Свет Луны в изломах Невы

      Откинувшись на спинку мягкого дивана, Матвей сидел в отделении меблированного вагона глядя на пролетающие за окном безликие пейзажи губернии. Густые леса сменялись редкими пролесками, темная зелень сосновой хвои вкрадывалась в уже по зимнему голые черные ветви, немного разбавляя унылую картину осени. То время, когда яркие краски раскрашивали мир, безвозвратно осталось в прошлом, и все, что оставалось теперь - это дождаться той поры, когда землю укроет белым саваном сверкающий снег.       Через четверть часа поезд прибывал в столицу Российской Империи. Граф, в зудящем нетерпении то и дело отодвигая гобеленовую занавеску, выглядывал в окно, в желании поскорее увидеть долгожданный перрон Николаевского вокзала.       Чувства и эмоции переполняли. Он загодя надел пальто и, нервно теребя в руках перчатки, готов был одним из первых покинуть вагон, как только поезд сделает остановку в конечной точке своего пути - граде Святого Петра. Несмотря на то, что его возвращение в Петербург состоялось на два дня позже, чем планировалось, настроение было превосходным. Матвей ликовал, предвкушая долгожданную встречу со своим любимым Никитой. Несомненно, Ефимовский помнил, что именно сегодняшним днем был назначен бал в доме Уваровых в честь предстоящей свадьбы, но с твердой увереностью думал, торжество не состоится... Не иначе как князь к этому времени уже поговорил с родными и, приняв единственно верное для себя решение, теперь ожидает в квартире на Литейном.       Оставалось завершить некоторые мелкие дела в Петербурге и, пожалуй, на предстоящей неделе они смогут наконец-то отбыть в Европу.       Поезд прибыл вовремя. Граф, не дожидаясь зазевавшегося носильщика, подхватил свой дорожный саквояж и двинулся на выход.       Здание вокзала, выстроенное по мотивам итальянского ренессанса бурлило жизнью: ожиданиями и прощаниями, привычной людской толчеей и гулом. Петербург встретил Матвея влажным, слегка морозным воздухом. На его пальто падали и таяли первые мелкие снежинки, слишком быстро превращаясь в капельки воды, чтобы можно было успеть насладиться их хрупкой красотой, но это ничуть не портило общей картины города, в который он, пока еще, жаждал вернуться.       Ефимовский вышел из здания вокзала на Знаменскую площадь, и тут же нанял первый попавшийся экипаж.       - Гони, что есть мочи, голубчик, на Литейный, к ожидающему меня счастью. Не поскуплюсь и двух целковых не пожалею, - радостно посулил он сутулому извозчику.       - Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, - пробасил тот, довольный щедрым пассажиром. - Домчу в один миг.       Сейчас Матвей рад был даже суровой осенней непогоде, колючему встречному ветру, что так яростно обжигал лицо перехватывая дыхание, и мелкому крапу мокрого снега. Он в нетерпении подгонял лихача, желая как можно скорее заключить в крепкие объятия молодого князя.       Экипаж мчал по Невскому, и проезжая мимо особняка княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой, Матвей вспомнил то время, когда они с Соболевым бывали частыми посетителями этого дома. Во дни когда княгиня содержала электротеатр «Пате», и они юные и необузданные были страстно увлечены не только азартными играми и барышнями, но и кинематографом. Граф улыбнулся от таких далеких, но приятных воспоминаний.       Петербург - прекрасный и дорогой сердцу город, который он вскоре покинет навсегда, но не будет в том сожаления. Теперь рядом всегда будет тот, кто составит его бесконечное и заветное счастье, а в каком уголке земли они станут счастливы, не имеет никакого значения, главное - будут неразлучны.       Экипаж остановился у парадной, щедро расплатившись с извозчиком, граф, стремительно преодолел парадную лестницу, и взлетев на третий этаж, дернул за шнурок, затаив дыхание. По ту сторону раздались неспешные глухие шаги, замок щелкнул, дверь ему отворила, как и прежде прибывающая в трауре Ульяна.       - Ох, Матвей Григорьевич, - радушно улыбнулась девушка, - а мы-то уж все глаза проглядели. Еще четвертого дня ждали вас, - затараторила она, закрывая за ним дверь.       - Я действительно должен был прибыть двумя днями ранее, но, увы, дела заставили задержаться, - заглядывая в гостиную, он отдал горничной пальто. Царившая в квартире тишина, казалась звенящей... от чего нехорошо защемило сердце. Поглядев на искренне радующуюся его приезду Ульяну, он с опаской спросил: - А что же, вы с Дарьей тут одни в квартире, более никого нет?       Горничная, аккуратно стряхивая в передней с хозяйского пальто дорожную грязь и капли влаги, пожала плечами.       - Одни, барин, как есть одни. Да и кому ж тут быть еще?       - Скажи, - тихо спросил граф, оглядывая мрачную комнату, - пока меня не было, никто не приезжал? Впрочем... - он ослабил узел галстука, - князь Шехонский не наведывался ли в эти дни? - обрывисто выдохнул Ефимовский.       - Нет, Матвей Григорьевич, не было никого. Окромя господина Соболева, он приехал в тот же день, что вы уехать изволили, а более ни одной души не было, - с сожалением ответила горничная, словно понимая, что не случилось чего-то очень важного, что непременно обязано было случиться.       