Елизаветы Алексеевны. Поэтому, когда в августе, благодаря мужу сестры, появилась возможность перебраться в Ростов, Никита без раздумий этим воспользовался. Ожидавший своих близких в Ростове штабс-капитан Заславский незамедлительно переправил семью в Азов, откуда вскоре, первым же пароходом, они отбыли в Константинополь. ***       Никита тяжело поднялся с кровати и, пошатываясь на ослабленных от болезни ногах, подошел к окну, за которым моросил дождь... «Небо здесь совсем иное, - подумал он, разглядывая хмурые парижские облака. - Не такое низкое и не такое родное, как в Петербурге. Или в Петрограде, как принято теперь называть мой любимый город на Неве».       От ностальгических размышлений его отвлек негромкий стук в дверь.       - Войдите, - отозвался он с улыбкой, заранее зная, кто сейчас нанесет ему визит, наполнив пространство тесной комнатенки своим радостным смехом и бесконечными «Почему?»       Дверь тут же с шумом распахнулась и в комнату вбежала белокурая девочка с голубым атласным бантом на голове. Татьяна без слов кинулась к князю, он тут же подхватил ребенка на руки, и его шею обхватили маленькие детские ручки.       - Я соскучилась по тебе, - зашептала ему на ухо Таня. - А ты соскучился по мне, дядя Ники? - заразительно улыбнулась она, заглядывая Никите в глаза.       - Безумно, - ответил он, целуя племянницу в маленький носик.       - Отчего мама не пускала меня к тебе в комнату? А мадам Ивет и вовсе бранилась каждый раз, когда я хотела прийти к тебе? - обижено проговорила она, надув алые губки.       Князь улыбнулся.       - Наверное, оттого не пускала, что я сильно хворал. Но теперь мне значительно лучше, и мы сможем вместе играть, как прежде. А еще я думаю, что не стоит обижаться на мадам Ивет. Она тебя очень любит, как и все мы, - ответил князь, по-доброму посмеиваясь над обиженным ребенком.       Следом за дочерью в распахнутую настежь дверь вошла Елизавета, в руках она держала увесистый газетный сверток.       - Вот ты где, озорница, - наиграно нахмурилась княгиня. - Я же сказала тебе, дядя Ники еще очень слаб, и не стоило бы докучать ему, - пожурила она дочь.       - Ну, перестань, Лиз, - возразил Никита сестре. - Мне гораздо лучше, и мы соскучились друг по другу. Правда, ангел мой? - улыбнулся он племяннице, на что девочка задорно рассмеялась и забавно закивала хорошенькой белокурой головкой.       - Ах, как же твой дядя тебя балует, - снисхождением и любовью посмотрев на дочь, покачала головой Елизавета. - А теперь ступай к Павлу. Нам с дядей Ники поговорить надобно, - объяснила она дочери.       Никита неохотно отпустил с рук маленькую княжну и она, шумно топая по полу ножками, выбежала из комнаты. Лиза плотно прикрыла за девочкой дверь и, устраиваясь на скрипучем стуле напротив, тихо сказала:       - Будь добр, присядь, пожалуйста.       Поправив сбившееся одеяло, Никита опустился на край кровати.       - Что-то случилось? - обеспокоенно спросил он.       - Как ты сегодня себя чувствуешь? - не ответив на вопрос брата, участливо поинтересовалась она.       - Благодарю, мне гораздо лучше. О чем ты хочешь поговорить, не томи... - повторил он, чувствуя, как в душе нарастает непонятно откуда взявшееся волнение.       Елизавета молча развернула газету, оставляющую на ее пальцах свинцовую типографскую краску. Внутри свертка оказалась большая пачка новеньких, словно только из банка, франков.       - Вот, - сказала княгиня, протягивая ему деньги.       Шехонский обескуражено посмотрел на содержимое свертка, потом на сестру, совершенно не понимая, что всё это значит. Лиз лишь вздохнула и, привстав, молча положила сверток на край кровати рядом с братом. Была заметна в ее поведении некая нервозность или, возможно, то же волнение, оттого и стала она теребить в руках по привычке кружевной платочек.       - По дороге от Константинополя ты сильно простудился, - начала свое витиеватое объяснение сестра, - и с того дня, как мы прибыли в Париж, ты слег и больше недели находился в горячке.       - Господи, Елизавета, - не выдержал князь, - можешь ты обойтись без долгих и утомительных предисловий? Скажи прямо, откуда эти деньги? - с раздражением произнес он.       - Ники, мне и так сложно, - с укором глядя на брата, ответила она. - Прошу, будь немного терпимее.       Никита резко поднялся и прошел к окну.       - Продолжай, я слушаю, - стараясь держать себя в руках, спокойным тоном ответил он.       - Этот сверток, то есть эти деньги, в этот четверг утром принесла консьержка. Она сказала, что сверток попросили передать тебе или кому-то из твоей семьи... Это был прилично и дорого одетый месье, увы, к сожалению, он не изволил представиться, пожелав остаться неизвестным, - Лиз замолчала.       Никита испытывающим взглядом посмотрел на сестру, подначивая ее продолжать. Княгиня взглянула, и собравшись выпалила на одном дыхании:       - Думаю, ты сам догадываешься, кто именно мог передать такую сумму нашей семье.       Князь молча облокотился о подоконник, стараясь спрятать дрожащие руки в карманы домашних брюк. Не желая показывать сестре и доли своего волнения.       - Что за вздор? Каким образом он мог узнать, что мы проживаем у мадам Ивет? И вообще что мы Париже?       - Я видела его, Ники, - с каким-то радостным отчаянием, как ему сейчас показалось, прошептала Елизавета и, встав со стула, принялась ходить по маленькой комнатке. - В среду днем, пока мадам Ивет приглядывала за тобой, мы с детьми отправились à la promenade. Зашли по пути в аптеку и вышли к площади Опера, что у Grand Opéra. По дороге Павел заглянул в книжную лавку, ты же знаешь, как он любит читать, а мы с Татьяной тем временем стали ожидать его через мостовую в уличном кафе. Где мне случайно повстречался поручикъ Ивлеев, ну, ты помнишь, это тот самый офицер, который со своей семьей стали нашими попутчиками до Парижа, - с дрожью в голосе продолжала она.       Никита глубоко вздохнул и нахмурился, Ивлеева он отлично помнил.       - Можно побыстрее перейти к сути? - в совершенном нетерпении сказал князь, прикуривая папиросу и стараясь придать своему виду невозмутимость.       - Так вот, - не выдержав укоряющего взгляда брата, торопливо продолжила свой рассказ княгиня.       - Поручикъ увидев меня, подошел, любезно поинтересовался, как мы поживаем и где устроились, все ли у нас хорошо. Справился о твоем самочувствии, в общем, мы немного побеседовали и не более. Как оказалось, Александр Михайлович торопился на встречу, кто-то ожидал его в этом кафе, поэтому он извинился и, спешно простившись, ушел. Вскоре вернулся Павел, я купила ему и Татьяне по мороженому, мы посидели там еще какое-то время. А когда собрались уходить, я вновь увидела господина офицера. Он сидел неподалеку, через три столика, в обществе почтенного, дорого одетого месье в очках. В ту секунду мне вдруг показалось, лицо этого господина будто знакомо, словно я его видела прежде. А уже на следующее утро, когда Мадам Ивет с Татьяной отправились на утреннюю прогулку, консьержка принесла этот сверток, - Лиз посмотрела на лежащую на кровати пухлую пачку денег. - Я, конечно, тут же решила посмотреть в окно. От нашей парадной в сторону дорогого автомобиля, припаркованного на той стороне улицы, торопливо удалялся месье. Перед тем как сесть в авто, он обернулся... Уверяю тебя, это был тот самый человек, которого я видела днем ранее в кафе с офицером Ивлеевым, и именно его описала мне позже консьержка.       Шехонский молча затушил окурок и тут же прикурил новую папиросу.       - Я думаю, - предположила сестра, - Александр Михайлович сказал ему о нас и где мы остановились. Но это не все... - она остановилась посреди комнаты, с недоумением глядя на удивительно спокойное выражение лица брата. - И я непременно продолжу, если ты прекратишь так часто курить. Доктор запретил тебе, ты же знаешь, насколько это вредно для твоего здоровья, - с умолением произнесла сестра.       Князь подрагивающей рукой не спеша затушил окурок.       - Лиза, довольно испытывать мое терпение, - хрипло сказал он.       Княгиня тяжело вздохнула, понимая, что все увещевания напрасны и, присев на стул, продолжила:       - Не далее как вчера утром я столкнулась с Матвеем Григорьевичем в храме Александра Невского аккурат перед Литургией. Но, право, от такой внезапной и неожиданной встречи я совершенно растерялась и сконфузилась, - она не сводила глаз с Никиты, но лицо князя по-прежнему не выдавало совершенно никаких эмоций.       - После службы я твердо была намерена подойти к нему, поговорить, сказать слова благодарности, пригласить его к нам на чай, но графа нигде не было. Я искала его, правда, Ники. Прости, - прошептала она, - я опять все испортила, - Лиз тихонько всхлипнула, продолжая теребить свой платочек.       На протяжении всего сбивчивого рассказа сестры, Никиту безудержно колотило изнутри, хотя со стороны могло показаться, что он как есть безэмоционален и более того холоден. Он вновь чиркнул спичкой, прикуривая очередную папиросу.       - Граф видел Павла? - тихо спросил он, выдыхая клуб дыма.       - Без всяких сомнений, - уверенно кивнула Елизавета, - в точности видел и в кафе, и после, в церкви, - ответила, словно оправдываясь, она. - Более того, думаю, благодаря Павлу там, в кафе, он и узнал меня. Вряд ли бы граф обратил внимание на ничем неприметную даму, - попыталась улыбнуться она, ища снисхождения в глазах брата.       Никита молча отвернулся к окну, пытаясь справиться с охватившим его волнением. Княгиня поднялась со стула, медленно подошла и, погладив его по спине, прошептала:       - Ты слишком долго жил для других... Но ты более никому ничем не обязан. Ты должен жить лишь так, как того желаешь сам... - она всхлипнула и обняла Никиту, уткнувшись лицом ему плечо.       Князь повернулся и молча утер с ее щек слезы.       - Пойди к нему, Ники, - продолжала говорить сквозь слезы Елизавета. - Думаю, через поручика Ивлеева не составит труда найти Матвея Григорьевича. Вам непременно надо поговорить. Столько лет прошло...       Князь опустил свои ладони на плечи сестры и совершенно спокойно ответил:       - Ступай, милая, мне надо одному побыть...       Лиз лишь молча закивала, поспешив выполнить просьбу брата и распахнув дверь, на пороге обернулась.       - Ники, я сейчас стану стол к завтраку накрывать. Прошу, постарайся не опаздывать, чтобы мадам Ивет не сердилась, что дети завтракают не по времени, - не дождавшись ответа, в расстроенных чувствах, она покинула комнату, плотно прикрыв за собой дверь.       Шехонский с облегчением выдохнул. Он дрожащими пальцами вынул из портсигара очередную папиросу, прикурил и снова отвернулся к окну. Прислонившись лбом к холодному стеклу, медленно выпускал папиросный дым, наблюдая, как он стелется по стеклу, словно туман по поверхности воды, и рассеивается, убегая вверх...       За прожитые годы Никита привык прятать свои эмоции, мысли, свою боль, не только от посторонних глаз, но зачастую и от самого себя. Старался не ворошить память и не бередить душу воспоминаниями... Свыкся с мыслью, что ничего не суждено изменить. Поэтому сейчас, впервые за долгое время, он почувствовал, как где-то глубоко-глубоко внутри зажегся маленький фитилек надежды, словно возрождаясь из пепла, как казалось, уже в выжженной дотла душе.       После отъезда Матвея во Францию, князь проживал уже не свою, а скорее чужую жизнь. Он бесспорно уважал и ценил свою супругу, любил как преданного друга и как мать своего ребенка, но так и не смог полюбить ее как женщину. Единственной его отдушиной и радостью в жизни стал сын, точная его копия... И он жил ради Павла, полностью посвятив себя ему. Александра, несомненно, чувствовала холодность мужа, но ни разу за прожитые совместно годы, не упрекнула в этом. До последнего вздоха преданно любила его, считая своего мужа самым достойным мужчиной и лучшим отцом.       Никита затушил окурок папиросы и, взяв со спинки стула чистое полотенце, направился в ванную комнату. Закрыв двери на щеколду, он взглянул на свое отражение в зеркале и поморщился: отросшая за время болезни борода, осунувшееся лицо и темные круги под глазами, а еще появившиеся за последние годы седые волосы в светло-русых прядях. Князь перекинул через плечо полотенце и присел на край ванны, вновь погружаясь в свои размышления.       - Дорого одетый месье в очках... - прошептал он, повторив слова сестры, и улыбнулся.       Когда пароход отплывал из Константинополя во Францию, князь, несомненно, думал о Матвее, грезил о внезапной встрече на улицах Парижа. Представлял, как сам отправится в Лорьян на его поиски. Но никак не ожидал, что граф сам разыщет его, да при том так скоро. Это было настолько неожиданно, что теперь он не мог решить, как ему поступить. Вероятнее всего, у Ефимовского имеется своя личная жизнь, ведь столько лет прошло, многое изменилось... Никита, тяжело вздохнул, поднялся и, повесив на крючок полотенце, стал не спеша снимать с себя одежду.       «Возможно, граф женат, - думал он, поливая себя из душа теплой водой, - или у него кто-то есть... Наивно было бы полагать, что все эти годы Ефимовский жил один, зная его пылкий нрав и безудержную тягу к жизненному азарту, наверняка, он был не одинок». Но сейчас именно от этой мысли ревностно кольнуло где-то под сердцем. Там, в самом потаенном уголке души, он до сих пор все еще считал Матвея только своим...       Никита принял душ, побрился и, надев свой единственный приличный костюм, вышел к завтраку в гостиную, которая в доме мадам Ивет также служила столовой. Как оказалось, стол сегодня ломился от изобилия блюд, вместо привычной овсянки с отрубями здесь присутствовали свежие фрукты, рисовая каша на молоке и французские десерты.       - Да у нас сегодня настоящий праздник. Давно мы с вами не видели таких изысков, не правда ли? - с улыбкой сказал князь, обращаясь ко всем сидящим за столом.       - Без сомнений, - ответил, улыбаясь ему, Павел, - ты выздоровел. Это ли не праздник? - младший Шехонский поднялся и подвинул для отца стул.       - Спасибо, родной, - поблагодарил Никита, воспользовавшись помощью сына.       - Теперь, когда все в сборе, пожалуй, можно и к завтраку приступить, - весело сказала Лиз, наполняя тарелки детей кашей. - Какие у тебя на сегодняшний день планы? - поинтересовалась она, взглянув на брата.       Князь подвинул к себе чашку с дымящимся кофе, втянул в себя его бодрящего аромата, который сам по себе наполнял силами и только потом ответил на вопрос сестры.       - Думаю, мне надо будет после завтрака ненадолго отлучиться, - посмотрев на стрелки карманных часов, ответил он. Елизавета на слова брата лишь загадочно улыбнулась. - А каковы ваши планы? - обратился Никита к сыну и племяннице, пригубив ароматный кофе.       Павел, отвлекся от выбора пирожного, которыми сегодня был богат завтрак, и с той же радушной улыбкой ответил:       - Я намерен отправиться в библиотеку, что расположена на улице Бургонь. И так как тетя Лиза выделила мне немного карманных денег, я, пожалуй, хотел бы, с вашего позволения, посетить Лувр и увидеть Эйфелеву башню.       - И я хотела бы пойти с Павлушей посмотреть башню, - улыбнулась во весь рот Татьяна, демонстрируя всем прореху от выпавших недавно молочных зубов.       - Нет, моя дорогая, лицезреть башню Павлуша отправится без тебя. Ты останешься дома, - строго возразила дочери княгиня. - И станешь заниматься музицированием с мадам Ивет, а потом мы с тобой будем упражняться в языках, повторим французский и выучим стих на английском.       Присутствующая тут же за столом уже довольно пожилая бывшая гувернантка, не спеша попивая свой кофе, одобрительно кивнула, строго взирая на девочку сквозь блестящие стекла пенсне. Маленькая Таня нахмурила светлые бровки и молча продолжила есть кашу, поглядывая на кузена в надежде хотя бы от него получить поддержку. Павел подмигнул сестренке, отчего девочка тут же вновь расплылась в улыбке.       После завтрака, когда все отправились по своим делам, Никита пошел на кухню, где в это время Елизавета мыла посуду. Он сделал несколько шагов по маленькой кухонке, больше напоминающую чулан и, облокотившись о старинную тумбу, прикурил папиросу, наблюдая за старательной сестрицей, за тем, с каким усердием княгиня выполняет работу прислуги по дому, не жалуясь на свое нынешнее положение и усталость.       - Лиз, мне необходимо знать, где проживает поручикъ Ивлеев, - тихо сказал он, не отрывая от Елизаветы взгляда.       Лиз повернулась, вытирая о фартук мокрые руки, и с улыбкой взглянула на брата.       - Ты вероятно не знаешь, но графиня Эрих состоит в дружбе с женой поручика.       Никита измучено скорчил гримасу.       - Елизавета Алексеевна, ну, когда вы уже станете сокращать свою речь до смысла? Мне нет совершенно никакого дела, с кем состоит в дружбе супруга поручика, - с сарказмом сказал он.       Княгиня лишь вновь снисходительно улыбнулась укору брата и не спеша продолжила:       - Шестого дня я говорила с мадам Эрих по телефону. Она рассказала мне, что офицер Ивлеев с семьей на днях перебрались на Монмартр и поселились на площади Бланш, в доме справа от Красной мельницы, на мансарде. Думаю, найти этот дом не составит особого труда.       Князь усмехнулся.       - Да вы интриганка, Елизавета Алексеевна, но все равно я вам благодарен, - сказал он и обнял сестру.       Лиз поправила воротничок его рубашки и прошептала:       - Скажи ему, что я прошу прощения, и всегда буду рада видеть его у нас.       Никита поцеловал ее в лоб и улыбнулся.       - Спасибо. Я непременно передам.       Лиз перекрестила вслед покинувшего кухню брата, тяжело вздохнула и продолжила мыть посуду.       Все эти годы она испытывала перед братом ничем не восполнимое чувство вины. После венчания, когда Александра переехала в дом Шехонских, Елизавета никогда уже не видела Никиту прежним. Он стал совершенно другим: задумчивым, молчаливым, замкнутым, отстраненным от жизни. Меж ними более не было доверительных бесед, совместных прогулок, шуток, смеха. Брат избегал ее общества, стал словно чужой, и ее это очень тяготило. Лишь с рождением Павла, он преобразился и ожил.       Но теперь здесь, в Париже, когда она встретила случайно графа, поняла, что это ее единственный шанс - всё исправить в отношениях с братом и наконец-то увидеть его по-настоящему счастливым. ***       Князь вышел из станции метро «Abbesses», щурясь появившегося в небе солнца, что, будто бы лениво и нехотя, выглядывало из-за туч, которые еще совсем недавно поливали Париж мелким осенним дождем. Поинтересовавшись у случайного прохожего, как пройти к площади Бланш, он направился в указанном месье направлении, с интересом разглядывая увитые краснеющим плющом дома, маленькие лавочки, предлагающие товары с ближайших к столице ферм, и миниатюрные французские кафе. Когда-то, в своей далекой юности, он мечтал приехать в эту окруженную флером романтики страну и увидеть этот старинный город, улочки которого еще помнили правящую династию Валуа. Но никогда Никита не думал, что у него отнимут Россию, а Париж станет его убежищем. И так скоро подарит ему долгожданную встречу с тем, кого он на протяжении долгих лет отчаянно и тайно любил...       Он свернул на бульвар Клиши и быстрым шагом направился в сторону Moulin Rouge. Приближаясь к площади Бланш, он издали приметил нужный ему дом по левую сторону от «Красной мельницы». Чем ближе Никита подходил к дому, где проживал поручикъ, тем волнительнее и радостнее становилось на душе. Князь улыбнулся, сейчас ему отчего-то вспомнился рассказ отца о путешествии в Париж наследника российского престола Александра, будущего Александра III. Тогда, прогуливаясь по площади Бланш, Великий князь посетил мастерскую художника Репина и приобрел у него созданную здесь же, в Париже, картину «Садко», то самое полотно, что прославило художника в России.       Никита вошел в парадную и, несмотря на одышку, стремительно преодолел лестничные пролеты. Оказавшись на последнем этаже, Шехонский настойчиво и громко постучал в дверь. Пытаясь прислушаться к звукам в квартире, он постарался затаить сбившееся дыхание. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался щелчок открывающегося замка.       Дверь отворил поручикъ, как и принято человеку военному, даже в домашней обстановке, Ивлеев был строго опрятен и подтянут.       - Никита Алексеевич? Какими судьбами? - обескуражено спросил он, вынимая изо рта дымящуюся папиросу, не скрывая своего удивления столь неожиданным визитом.       - День добрый, Александр Михайлович. Не обессудьте, что я вот так, без всякого предупреждения, но, право, у меня к вам имеется безотлагательное дело, - несколько виновато сказал Никита.       - Ну, что вы, Бога ради, князь? О каком официозе может идти речь в нашем-то с вами положении? Проходите, - жестом пригласил он Шехонского.       Оказавшись в небольшой, но очень уютной гостиной, Никита присел на предложенный Ивлеевым стул рядом с консольным столиком.       - Вы уж простите, Никита Алексеевич, угостить мне вас особо нечем, но думаю, от чая вы не откажитесь?       