Матвей стоял посреди окутанной сумраком гостиной, и потерянно глядел на Ульяну.       - Ой, батюшки, - спохватилась та. - Да что же это я, глупая, запамятовала, не иначе, ведь нарочный был от Никиты Алексеевича. Там, - махнула она рукой, - в вашем кабинете большой сверток на столе лежит и конверт.       Не дослушав, Ефимовский кинулся в кабинет, дрожащей рукой в полумраке едва нащупав на стене рычажок электричества... На столе лежал большой бумажный сверток прямоугольной формы. Оторопев, он на миг замер и нерешительно взяв в руки конверт, сломал сургучную печать. Откуда тотчас выпал знакомый ключ, отшвырнув его носком ботинка, Матвей медленно опустился на край дивана, уже и без того все понимая. Казалось стук собственного сердца оглушает, время застыло, а пол комнаты вот вот ускользнет из-под ног...       Медленно, словно оттягивая неизбежное, граф развернул послание.       Любимый, родной, единственный мой!       Великодушно прошу, прости меня, ибо знаю, какую рану я наношу тебе в это самое мгновение и причиняя тем самым невыносимую боль. Быть может, эта боль останется в сердце твоем навечно. Прости меня за это.       Поверь, мои страдания не меньше. Я совершенно раздавлен. Быть рядом с тобой - это и есть наивысшее счастье для меня. Не сомневайся в этом и в любви моей также не усомнись. Знаю, что без тебя быть мне несчастным человеком на этой земле, но, видимо, таков мой удел.       Нынче состоялся разговор с отцом и я вынужден был признать его право на решение моей судьбы. Я повязан по рукам и ногам словом дворянина, и не могу его нарушить, иначе пострадают близкие мне люди и наша фамилия. Я знаю, ты поймешь. Только ты и поймешь, больше никто.       Ты навсегда, останешься в моем сердце и памяти моей. Благодарю судьбу за каждое мгновение, проведенное рядом с тобой. Ты - моя единственная, вечная любовь.       Прошу, уезжай из Петербурга! Ради меня, ради себя и ради нас.       В память о себе, оставляю тебе свой портрет. Помнится, ты желал видеть его у себя. А твой образ жив в моей памяти, и так будет всегда, где бы я ни был и сколько бы лет ни минуло.       Сердцем всегда с тобой. Твой любящий Никита.       Петербург. Октябрь 1900 года.       Матвей еще раз пробежал глазами по последней строчке, вслух прошептав прочитанное, поднялся и на ватных ногах подошел к окну... Внутри было ощущение леденящей душу пустоты, полная безнадежность и ненужность будущности. В полной мере осознавая, теперь жизнь теряла всякий смысл. Он совершенно не понимал, как быть и как жить дальше.       Словно в помутнении, граф бросил взгляд на сверток и решительно разодрав плотную бумагу, увидел лицо человека, который в корне изменил его жизнь, а теперь и судьбу... В глазах стояли слезы а из груди вырвался глухой стон отчаянья. Он нежно провел пальцами по щеке князя, словно желая почувствовать его тепло, но ощутил лишь холод полотна, застывшей краски прекрасного портрета.       Аккуратно расположив драгоценный подарок на мольберте, Ефимовский снова отошел к окну. Было больно, как не было еще никогда в его жизни. Но он не осуждал Никиту за сделанный им выбор. Напротив, этот добрый и милосердный юноша, есть и останется для него человеком благородной души и чистого сердца. Матвей знал наперед, что никогда не смирится с этой потерей и зияющая брешь в сердце останется до конца дней... Но как существовать на этой земле остаток своей грешной жизни, он не знал...       Ему вдруг нечем стало дышать, в груди все больше нарастала жгучая нестерпимая боль. С силой распахнув окно, он глубоко вдохнул, желая унять сжигающее изнутри пламя... В кабинет ворвался ледяной ветер, что бесщадно хлестал по лицу колкими каплями дождя и сырого снега. Какое-то время граф так и простоял у открытого окна, пытаясь унять боль душевную, покуда не услышал стук в дверь.       - Войдите, - хрипло ответил он.       Дверь кабинета распахнулась, и на пороге показалась растерянная от увиденного Ульяна.       - Господь всемилостивый, да что же вы удумали, Матвей Григорьевич? В такую холодину на сквозняке стоять, - кинулась она закрывать окно. - Да куда же это годится? Вы, право, как дитя малое, - не унималась она. - Гляньте, и рубаху вон всю дождем замочили. Переоденьтесь, пока не захворали, барин, - продолжала девушка со строгим видом отчитывать графа.       Но тот, словно не слыша ее причитаний, отрешенно вытер рукой сырое от дождя и снега лицо.       - Водки мне принеси.       Горничная, всплеснув руками, еще с большим удивлением посмотрела на него.       - Да как же водки, Матвей Григорьевич, когда в столовой вон ужин накрыт? Отужинать надо, а уж опосля водку пить.       - Я не стану ужинать. Сделай, что прошу, и довольно на этом, - глядя куда-то в пустоту, обессилено потребовал он.       Тяжело вздохнув, Ульяна с тревогой и жалостью глянула на графа, и склонив голову, молча вышла.       Вновь взглянув на портрет он заметил на любимом и родном лице капли дождя. Ефимовский нежно провел пальцем по губам и щеке Никиты, словно вытирая выступившие на портрете слезы.        