Дабы не обидеть гостеприимного хозяина, князь любезно согласился. Но как же ему хотелось не сдерживать себя и сказать прямо в лоб, зачем он пожаловал. Только Никита не желал показаться при этом крайне нетактичным, оттого и начал разговор, как это было принято в таких случаях, со светских банальностей.       - У вас довольно просторная и светлая квартира, поручикъ, - помешивая в чашке горячий чай, сказал князь.       Ивлеев быстрым взглядом окинул комнату и, соглашаясь, кивнул.       - Вы правы, Никита Алексеевич. Превосходная квартира и цена вполне приемлемая. В поисках жилья мне помог соотечественник. Право, если бы не его помощь, мы бы так и ютились всей семьей в комнатенке на улице де Бьевр. А вы как устроились? - спросил офицер и тут же продолжил: - К слову, я намедни встретил вашу сестру. Она сказала, что вас любезно приняла в своем доме ее бывшая гувернантка. Елизавета Алексеевна также поделилась со мной, что вы долго хворали после приезда в Париж. Сейчас вам лучше?       - Все так, - согласился Шехонский. - Благодарю вас. Я здоров, - он пригубил уже остывающий чай и, не желая более тянуть время, спросил прямо: - Александр Михайлович, сестра мне сказала, что видела вас в прошедшую среду на площади Опера в обществе графа Ефимовского.       - Совершенно так и было, - улыбнулся офицер, и Никита поймал себя на мысли, что за несколько недель знакомства с этим человеком в дороге до Парижа, он впервые увидел, как Ивлеев улыбается. - Именно так, Никита Алексеевич, я встречался с графом по личному делу. Кстати, именно он оказал мне помощь в поисках жилья, оплатив наше проживание на три месяца вперед. Более того, господин Ефимовский через своего знакомого интенданта договорился, чтобы меня - калеку на службу на один из военных складов приняли, - воодушевленно рассказывал поручикъ.       Никита внимательно слушал Ивлеева и его переполняла гордость за графа. Он всегда знал, чтобы ни говорили в прошлом худого про Матвея, в сердце и поступках он всегда был человеком крайне благородным, щедрой и доброй души.       - А вы, князь, знакомы с господином Ефимовским? - закончив свой рассказ, поинтересовался офицер.       Никита прокашлялся в кулак и, пытаясь придать своему виду невозмутимость, равнодушно ответил:       - Да, были, но, право, очень давно. Так давно, что, возможно, граф уже и не помнит, - попытался натянуто улыбнуться Шехонский, достав из кармана пиджака портсигар.       Поручикъ тоже потянулся к своему, лежащему на столике, серебряному портсигару.       - Матвей Григорьевич говорил, что был знаком с вашим отцом, - прикуривая папиросу, припомнил Ивлеев.       - Это несомненно, - потеряно ответил Никита, прикуривая с позволения папиросу от зажженной офицером спички. - Видимо, как я и предполагал, граф забыл, что в свое время я был представлен ему, - Шехонский глубоко затянулся и, выдохнув дым, продолжил: - Видите ли, Александр Михайлович, я наслышан о графе, как о человеке великодушном и милосердном, от того намерен также просить его оказать мне помощь в поисках служебного места здесь, в Париже. Полагаю, вы не откажете мне и скажете, где бы я мог найти господина Ефимовского? Собственно, поэтому вопросу я обеспокоил вас своим неурочным визитом, - откровенно соврал Никита.       Ивлеев, не выпуская изо рта папиросу, молча поднялся со стула, прошел к старому комоду и, достал из стоящей на нем шкатулки визитную карточку. Шехонский почувствовал, как сердце внутри вновь предательски громко застучало. Он спешно затушил окурок, не сводя глаз с маленького бумажного квадратика, который офицер держа в руке, и сейчас протягивал ему.       - Извольте, Никита Алексеевич. Здесь указан адрес конторы графа и номер телефона, а на обороте он своей рукой записал адрес, где проживает.       Князь медленно перевернул карточку и увидел знакомый до боли почерк. Каждый вензель на букве ему был знаком. «С годами почерк его совсем не изменился», - подумал он.       - Как вы себя чувствуете, господин Шехонский? Вы в порядке? - донесся до него голос поручика.       Никита провел рукой по лбу и мотнул головой.       - Простите, Александр Михайлович, я задумался, - растеряно улыбнулся он. - Признаться, я совершенно не знаю Парижа. Далеко ли улица дю Мон Сени от вашего дома?       - Вовсе нет, довольно близко, здесь же, на Монмартре, - делая глоток уже совсем остывшего чая из своей чашки, ответил Ивлеев. - Можно пройти по бульвару Клиши до станции метро, оттуда вверх по холму, следуя через улицу ла Вьёвиль в сторону базилики Сакре-Кер. Улица, где проживает Матвей Григорьевич, будет по левую сторону от храма. Или же можете, выйдя на площадь, проследовать по улице Лепик, но тогда вам придется сделать огромный крюк...       - Не беспокойтесь, Александр Михайлович, я найду, - не дав договорить поручику, с улыбкой в нетерпении произнес князь.       Сейчас, когда заветный адрес был у него в руках и с графом их разделяло всего несколько улиц, вовсе не было ни сил, ни желания ждать и тратить время на пустые разговоры. Шехонский достал из кармана жилета часы и, взглянув на время, произнес, стараясь выглядеть серьезно и спокойно:       - Я, право, очень благодарен вам, поручикъ. Вы оказали мне неоценимую услугу, но, увы, вынужден признаться, мне пора.       - Конечно, - едва заметно улыбнулся ему офицер, - не смею вас задерживать.       Никита простился с поручиком и, бегом кинулся вниз, словно мальчишка стремительно преодолевая ступени. Он пробежал часть бульвара Клиши до поворота на улицу Жермен Пилона и, свернув в проулок, перевел сбившееся от бега дыхание, направляясь на вершину Монмартра. В душе клокотала настоящая буря чувств и переполняющие его эмоции: радость, страх, восторг, надежда, опасение - все сейчас смешалось...       Князь сожалел, что не спросил у офицера о семейном положении графа. Быть может, своим появление он доставит Матвею неудобство и визит окажется не ко времени.       Сомнения боролись с желанием увидеть Ефимовского, и Никита уверенно шагал вверх, понимая, что никакие силы и правила этикета не остановят его теперь, когда он настолько близок к своей цели. «В конце концов, - размышлял Шехонский, - если даже Матвей не один, имею же я право просто принести слова благодарности за оказанную им помощь моей семье».       Минуя улицу Равиньян, он прошел дворами и оказался на площади Тертр, пересекая которую на одном из домов его внимание привлекло нарисованное изображение писающих мальчиков. Князь на секунду задержался и, улыбнувшись забавному рисунку, быстрым шагом двинулся дальше. Ориентируясь на купола белоснежного храма Сакре-Кер, Никита без труда нашел улицу дю Мон Сени и нужный ему дом.       Он подошел к парадной и, прежде чем войти самому, открыл дверь, пропустив вперед себя женщину. Придерживаясь правил этикета, он не стал обгонять даму, торопливо поднимающуюся по лестнице впереди него. Никита терпеливо шагал по ступеням следом. Но каково же было его удивление, когда они вместе поднялись на самый верхний этаж, и мадам принялась открывать ключами дверь квартиры, в которую, собственно, он и направлялся.       «Неужели, эта дама супруга графа?» - подумал он и тут же поймал на себе взгляд незнакомки.       - Vous avez besoin d'aide Мonsieur? - обернувшись, вежливо спросила она.       Никита изобразил подобие улыбки и ответил на французском:       - Oui, je voudrais voir Мonsieur Efimovsky?       Мадам, которая секунду назад пристально, с серьезным видом изучала лицо князя, вдруг расплылась в радушной улыбке, и Никите отчего-то эта улыбка показалась знакомой.       - Господи, - произнесла она на чисто русском, - Никита Алексеевич, вы ли это?       Опешивший князь молча кивнул, пытаясь вспомнить, где он ранее мог видеть эту даму.       - Ну, надо же, Никита Алексеевич, вот так встреча. А вы, я гляжу, так и не признали меня? Ульяна я, служила в Петербурге у Матвея Григорьевича горничной, неужто не помните?       - Ну, конечно, Ульяна, - произнес князь нараспев ее имя, не понимая сам до конца, чему он больше рад: встрече с бывшей горничной графа или тому, что его домыслы не оправдались.       Они обнялись, как давние знакомые, и Ульяна, утирая выступившие слезы радости, вновь принялась открывать дверь квартиры своим ключом.       - Никита Алексеевич, ну, что же мы на пороге-то стоим? Проходите, - пригласила она гостя, распахнув перед ним дверь квартиры.       Прежде чем ступить на порог, князь с недоумением посмотрел на открытую дверь, после перевел свой взгляд на Ульяну и тихо спросил:       - А Матвей Григорьевич, дома ли сейчас?       - Нет, его нет, - вновь улыбнулась Ульяна. - Он нынче уехал в Лорьян чуть свет, - снимая пальто, пояснила она.       - Уехал, - тихим голосом расстроено повторил Никита, растерянно глядя на бывшую горничную.       - Да вы проходите в гостиную, Никита Алексеевич, - как ни в чем не бывало повторила она.       Князь только ступил в уютную, со вкусом обставленную комнату, как ему на встречу к ногам с дивана спрыгнул пушистый дымчатый кот.       - А это наш Проказник, - услышал он за своей спиной голос женщины. - Любимец графа. Вы присаживайтесь, Никита Алексеевич, на диван или вон в кресло, где вам будет удобней, а я сейчас чай нам приготовлю, - бойко сказала она, направляясь в кухню.       Стоило ему опуститься на диван, Проказник тут же, на правах хозяина, развалился рядышком, лениво взирая на нежданного гостя. Никита погладил кота по пушистой шерстке и огляделся. Взгляд упал на выложенный темным камнем камин, а потом он поднял глаза и застыл...       Со стены на него взирал его собственный портрет, тот самый, который он отправил вместе с прощальным письмом графу перед его отъездом из Петербурга восемнадцать лет назад. У него перехватило дыхание, сердце словно замерло, а через секунду понеслось с небывалой силой вперед, готовое вырваться в любое мгновение из груди. Перед глазами поплыли стены, или это были слезы, которые вдруг навернулись на глаза от понимания того, что Матвей его помнит, более того, он видел его образ каждый Божий день на протяжении долгих лет своей одинокой жизни... Все мучившие князя до этого момента вопросы неожиданно отпали сами собой - не станет человек, состоявший в браке, держать портрет мужчины на видном месте своей гостиной.       Даже если кто и был у графа за эти годы в жизни... то только лишь в жизни. Без сомнений, в сердце графа был только он, именно это сейчас стало для Шехонского безмолвным откровением.       Услышав шаги Ульяны, князь смахнул с глаз накатившие слезы. Бывшая горничная поставила перед ним на столик поднос с горячим чаем, от которого по комнате распространился аромат жасмина, и знаменитое французское печенье sable.       - Вы, Бога ради, простите, Никита Алексеевич, мне более и угостить вас нечем, - словно оправдываясь, сказала Ульяна, разливая чай в чашки. - Видите ли, Матвей Григорьевич дома почти никогда не обедает и не ужинает, да признаться, и завтракает крайне редко. Все больше по ресторанам. Одинок он, - тяжело вздохнув, продолжила Ульяна. - Я раньше-то всё надеялась, думала, вот женится наш барин, а там глядишь и детки пойдут, но нет, один как сыч, - обреченно произнесла она.       Никита молчал. Женщина, словно опомнившись, махнула рукой и улыбнулась.       - Заговорила я вас совсем. А вы как поживаете, Никита Алексеевич? Женаты ли? И давно ли в Париж прибыли?       - Да, женат, - задумчиво сказал он, - точнее был... Моя супруга скончалась четыре месяца тому назад в России. Шехонский поставил чашку с чаем на столик и, взглянув в очередной раз на свой портрет, тихо продолжил:       - У меня есть взрослый сын семнадцати лет...       - Господи, помилуй, - перекрестилась Ульяна, с состраданием глядя на князя. - И как же вы теперь один-то, Никита Алексеевич? - всхлипнула она.       - Я не один. В Париж мы прибыли с моей сестрой и ее маленькой дочерью. Большевики разграбили все имущество, отобрали у нас дом и имение. Слава Богу, что не убили, - обреченно вздохнул он.       - Ой, Никита Алексеевич, и не говорите. Страх Божий, что творят эти злыдни. Креста на них нет. Как их только земля-матушка носит? - вновь перекрестилась Ульяна.       Князю был неприятен этот разговор, да и не за этим он пришел в дом графа. Достав из кармана часы, он взглянул на время - стрелки показывали без двадцати минут полдень.       - Ульяна, скажите, когда Матвей Григорьевич обещал вернуться обратно в Париж?       Она пожала плечами и ответила:       - Вы верно не знаете, но завтра день рождения Матвея Григорьевича. Это уже сложившаяся традиция. Он загодя уезжает в Лорьян и проводит этот день в совершенном одиночестве. И так из года в год, - вздохнув, развела руками она.       Шехонский отодвинул чашку с недопитым чаем и поднялся с дивана.       - Сердечно благодарю вас, Ульяна, за угощения и за приятную беседу, но мне, право, пора.       - Так скоро? - печально вздохнула женщина и поднялась вслед за князем. - Я думала, мы еще поговорим, но коль вы торопитесь...       - Увы, - добродушно улыбнулся Никита, - к моему великому сожалению, тороплюсь...       - А что же мне передать Матвею Григорьевичу, когда он вернется? - растеряно спросила женщина.       - Передайте мои наилучшие пожелания, - с улыбкой ответил Никита и без лишних сантиментов направился к выходу. В дверях комнаты он оглянулся и посмотрел напоследок на висевший над камином портрет...       Ульяна, поймав его взгляд, тихо, с каким-то отчаянием обмолвилась:       - Вы, князь, очень дороги Матвею Григорьевичу. Он часто с таким теплом вспоминает о вас. Думаю, нет в его жизни друга ближе, чем вы. Оттого и портрет ваш тут все эти годы... Совсем он один, - сквозь слезы прошептала Ульяна, вынимая из рукава платья носовой платочек.       Князь вернулся, и с трепетом обнял ее за плечи.       - Не стоит плакать, - едва слышно сказал он. - Все непременно будет хорошо. Обещаю вам.       Никита действительно торопился. На площади Тертр он нанял проезжающее мимо свободное такси, решив сэкономить вслед безвозвратно потерянным годам на минутах. Автомобиль ехал вниз с холма Монмартр по узким улочкам Парижа. А князь с улыбкой смотрел на проплывающие мимо дома, прохожих, на чужой город, который с каждой минутой все больше сулил ему счастье, о котором он втайне мечтал эти бесконечные, долгие годы.       Вернувшись в дом мадам Ивет, Шехонский застал сестру за шитьем в гостиной. Лиз тотчас отложила в сторону рукоделие, с опасением и надеждой посмотрела на брата, и не без интереса незамедлительно спросила:       - Ты видел его?       Никита молча подошел к круглому обеденному столу, расположенному посреди комнаты, наполнил стакан водой из стоящего тут же графина, и выпил воду так, словно его нестерпимо мучила жажда. Присев на стул, положил ногу на ногу и, достал из кармана пиджака портсигар, так и не проронив ни слова, закурил папиросу. Княгиня встала с кресла, подошла к столу и, присев напротив, пристально воззрилась на брата.       - Ники, ты видел графа? - вновь с волнением повторила она свой вопрос.       Никита выпустил под абажур, свисающий с потолка, клуб дыма и отрицательно покачал головой.       - Нет! Не видел. Ефимовского нет в Париже, - коротко ответил он.       - Как же так? - обескуражено произнесла Елизавета.       Князь пристально посмотрел на сестру и с улыбкой ответил:       - Он уехал.       - Я решительно ничего не понимаю! Отчего же ты этому рад? - прошептала она, потирая пальцами виски, как будто ее резко одолела нестерпимая мигрень.       Никита вновь затянулся папиросой, словно не произошло ничего необычного, спокойно спросил:       - Помнишь, когда мы сели в Константинополе на пароход, я отдал тебе на хранение большой бурый конверт?       - Конечно, - растерянно ответила Лиз - Конверт так и хранится в дорожном сундучке вместе с вещами Татьяны.       - Будь добра, принеси его, - попросил Никита и, затушив в мельнице окурок папиросы, откинулся на спинку стула, сложив на груди руки.       Елизавета, не мешкая, направилась в соседнюю комнату и менее через минуту вернулась обратно. Она молча положила конверт на стол и присев обратно на стул, с тревогой посмотрела на брата. Шехонский раскрыл конверт и вынул из него содержимое. На скатерть легли несколько фотографий и сложенный вчетверо лист с акварелью.       С одного из черно-белых снимков на него смотрел маленький Павлуша, гордо восседающий на водительском сиденье автомобиля «Фрезе», том самом, что когда-то Матвей преподнес ему в качестве подарка. На другом снимке был сам Шехонский, обнимающий уже довольно старого пса по кличке «Верный», а рядом стоит улыбающийся молодой князь Павел в форме гимназиста. На третьей фотографии была запечатлена Александра с маленьким Пашей на руках в родовом имении Шехонских на фоне цветущей оранжереи.       Князь взял в руки четвертый снимок. Он был изрядно помят от того, что долгое время Никита носил его во внутреннем кармане пиджака у самого сердца. На фотографии застыл он сам рядом со своим любимцем Ароном. Сейчас сквозь время Арон взирал на него со снимка своими умными, черными как ночь, глазами...       Шехонский, тяжело вздохнув, аккуратно сложил снимки обратно в конверт и развернул рисунок. С годами акварель выцвела и изображение потускнело, но он помнил каждый мазок, каждую черточку и тот вид, теперь уже столь далекого, Петербурга - Воскресенской набережной, величавой Невы и далекого лунного света, серебрившегося в ее темных водах... Это все, что у него осталось от любимого человека...       Он перевернул лист и пробежался глазами по заученным строкам, повторив последние шепотом:       - Целую твои прекрасные глаза, дорогой мой князь. Искренне любящий тебя Матвей. Санкт-Петербург. Октябрь. 1900 год. Propriété de Chalon Boulevard Jacques Cartier 5, ville Lorient, Morblanc, Вretagne, France.       Он свернул рисунок и, положил его во внутренний карман, взглянул на утирающую слезы сестру.       - Ну, будет плакать, Лиз, - улыбнулся он. - Все же хорошо. У меня, к слову, будет к тебе просьба...       - Ну, конечно, Ники. Я выполню все, о чем попросишь, - промакивая слезы кружевным платочком, виновато ответила сестра.       Он снова прикурил папиросу.       - Меня, возможно, не будет пару дней. Присмотришь за Павлом. А когда вернусь, я непременно все ему объясню... ***       Отбывший из Парижа ранним утром поезд, прибыл в Лорьян после полудня. На станции Ефимовского встретил управляющий родовым имением де Шалон, месье Атталь, предупрежденный о приезде графа заранее по телефону. С вокзала, как это было принято, они отправились в судоходную контору, которая располагалась в районе портовых складов. Проезжая по знакомым улочкам города, Матвей видел повсеместный упадок, принесенный войной, и только в порту даже сейчас неизменно кипела жизнь, основа которой была положена еще в середине семнадцатого века, когда Ост-Индская компания построила здесь свою первую верфь.       До обеда граф занимался деловыми бумагами, сверяя кипу счетов с отчетами управляющих и последние рейсы судов, которые были задействованы в поставках продовольствия на фронт. А закончив с делами, он сам предложил месье Атталю отобедать в одном из ресторанов на побережье.       Последние годы Матвей не жаловал общество, особенно здесь, в Бретани, предпочитая ему гордое одиночество. Приезжая на полуостров в свое имение, он почти все свободное время проводил в огромной библиотеке, которую собирали на протяжении двух веков его предки по материнской линии. И именно среди старинных книг, много лет назад он нашел бумаги, из которых узнал, что Бретань - это не совсем уж и Франция, а его прадеды-бретонцы вели свое происхождение напрямую от кельтов-бриттов. В отличие от жителей других департаментов страны, чьими праотцами были германцы, франки и бургунды смешались с галлами, оттого и оправдывал теперь Матвей свой буйный нрав в прошлом, воинственной кровью предков.       Одинокие вечера в Лорьяне, особенно в теплое время года, Ефимовский любил проводить на берегу Атлантического океана. Раньше он часто выбирался на пляж, чтобы рисовать, но с началом войны позабыл, когда последний раз прикасался к мольберту и брал в руки кисти. Он больше гулял, бродил по прибрежной полосе, слушая рокот волн, любовался уходящим за горизонт солнцем и вспоминал... Вспоминал прекрасный холодный город России с его бесконечными каналами и реками, город, в котором он оставил человека, которого любил больше самой жизни.       Закончив с делами в порту, в сопровождении месье Атталя граф отправился в один из прибрежных рыбных ресторанов «Les dons de l'océan». Надо заметить, что основой бретонской кухни было то, что давал океан. Рыба и морепродукты в этой местности не считались деликатесом и подавались на столы в каждом доме едва ли не каждый день.       Небольшой, но довольно уютный ресторанчик с видом на бухту был одним из любимых мест графа, не только потому, что он много лет состоял в знакомстве с хозяином заведения, но и потому, что только в этом ресторане подавали самую вкусную копченую рыбу, которую готовили чисто по-бретонски на бочках, прикрыв сверху грубой мешковиной. Здесь можно было отведать столь любимый им лосось, нежную макрель и, конечно же, знаменитые сардины.       