Не в силах оторваться от любимого лица, вглядываясь в до боли родные черты, он так и простоял какое оо время не помня себя от горя. Но после, все же собравшись духом, позвонил на коммутатор. Нервно теребя провод аппарата, граф попросил соединить его с квартирой Соболева. После недолгого ожидания на том конце раздалось лениво-протяжное:       - Алло.       - Соболев, это я, - сухо проговорил в трубку Матвей.       - Да неужто? - с усмешкой, отозвался Арсений. - А я уж, положа руку на сердце, и не ожидал. Договорились же о сделке на следующий-то день, а ты, ни словом не обмолвившись, взял да в Москву уехал. Я с утра прибыл на Литейный, а тебя и след простыл. Нехорошо, Матвей Григорьевич. Так дела не делаются, сам знаешь, - по деловому возмущался друг.       - Послушай, Соболев, я тебе звоню не для того, чтобы недовольства твои выслушивать и демагогии разводить. Мне необходимо как можно скорее покинуть Петербург. Потому нам необходимо встретиться, завтра в 8 утра у тебя в конторе, договоримся о цене на дом на Знаменской и завершим сделку, - настойчиво проговорил Матвей.       - Эка ты шустрый какой, Ефимовский, - в своей манере, не без иронии, отозвалс со смехом Соболев. - Как же завтра? Коль сегодня вечером бал в доме Уваровых. Полагаю, ты запамятовал, что и мы приглашены. А после торжества, может, еще не ровен час, и к барышням завалимся, так глядишь до самого утра и прокутим.       - Послушай меня внимательно, - прикрыв глаза, устало возразил граф. - Во-первых, если ты не расслышал, я покидаю Россию. Во-вторых, в доме Уваровых меня не будет. Я это тебе категорически заявляю. Но если для тебя светский раут более важен, чем отъезд друга, то изволь, сделай милость, ступай веселись.       - Да будет тебе, Матвей Григорьевич, - услышал он уже более серьезный тон друга. - Как будет угодно, значит, так и договоримся - в 8 утра на Гостином дворе, - немного разочарованно произнес Арсений.       - Благодарю за любезность и понимание, - едва слышно выдохнул в трубку аппарата граф.       Он прикурил сигару и в очередной раз бросил взгляд на образ Никиты, и обессилено запрокинув голову, прикрыл глаза. «Уехать, уехать как можно скорее, бежать из этого города, в котором все так остро напоминает о нем...» Бесконечный поток его мыслей прервала вошедшая в комнату горничная.       - Вот, барин, как приказывали, - виновато сказала Ульяна, поставив на стол поднос, на котором был графин с водкой, пряная телятина и соленья.       Матвей одобрительно кивнул и, тут же взяв графин, наполнил рюмку. Ульяна, потоптавшись на месте, с сожалением поглялела на графа, и хотела, было, уйти, но тот, опрокинув в себя содержимое рюмки, окликнул ее.       - Мне завтра помощь твоя, понадобится. Поможешь мои вещи уложить в чемоданы, - сказал он и налил еще рюмку.       - Как скажете, барин, - силясь не заплакать, ответила девушка, осторожно пододвинув тарелку с мясом ближе к графу: - Вы бы закусили, Матвей Григорьевич, негоже так без закуски-то.       Но Ефимовский, проигнорировав излишнюю заботу, налил себе еще водки, молча встал из-за стола и направился к окну. Горничная всхлипнула, и утирая слезу кончиком фартука, выбежала из комнаты.       До позднего вечера Ефимовский словно раненый зверь не находил себе места, заливая горе водкой в попытках забыться. Он не раз порывался рисовать, пытаясь красками выплеснуть всю свою боль на холст, но за выпив около штофа водки, за полночь сильно захмелев, уснул тут же на диване в кабинете.       Утром его разбудил дребезжащий звук телефонного аппарата. Поднялся с дивана, слегка пошатываясь, Матвей подошел к столу.       - Слушаю, - сдавлено из-за сухости в горле сказал он.       - Доброе утро, господин Ефимовский. Вас беспокоит личный секретарь из нотариальной конторы Петра Соломоновича. Ваши дарственные бумаги готовы и сегодня же вы можете их забрать.       - Благодарю вас. Передайте Петру Соломоновичу, я непременно буду, - обрывисто ответил граф и положил трубку.       Приняв ванну и приведя себя в порядок, он отправился в Гостиный двор. Откуда, после договора и обоюдно удачной сделки, уважив просьбу Соболева, они отправились завтракать в «Палкинъ». ***       Расположившись за столиком, с прекрасным видом на бассейн с плавающими в нем стерлядями, между красивых экзотических деревьев в огромных кадках. Молодым людям было подано меню.       - Ну что, - с довольной ощерился Арсений, - отметим, так сказать, наше выгодное и не менее успешное для обеих сторон предприятие, закажем шампанского?       Матвей равнодушно перевел взгляд с друга на лежащее рядом меню.       - Пожалуй, я не стану пить. Есть еще дела, надо успеть все завершить, - с отсутствующим взглядом ответил граф, бездумно блуждая глазами по посетителям ресторана.       - Я тебя, Матвей Григорьевич, вовсе не узнаю последнее время. Скрытен ты стал, - с озабоченным видом отметил Соболев, пристально вглядываясь в лицо. И закурив папиросу, добавил: - Словно мучает тебя что и этот твой поспешный отъезд... Не стану скрывать, все это меня ужастно настораживает. Вот хоть убей, ни за что не поверю, что ты беспричинно и вот так беспечно мог все продать, лишь ради жизни в Европе. Да не такой ты человек!       