Все это напоминало Матвею вкус детства, когда он еще ребенком проводил летние каникулы на этом полуострове у своей бабушки-баронессы. Иногда теплыми вечерами они с Харитоном часто приходил на берег, и вместе коптили на бочке купленного загодя лосося. А еще в этом ресторане готовили самые вкусные, столь любимые графом блины «crêpes» - тонкие, сладкие и, конечно, знаменитый бретонский сидр.       Обед, на котором сегодня не столько времени уделялось трапезе, сколько бесконечным разговорам о войне, большевистском терроре в России и обсуждению новостной полосы в газете «Le Gaulois» о мирных перспективах, продлился без малого три часа. Поэтому месье Атталь доставил графа на автомобиле в его родовой особняк де Шалон, уже ближе к вечеру.       Переступив порог старинного дома, Матвей проследовал в огромную гостиную, напоминавшую своими размерами скорее бальную залу. Гулкие шаги раздавались эхом по одинокому особняку, что когда-то отстроили его предки. Он распахнул высокие ставни, впуская в нагретую полуденным солнцем комнату прохладный бриз со стороны океана. Заглянув в кабинет, он пролистал свежую прессу, любезно оставленную с утра на его столе месье Атталем. На обратном пути он забрал с дивана фойе свой дорожный портфель и спешно поднялся на второй этаж в спальню. Он принял ванну с ароматной солью, после разложил по местам личные вещи, что привез с собой из Парижа и, достал со дна дорожного портфеля небольшую, и довольно потрепанную внешне книжечку с поэмой «Сезон в аду», бережно разместил ее на столике у окна. А после плеснул в пузатый бокал немного коньяка, устроился здесь же возле окна в кресле.       Матвей смотрел на расстилающийся вдали океан и размышлял, правильно ли он поступил, что уехал из Парижа теперь, когда Никита настолько близко... Возможно, стоило бы остаться в городе и предпринять попытку встретиться. Но караулить в автомобиле у дома, где проживает князь со всей своей семьей, было бы сущей глупостью. Да и как бы он посмел подойти, если бы Никита был с Александрой или сыном? Быть может, Лиз уже поведала брату о встрече в соборе, и князь попросту не желает видеть, а уж тем более встречаться с ним наедине...       Допив коньяк, он закурил сигару и, распахнув окно, присел на подоконник, подставляя лицо теплому осеннему ветру... Взглянув на часы, он решил, что неплохо было бы пройтись по безлюдному пляжу, как это бывало прежде, вечерами, по приезду в Лорьян. «Конечно, дуновением ветра нельзя прочистить голову от назойливых мыслей, так беспощадно терзающих душу, но оставаться в четырех стенах, было бы еще печальнее...»       Он брел по берегу в сторону Larmor-Plage. «Хорошо бы было, когда закончится война и наступит долгожданный мир, купить английский катер «Торникрофт» и прокатиться до острова Груа... - вдруг именно сейчас подумалось ему. - Увидеть обширное плато острова, которое обрывается к морю скалистым срезом и массивные скалы, прорезанные глубокими расселинами, у подножья которых лежат невероятно красивые дикие пляжи.       Встретить восход на ослепительно белом песке пляжа Grandes Sables, выступающего в море выпуклым полумесяцем. И увидеть закат на красном песке пляжа Sables Rouges, который называется так из-за примеси гранитной крошки. А ближе к ночи, посетить «кошачий мыс» Pointe de Chats, подняться на знаменитый маяк и посмотреть на тонущее в море солнце. Побродить по берегу залива святого Николая и лицезреть Адскую дыру, прозванную так из-за непрекращающегося рокота волн. И, конечно, безумно хотелось сделать все это в обществе князя», - он улыбнулся своим мыслям, глядя на неугомонных крикливых чаек и начавшее клониться к горизонту солнце.       - Мечты-мечты, где ваша сладость? - прошептал граф и побрел дальше вдоль прибрежной полосы, наслаждаясь свежим морским воздухом.       Присев на пологой вершине дюны, он не спеша курил, наблюдая, как вдалеке курсируют военные корабли и, выплывая из бухты, уходят на рейд.       С наступлением вечера, граф подумал об ужине, поднялся и, отряхнувшись, неторопливым шагом побрел по зыбучему песку обратно в сторону поместья де Шалон.       Когда вдали показался маленькой точкой на возвышенности его дом, граф ускорил шаг, поежившись от сменившего направления и заметно похолодавшего вечернего ветра. Раньше, до войны, на пляжах Лорьяна часто можно было увидеть совершающих вечерний променад отдыхающих, особенно во время бархатного сезона, когда солнце было уже не таким знойный, а воздух наполнялся в это время ласкающей прохладой. Но последние четыре года встретить отдыхающих на побережье стало редкостью. От того и обратил сейчас он свое внимание на одиноко стоящего на берегу человека...       Матвей достал из портсигара папиросу, тщетно пытаясь прикурить из-за порывов ветра со стороны океана. Он отвернулся, пряча зажженную спичку в сложенных ладонях и, прикурив, хотел было пойти дальше, но его внимание вновь привлек человек на берегу. Незнакомец теперь направлялся в его сторону. Ефимовский глубоко затянулся, пристально вглядываясь в приближающийся силуэт. И в эту секунду ему показалось что-то неуловимо знакомое в этом силуэте...       Отчего-то вдруг стало тяжело дышать, словно к горлу подкатил огромный ком и в миг порезало глаза слезами, то ли от попавшего в них папиросного дыма, то ли от ветра... Он выбросил папиросу, снял очки и, достав из кармана носовой платок, быстро протер стекла, вытер внезапно накатившие на глаза слезы. Вернув очки обратно, граф стал пристально вглядываться в облик направляющегося к нему мужчины...       Сейчас Матвей четко видел его стройную фигуру, уже не такую хрупкую, как прежде, и эти растрепанные ветром, волнистые русые волосы, и неизменную дорогую улыбку...       Ефимовский стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться, не веря в происходящее. Но точно без всяких сомнений знал, это был он, его любимый Никита... ***       В эту ночь над полуостровом Бретань висела огромная Луна, освещая маленький Лорьян своим холодным белым светом. Граф приоткрыл окно, вдохнув полные легкие морского воздуха и чиркнув спичкой, закурил.       - Никогда не видел такой большой, красивой и столь яркой Луны, - тихо сказал он, затягиваясь папиросой.       За спиной послышался легкий смех и его плечи обняли крепкие мужские руки, укутывая обнаженное тело в белоснежную простынь. Никита прижал его как можно теснее к себе и, касаясь губами мочки уха, прошептал:       - Наверное, от того она так красива, что сегодня особенная ночь, - и забрав из рук Матвея папиросу, тоже затянулся.       Ефимовский прикрыл глаза и, откинул голову на плечо князя.       - Ты знаешь, мне все кажется, что я сплю, - тихо сказал он. - И ты, и эта огромная Луна в окне не более чем сон, и я боюсь проснуться.       - Я здесь и теперь уж никуда не денусь. Обещаю тебе, и на этот раз слово свое непременно сдержу, - целуя его в висок, ответил Никита.       Взяв руку князя, в которой была папироса, Матвей поднес ее к своим губам, вновь затянулся и, выдохнув дым в сторону раскрытого окна, со всей серьезностью произнес:       - Я тебя и не отпущу... Я, конечно, понимаю, что у тебя, как прежде, есть определенные обязательства теперь уже перед сыном. И совершенно глупо было бы надеяться, что мы сможем жить вместе, - он взглянул на задумавшегося над его словами князя и решительно сказал: - Но я намерен купить для твоей семьи квартиру на Монмартре, возможно, даже в том же доме, где сейчас проживаю сам, чтобы ты был всегда рядом.       Никита нахмурился.       - Это слишком дорого, да и лишнее. И потом, я не намерен и не стану жить за чужой счет.       Граф улыбнулся.       - Я знаю, насколько вы щепетильны и благородны в этих вопросах, ваша светлость. Поэтому намерен предложить вам, Никита Алексеевич, должность моей правой руки во всех коммерческих делах. Вы станете получать довольно приличное жалованье и сможете со временем вернуть мне деньги за приобретенную для вас квартиру, если пожелаете.       Никита облокотился о подоконник и улыбнулся.       - Я подумаю над вашим предложением, ваше сиятельство, - и притянув графа к себе, увлек его в долгий глубокий поцелуй, наполненный нерастраченной ранее страстью.       Несколько часов прошло с момента их встречи, а они все говорили и не могли наговориться. Прерываясь лишь на жаркие объятия и поцелуи. А после вновь курили в раскрытое окно, рассказывая друг другу все, что таили в своих сердцах эти мучительные годы разлуки. Все, что хранили друг для друга.       Объятую глубокой ночью комнату озаряло небесное светило настолько ярко, что можно было увидеть каждую деталь интерьера. Граф снова потянулся к портсигару, а Никита взял со столика, стоявшего у окна, книгу.       - Артюр Рембо «Сезон в аду», - прочитал он вслух название. - Ты увлекся поэмами? - с улыбкой спросил он.       - Раскрой ее, - попросил Матвей, не сводя глаз с любимого лица.       Никита раскрыл книгу.       - Что это? - трогая засохший цветок, немного удивившись, спросил он.       - Твой подарок, - засмеялся граф. - Та самая фиалка, которую ты преподнес мне в бальную ночь в доме барона Кеттлера. Неужели забыл? В какое бы путешествие я не отправился, всегда беру ее с собой, как и часы - твой подарок в день моего рождения.       Князь аккуратно погладил кончиком пальца высохшие лепестки цветка и, с благодарностью и сожалением взглянув на Матвея, сказал:       - А я не сумел сохранить ни одного твоего подарка. Он посмотрел в распахнутое окно и с грустью продолжил:       - Верный умер от старости в начале 1914 года перед войной, он действительно всю свою жизнь был мне верным другом. Не только мне, но и моему сыну. Павел очень любил его, - тихо сказал князь. - Твой автомобиль забрали большевики вместе с домом на Съезжинской, - он прикурил папиросу.       - К слову, я долгое время хранил бриллиант, который ты подарил мне. Даже, когда большевики отобрали у нас все и мы жили в имение во флигеле прислуги, он был со мной. Лишь когда заболела Алекс, я решил продать его, чтобы купить лекарство, - потупив взгляд он нахмурил брови. - Один человек посоветовал мне обратиться к доктору-красноармейцу относительно лекарственного средства, что я, собственно, и сделал. Большевик пообещал, что сможет достать пилюли за определенную сумму, но так как продать мне было нечего, я отдал ему бриллиант, - Никита снова закурил. - Одним словом, доктор этот оказался человеком настолько бесчестным, что когда я пришел к нему за объяснениями, он заявил, что никаких договоров он со мной не заключал и прогнал меня вон, угрожая при этом револьвером, грозясь расстрелять всю мою семью.       Матвей обнял его.       - У тебя во истину самое благородное сердце. Бедный мой, сколько же бед ты пережил... Теперь, когда мы вместе, все будет хорошо. Уверяю тебя, - он еще крепче прижал Никиту к себе. И чтобы хоть как-то развеять нахлынувшую грусть, сказал: - Ради тебя я украду вот ту светящуюся штуку с ночного неба, если только пожелаешь.       Никита рассмеялся.       - Ты неисправим, Ефимовский. Великий ты мой авантюрист.       На слова князя Матвей молча и величественно проследовал к комоду, стоящему вдоль стены, и, достав из стоявшей на нем коробки, сигару, прикурил ее. Демонстративно замотавшись в простыню, как в древнеримскую тогу, шутливо произнес:       - А знаете ли вы, ваша светлость, что перед вами не только русский граф, но также французский баронет древнего рода де Шалон, и более того, - он выпустил большой клуб дыма под потолок и с гордостью выдал, - потомственный бретонец. Потомок воинственных кельтов.       Никита, устроившись на огромной кровати, с улыбкой наблюдал за маленьким театральным действом, устроенным для него, несмотря на почтенные годы, его неугомонным, по-прежнему неистово любимым графом. Ефимовский, не отводя глаз от Никиты, затушил недокуренную сигару и, скинув с себя простыню, направился к кровати. Князь облизнул обветренные губы и снова улыбнулся.       - Кстати, господин кельт, уже без четверти три пополуночи. Наступил день вашего рождения. Поздравляю.       Граф лег рядом и склонясь, коснулся своими губами губ Никиты.       - Благодарю, ваша светлость. Это, пожалуй, будет самый лучший день в моей жизни.       Лунный свет серебрился на коже, омывал собой острые углы скул и отражался от сияющих в полутемной комнате глаз. Матвей следовал губами за этим пленительным светом, едва касаясь подбородка, чуть колючей от отросшей щетины щеки, обветренных соленым ветром океана губ, которые приоткрывались навстречу и нежно утягивали в медленный поцелуй. Это было совсем не похоже на то, что было между ними восемнадцать лет назад – гораздо больше и глубже, так, что душа переворачивалось внутри от болезненного страха. Вдруг это только сон, который повторялся долгие годы, заставляя на утро, после пробуждения, сжимать зубами подушку, чтобы не закричать в голос от бессилия? Вот только руки, что с силой, совсем не так как раньше, обнимали и сжимали плечи, говорили об обратном. Все по-настоящему. И счастье, что накатывало вдруг с такой мощью, что из легких выбивало дыхание, и шум в ушах, и сердце, как будто пыталось вырваться из груди, и стучало, стучало, стучало набатом…       Хотелось раствориться в этом лунном свете, стать его частью, чтобы точно также ласково окутывать собой любимого, долгожданного, в глазах которого Матвей видел отражение своих чувств. Они не могли оторваться друг от друга ни на мгновение, словно оба боялись снова потеряться на многие годы стылого одиночества, от того и брали сейчас от жизни все, что недобрали раньше, не боясь пресытиться, ибо у той любви, что была между ними не было ни конца, ни начала. Теперь они принадлежали друг другу и можно было не спешить разрывать крепкие объятия, а дальше неторопливо говорить: делиться мыслями, желаниями и планами на будущее, под сумасшедший стук сердца.