Ефимовский взглянул на друга и чирунув спичкой тоже прикурил.       - Мне нечего тебе сказать, Арсений Николаевич. Дело сделано и обсуждать его не вижу надобности, - резко бросил он, покосившись на подошедшего официанта.       - Господа изволят сделать заказ? - в почтении склонил голову тот.       - Да, любезнейший, - отозвался Соболев, - принеси бутылку охлажденного шампанского Veuve Clicquot. Да подай палкинскую форель, салат с труфелем из печени цыпленка с облепиховым соусом и непременно пудинг из фруктов «а-ля Палкинъ», а где-то минут через, эдак, сорок принеси нам пару порций пломбира «Меттерних». Да и свежих ананасов не забудь, - деловито приказал Арсений, сделав жест рукой, чтобы официант быстрее пошевеливался. - Ну, коль не хочешь говорить, то и пытать не стану, - с сожалением сказал Соболев, посмотрев на равнодушно взирающего по сторонам графа.       Какое-то время они молчали, что несомненно очень тяготило Арсения. Когда официант подал заказанное им шампанское и ананасы, Соболев сам разлил напиток по хрустальным фужерам и, подняв свой, произнес тост:       - Хочу выпить за тебя, Матвей Григорьевич. За то, что все эти годы был ты мне верным и добрым другом. Да что уж греха таить, и единственным, такого уж впредь, наверное, никогда и не будет, - он с тоской посмотрел на графа и одним глотком осушил бокал.       Ефимовский словам друга улыбнулся.       - Прости ты меня, Арсений, что без настроения, но такой уж у меня нынче настрой. Не обессудь, - оправдался он и тоже опрокинул в себя шампанское.       - Да будет тебе, Матвей, я не серчаю. Жаль мне вот только, уезжаешь, - с искренним сожалением в глазах ответил Соболев.       Когда официанты заставили стол обилием заказанных блюд и удалились, Матвей, дабы не обидеть друга, решил все же отведать салат и фирменный десерт заведения. Он приступил к трапезе и озадачено взглянул на непривычно молчаливого приятеля.       - Ну, что ты, Арсений? Не печалься, дружище. Не на всю же жизнь расстаемся, ты всегда можешь приехать в мое имение в Лорьяне. Ты же знаешь, в моем доме ты всегда желанный гость, - попытался взбодрить его граф.       Соболев, пробуя в этот момент нежнейшую форель, с удивлением поднял брови.       - Как? Ты едешь во Францию? Помнится, ты был намерен отправиться в Италию.       - Так случилось, что передумал. Поеду домой... - нехотя ответил он наблюдая за плавающей в бассейне стерлядью, но перевел тут же взгляд на Арсения. - У меня к тебе, друг, напоследок просьба будет. Будь добр, исполни ее.       - Ну, конечно, дорогой. Проси, о чем угодно.       - Я хочу, чтобы ты, после моего отъезда, передал мое авто князю Шехонскому Никите Алексеевичу. Думаю, способ ты изыщешь. Можешь нанять шофера, расходы я оплачу. В этом не сомневайся.       По мере того, как граф излагал свою просьбу, лицо Соболева вытягивалось от удивления все больше и больше, отчего стало весьма забавным, и это вызвало у Матвея искреннюю улыбку.       - Да не смотри ты так, Арсений Николаевич. Считай, это мой долг. А долг, как ты знаешь, платежом красен, - уже более серьезным тоном сказал граф и стал пробовать десерт.       Арсений, отложив приборы, посмотрел по сторонам и, склонившись к нему через стол, заговорчески произнес:       - Не хочешь ли ты сказать, мой сиятельнейший друг, что ты проигрался князю?       Матвей ухмыльнулся и утвердительно кивнул.       - Совершенно так. Именно проигрался и обязан долг вернуть. Но смею полагать, Арсений Николаевич, это останется между нами? - спросил он, глядя исподлобья на Соболева.       - Вот те раз, - протяжно пробубнил тот себе под нос, взяв в руки бокал с шампанским. - Ай да князь, ай да шельмец! А с виду-то скромник, каких еще поискать, как говорится, в тихом омуте...       - Прекрати немедленно, - взвился Матвей, стукнув рукой по столу. - Никита Алексеевич достойнейший и благороднейший человек, поэтому все твои предположения глупы и неуместны. И рассуждений на этот счет я от тебя вовсе слышать не желаю. Я, как к другу, обратился к тебе, чтобы ты помог мне в этом вопросе и не более того, - с негодованием парировал граф.       Соболев кивнул и сделал глоток шампанского.       - Да что ты разошелся, Ефимовский? Ну, извини, если что не так сказал. Ты, право, не в себе. Чего злишься-то? Выполню я твою просьбу и спрашивать более ни о чем не стану. Надо так надо, - обижено ответил он и, налив себе еще шампанского, приступил к принесенному официантом пломбиру.       - Не обижайся, дружище. У меня, право слово, и впрямь последнее время нервы ни к черту. Прости, - виновато заметил граф и, перегнувшись через стол, по-дружески стукнул легонько Арсения по плечу. На что Соболев улыбнулся.       - Да не сержусь я. Сказал же давеча.       - Вот и хорошо, - улыбнулся в ответ Ефимовский.       - Ты скажи мне лучше, - уплетая пломбир, поинтересовался Арсений, - что с квартирой на Литейном намерен делать? Станешь продавать или как иначе поступишь?       - Нет, - отрицательно покачал головой Матвей, - и не намеревался продавать. Оставлю квартиру племянницам Харитона, Ульяне с Дарьей. Пусть живут в память о Харитоне Захаровиче. Они мне тоже служили верой и правдой не один год. Тебе ли не знать? Да и не в деревню же им возвращаться, а тут глядишь, может, и замуж выйдут. Я и небольшое состояние намерен им оставить. Вот кстати, - он посмотрел на часы на своей руке, - пора бы мне отправится к нотариусу. Я дарственную оформил, надо бумаги забрать.       - Вот всегда поражался твоей щедрости, Ефимовский. Вроде граф, а порой ведешь себя как простак, - ухмыльнулся Соболев.       Матвей с прищуром глянул на него и, откинувшись на спинку стула, прикурил сигару. Выпуская клубы сигарного дыма, он наблюдал, как тот медленно уплывает вверх.       - Боюсь, тебе этого не понять, купеческая ты душа, - грустно улыбнулся он.       Арсений от души рассмеялся и вылил в свой бокал остатки шампанского из бутылки.       - А как дела обстоят с твоими облигациями Николаевской железной дороги? Насколько я помню, ты в свое время более сотни их приобрел, каждая в сто двадцать пять рублей, если мне память не изменяет. Сбыть намерен или погодишь пока?       Ефимовский вновь взглянул на циферблат своих часов, пожав плечами, ответил:       - А не вижу я надобности сбывать их здесь, в России. В Париже в учетной конторе господина Готтингера и К. я смогу продать их по пятьсот франков за каждую, да хоть в Лондоне у братьев господ Берингов в двадцать фунтов стерлингов за каждую облигацию смогу взять, хоть в Амстердаме у господина Гопе за двести тридцать шесть голландских гульденов, да и в Германии они ценность имеют... Так что в любом случае, не прогадаю.       - И то верно, - радостно изрек Соболев и лукаво предложил: - А что, Матвей Григорьевич, может еще бутылочку?       - Нет уж, уволь. Пить более не стану, да и пора мне в нотариальную контору на Моховую. И на Варшавский вокзал после надобное заехать на ближайший день билет до Парижа приобрести, - с нотками сожаления в голосе сказал он, доставая из внутреннего кармана пиджака бумажник.       На что Соболев, заметив его жест, тут же замахал руками.       - Даже не думай, Ефимовский. Я сам заплачу. Уж позволь мне это сделать на прощание, - расплылся в улыбке он.       - Ну, как скажешь, - улыбнулся в ответ Матвей, поднимаясь из-за стола.       Арсений достал свое портмоне и, вынув оттуда пару целковых, бросил их на стол. Молодые люди вместе вышли на улицу. На Невском в это время как всегда было шумно и людно, и даже царившая в городе осенняя непогода, не могла разогнать спешащих по своим срочным делам прохожих. Граф махнул стоявшему неподалеку извозчику, и тот, понукая лошадей, медленно двинулся в их сторону.       - Так что же, до отъезда твоего больше и не свидимся, Матвей Григорьевич? - отчасти печально спросил Арсений, удерживая рукой на голове шляпу от порывов ветра.       Матвей радушно улыбнулся.       - Ну, отчего же не увидимся? Надеюсь провожать на вокзал меня приедешь. А вечером нынче жду тебя на ужин. Выпьем, поговорим.       - Вот это дело, - вновь довольно ощерился Соболев. - Значит, до вечера?       - Не прощаюсь, - пожав на прощание руку друга, и, запрыгивая на подножку экипажа, крикнул Матвей. ***       После посещения нотариальной конторы Петра Соломоновича, откуда он забрал дарственные бумаги на квартиру, граф отправился на Варшавский вокзал, дабы скорее купить билет на ближайший Норд-экспресс до Парижа. В полдень Ефимовский прибыл к главному фасаду вокзала, выходившему на Обводный канал и, незамедлительно пройдя внутрь здания, в кассах приобрел билет на поезд Варшавской линии, что отличался, надо заметить, удобными и богато обставленными вагонами, что, в первую очередь, предназначались для пассажиров первого класса. Экспресс отбывал из Санкт-Петербурга на следующий же день без четверти шесть пополудни.       Именно сейчас, в тусклом свете пасмурного дня, льющегося из высоких арочных окон, он держал в своих руках билет, как доказательство окончательной разлуки с Никитой, более остро ощущая всю безысходность своего нынешнего положения и безграничное одиночество. Уже завтра он покинет этот город, где навсегда оставит единственного, самого дорогого человека, с которым теперь нет никакой возможности ни попрощаться, ни обнять напоследок. Граф почувствовал, как горлу снова подкатывает ком, перекрывая дыхание. Спрятав билет во внутренний карман пальто, он вышел на улицу, и сев в поджидавший его экипаж, отправился домой.       В квартире на Литейном Ефимовский застал суетящихся на кухне Ульяну и Дарью. Он попросил подать ему горячего чая, после чего, прошел в гостиную и расположился в кресле у камина, положив рядом на чайный столик дарственную на квартиру. Отблески яркого пламени игриво прыгали по потолку и стенам, рождая тот неповторимый уют, который возможен только в своем доме. Хотелось протянуть замерзшие руки, чтобы согреть их теплом, исходящим от потрескивающих ароматных поленьев. Через несколько минут появилась разрумяненная Ульяна с парящей чашкой чая и баночкой меда на подносе. Матвей отодвинул на край столика бумаги, чтобы горничная могла поставила рядом поднос.       - Вот, - улыбнулась Ульяна, - согрейтесь, Матвей Григорьевич. Продрогли, поди. На улице-то вон какая непогода, а мед липовый, как Харитон Захарыч любил, - улыбнулась она, с грустью взглянув на графа.       - Спасибо, Ульяна. А это вот тебе и твоей сестре, - он протянул ей бумаги.       Девушка спешно отерла о фартук свои натруженные руки и робко взяла документ. Недоумевая, она вновь взглянула на Матвея.       - Что это, барин?       Ефимовский отхлебнул из чашки горячего напитка, что сразу согрел нутро, он аккуратно поставил чашку обратно на блюдце и с искренней улыбкой сказал:       - А это дарственная вот на эту самую квартиру, - он сделал широкий жест рукой, описав пространство. - Теперь это жилище принадлежит тебе и твоей сестре.       - Господи, - всплеснула руками Ульяна, - Матвей Григорьевич, благодетель вы наш. Дай Бог вам здоровья. Всю жизнь молиться за вас будем, - со слезами на глазах начала причитать она.       Граф поднялся с кресла и обнял девушку.       - Ну, будет, будет тебе плакать. Довольно. Не меня благодари, а Харитона Захаровича. Ну, а теперь ступай, обрадуй сестру, а мне одному побыть надо.       Горничная, всхлипнув, кивнула и поспешила покинуть комнату, прижимая к груди драгоценные бумаги. Матвей окликнул ее, когда девушка уже ступила за порог.       - Ульяна, сегодня к нам на ужин пожалует Соболев. Так вы там с Дарьей пурлядок нажарьте, осетрины запеките, да сбегай в лавку господина Андреева, купи свежих омаров. А уж ближе к ночи, как Арсений Николаевич уедет, поможешь мне собраться в дорогу.       Ульяна вновь молча согласно закивала и, не переставая утирать катившиеся по щекам благодарные слезы, вышла из гостиной, тихо прикрыв за собой дверь.       Матвей сделал еще один большой глоток остывающего чая и поежился, глядя на танцующие языки пламени в камине. Откинулся на спинку кресла и смежил воспаленные веки, ему тут же представился образ дорогого сердцу Никиты. Воспоминания гигантской волной накрыли с головой, и он вернулся в то, не столь далекое время, когда впервые увидел его прекрасный профиль в ресторане «Пассажа», и их первую светскую беседу на балу в доме графини Белозеровой, первую его улыбку, их первый робкий поцелуй и первую безумную ночь любви в усадьбе... И подумал о том, насколько изменилась с появлением князя его жизнь. Сейчас он собирал по крохам эти воспоминания, словно бесценные сокровища, чтобы каждое проведенное вместе с любимым человеком мгновение сохранить глубоко в душе до конца дней.       Он потер повлажневшие глаза, поднялся из кресла и устало побрел в сторону кабинета. За окном вновь шел мокрый снег, и серость облаков как никогда давила на и без того угнетенную разлукой душу. В кабинете он в который раз застыл у портрета Никиты, что по-прежнему стоял на мольберте, словно в этом, прекрасно написанном умелой рукой художника, изображении заключался весь его мир, за границами которого терялся всякий смысл.       Пройдя к окну, Матвей крутанул глобус астролябии и провел рукой по стоящему тут же телескопу. На лице появилась грустная улыбка, он вспомнил, как восхищался Никита, рассматривая в окуляр телескопа вечернее небо над Петербургом. Он тяжело вздохнул, вновь бросил короткий взгляд на портрет, тихо прошептав:       - Нет жизни без тебя, вовсе нет!       Устало сняв пиджак, он достал из внутреннего кармана серый конверт и, небрежно отбросив вещь на спинку дивана, сел за письменный стол. В сотый раз перечитав послание князя и, заучив, должно быть, наизусть каждое слово, граф оставил его тут же на столе, после чего достал из ящика чистые листы и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу, предпринял попытку излить душу на бумагу...       Он не спешил и, выливая свои горькие мысли на белые листы, обдумывал каждое слово. Но в очередной раз, дописав послание до завершающего, как ему казалось, конца, он перечитывал его и тут же рвал.       На приглашение горничной к обеду, граф через дверь ответил отказом, сославшись на срочную занятость. Он продолжал писать и тут же уничтожал написанное до тех пор, пока корзина для ненужных бумаг не оказалась полной. Обреченно порвав еще одно послание, Матвей выбросил клочки туда же в корзину. И встав из-за стола, принялся нервно ходить по кабинету, время от времени останавливаясь у портрета князя. В какой-то момент его рассеянный взгляд упал на рисунки, что аккуратной стопочкой лежали на бюро.       Взяв их в руки, Ефимовский стал лихорадочно перебирать акварели и, выбрав одну, самую, по его мнению, удачную, вновь вернулся за стол. С минуту он пристально смотрел на изображение, а потом решительно перевернув рисунок, принялся быстро писать на оборотной стороне. Начертав несколько строк и перечитав их, Матвей с облегчением выдохнул, наконец-то подобрав подходящие слова, аккуратно сложил лист и вложил его новый белый конверт.       Ровно в семь вечера, когда в ярко освещенной столовой был накрыт стол к ужину, приехал Соболев. Как всегда неутомимый и веселый, он пытался хоть отчасти приободрить своего печального друга.       - Ты, Матвей Григорьевич, своим настроением вводишь меня, так сказать, в состояние глубокого непонимания и тревоги, - высказался он, наливая в рюмки зубровку.       - Отчего же? - расправляя на своих коленях салфетку, с ухмылкой, поинтересовался граф.       - Да оттого, что выражение лица у тебя такое, словно тебя в эту Европу волоком тянут, а не по собственной воле ты туда отправляешься, - парировал Соболев, разрезая кусок телячьей отбивной.       - Истинно только по собственной воле и еду, а точнее бегу, - тяжело вздохнул Матвей и, подняв налитую до краев рюмку, произнес: - Вот за это давай выпьем, Арсений Николаевич.       Соболев взял в руку рюмку и звонко чокнулся с другом. Выпив горькой, он поморщился и закусил маслянистым груздем.       - Я тебе, Ефимовский, это и раньше говорил, и сейчас опять скажу. Странный ты стал последние время, словно хворый. Может, тебе к доктору надобно бы обратиться или поехать, ну хоть, скажем, в Карловы Вары. Говорят, тамошние термальные источники хорошо нервные болезни лечат.       Граф, разделывая большого омара, рассмеялся.       - Всенепременно воспользуюсь твоим советом, мой милый друг. Нервы, и впрямь стоило бы полечить, а теперь, - Матвей вытер о салфетку руки и, взяв бутылку, наполнил вновь рюмки зубровкой, - давай выпьем за нас. За нашу беззаботную и не менее шальную юность.       - Эх, было время, - радушно рассмеялся Арсений, чокаясь с другом. А выпив, продолжил, погрузившись в воспоминания: - И кто бы мог подумать, что вот такое случайное наше знакомство на бегах, выльется в крепкую дружбу. А ведь сошлись мы на любви к азарту.       Матвей на слова друга промолчал, лишь улыбнулся.       - А помнишь, наши вечерние прогулки по Елагину острову? Как барышни сворачивали свои прекрасные шейки, глядя на бравого офицера-кавалериста императорской армии? - ощерился Соболев. - Что и говорить, военная форма была тебе к лицу. - Он вновь потянулся за бутылкой, чтобы наполнить пустые рюмки, после чего продолжил: - Хотя, надо и мне отдать должное, я в элегантных английских костюмах смотрелся не хуже, - рассмеялся он и поднял очередную рюмку. - За нашу дружбу, дорогой. Пусть она с годами становится только крепче, несмотря на расстояния.       Матвей поднялся и, снова чокнувшись с другом, в благодарность обнял его за плечи.       Прощальный вечер превратился в вечер воспоминаний двух закадычных друзей, они много пили и говорили, и разошлись уже за полночь, условившись, что Арсений непременно приедет проводить его на вокзал.       Ночь выдалась почти бессонной, мешали уснуть тяжелые раздумья и воспоминания о том, кто ни на секунду не покидал его сознание. Лишь когда за окнами забрезжил хмурый рассвет, Матвей на короткое время провалился в поверхностный сон. Утром, в начале десятого часа, его разбудила горничная.       - Матвей Григорьевич, просыпайтесь. Вы велели вчерась вас разбудить пораньше, а уж полдень скоро.       Граф, прищурившись, посмотрел на часы на своей руке.       - Спасибо, Ульяна. Будь добра, через час кликни дворника. Мне надобно ему кое-какие распоряжения дать, - потягиваясь в постели, сказал граф.       Приняв ванну и выбрав для дальней дороги костюм, после легкого завтрака, Ефимовский отправился в кабинет, где стал избирательно перебирать и складывать в папку вынутые из сейфа ценные бумаги, среди которых была небольшая помятая книжечка на французском языке, поэма Артюра Рембо «Сезон в аду». Граф медленно раскрыл ее. В середине книги, меж страниц, лежал маленький цветок фиалки. Он аккуратно взял хрупкий цветочек и поднес его к губам, пытаясь уловить тонкий аромат уже увядшего растения. В голове вновь всплыли воспоминания, когда Никита в доме барона Кеттлера подарил ему этот хрупкий цветок, тайно вложив его ему в руку. Матвей печально улыбнулся и, вернув нежную фиалку на прежнее место, закрыл книгу и убрал ее в папку с ценными бумагами. Потом он собственноручно и очень бережно завернул в плотную бумагу, а после и в бархатную темно-синюю материю, портрет князя, чтобы навсегда увезти его с собой из Петербурга.       Пожаловавшему в полдень дворнику Ефимовский отдал распоряжение по поводу своего авто, касательно того, что на днях его заберет со двора господин Соболев, и щедро с ним расплатился за то, что все это время, он прилежно сторожил и ухаживал за автомобилем.       Весь оставшийся день до отъезда прошел в сборах и суете. После обеда граф, заплатив посыльному пару целковых за быстрые ноги, отослал его с посланием в дом Шехонских. Письмо предназначалось лично для князя Никиты Алексеевича, и его следовало отдать ему в руки, о чем граф настоятельно повторил дважды, перед тем, как посыльный ушел. ***       Никита отрешенно, с совершенным безразличием взирал на свое отражение в большом зеркале, примеряя свадебный фрак. Вокруг него, увлеченный своим делом, суетился маленького роста, но с живыми глазами портной, закрепляя булавки на местах, где следует подобрать и убавить. Глядя на плоды своей работы, он оценивающе осмотрел князя со всех сторон и с излишней любезностью поинтересовался:       - Ну, что скажете, Никита Алексеевич? Как вам? Мне, кажется, фрак сидит идеально и весьма, скажу я вам, элегантно. А теперь извольте выбрать пуговицы.       Портной подал знак своему помощнику и тот расторопно раскрыл перед князем большой кляссер с огромным количеством всевозможных пуговиц. Никита бросил равнодушный взгляд на ровные ряды, поморщился и нехотя ответил:       - Выберите на свое усмотрение. Мне, право, все равно.       - Я бы вам порекомендовал французские. А вот эту коллекцию на днях доставили из Неаполя. Великолепная ручная работа итальянских мастеров, - не унимаясь, тараторил портной.       - Итальянских... - прошептал Никита, злобно ухмыльнулся и, повысив тон, с раздражением повторил: - Я же сказал вам, мне все равно.       Портной тут же замолчал и, сделав знак помощнику, чтобы тот удалился, помог молодому князю снять фрак.       - Никита Алексеевич, - уже с опаской обратился к князю услужливый работник модного магазина господина Бризака, - это была последняя примерка и, полагаю, через два дня ваш свадебный костюм будет готов. Куда прикажете доставить?       - На Съезжинскую, - на ходу надевая пальто, бросил князь и, сухо поблагодарив портного, вышел из примерочного отделения, быстрым шагом направляясь к выходу.       Покинув магазин господина Бризака, что располагался на Малой Конюшенной улице, князь свернул в Чебоксарский переулок. Ему навстречу, едва ли не под ноги, неожиданно выскочил глупого вида бездомный кот с облезлой шерстью. Никита хотел, было, погладить бедное замерзшее животное, но кот, испугавшись, скользнул серым комком в темную подворотню.       Юноша зябко передернул плечами, проводив сочувствующим взглядом несчастного бедолагу. «Какая, должно быть, у него одинокая и безрадостная жизнь», - подумалось вдруг, и он побрел дальше в сторону Екатерининского канала. Не доходя до Итальянского моста, князь остановился. Облокотившись о перила набережной, ежась от пробирающего до костей холода, он пристально наблюдал за тихим движение мутной воды и своим отражением в черно-пепельной глади канала. Никогда он не думал прежде, что осень может быть настолько унылой и законченно серой. «А, может быть, это всего лишь состояние моей души, а мир вокруг прежний?» - безрадостно размышлял он.       На ум отчего-то пришли строки Тургенева:       ...Иль был он создан для того,       Чтобы побыть хотя мгновенье.       В соседстве сердца твоего?..       Никита закрыл глаза, чтобы как можно отчетливее представить любимый образ, который и без того не покидал его ни на секунду.       Душевные терзания, которые молодой князь испытывал, и то осознание, что пришло к нему прошлой ночью на балу в доме Уваровых о невыносимом и окончательном ужасе его положения, все это доставляло ему страшные муку. Было невыносимо больно оттого, что он не в силах ничего изменить и стыдно оттого, что теперь всю оставшуюся жизнь ему предстоит лгать ни в чем неповинной Александре. Прятать и скрывать всю жизнь в немом молчании свою настоящую любовь, уничтожая в себе истинные желания. Той ночью, во время бала, под звуки вальса и пристальным вниманием многочисленных гостей, он делал вид, что безмерно счастлив... И за эту низость не мог не презирать себя.       Никита обреченно выдохнул и медленно побрел через мост в сторону Итальянской улицы. Ветер подул сильнее, бил в лицо мелким крапом снега, отчего было до невозможного стыло. Но возвращаться домой князь не спешил. Теперь в доме, где он родился и вырос, его тяготило совершенно все. И единственное существо, которое согревало сердце, был его пес Верный, как живая память о дорогом графе. Да что греха таить? Все мысли только и были что о Матвее. Вот уже три дня, как Ефимовский должен был вернуться в Петербург, и князь надеялся получить хотя бы пару прощальных строк в ответ на свое послание.       «Но, видимо, Матвей решил оставить письмо без ответа. Что в какой-то степени и правильно, - медленно ступая вдоль Михайловского сквера, размышлял юноша. - Быть может, граф возненавидел меня за мою трусость и малодушие, как человека, не сдержавшего своё слово. А может, напротив, не хочет лишний раз изъяснениями рвать душу себе и мне...»       И тем не менее эта неизвестность сжигала изнутри. «Господи, - взмолился он про себя, - я бы сейчас все отдал, чтобы увидеть в последний раз любимые глаза. Хоть на мгновение почувствовать тепло его рук... Сказать, как глубоко моё сожаление...»       Никита поднял воротник пальто и, ускорив шаг, обогнул сквер, направляясь в сторону Инженерной улицы, убеждая себя в неопрометчивости внезапного решения. Он зажмурился, пытаясь прогнать преследующее его наваждение, но сердце предательски заколотилось только от одной мысли о последней возможности, в этот раз определенно точно последней, встречи. ***       В пятом часу пополудни в квартиру графа явился дворник на пару с носильщиком, чтобы погрузить чемоданы и прочую ручную кладь в прибывший к этому времени экипаж. После недолгих, но слезных прощаний со стороны Ульяны и Дарьи, Ефимовский покинул теперь уже безвозвратно и навсегда свою квартиру и отбыл на вокзал, где у парадного входа его обещал ожидать Соболев.       Арсений приехал раньше договоренного времени и, ожидая друга, укрылся от внезапно начавшегося дождя под двускатной крышей вокзала. Он неспешно прогуливался внутри здания и дабы чем-то развлечь себя, без особого интереса рассматривал высокие арочные проемы окон, центральный витраж и мезонин над главным входом. Весь интерьер вокзала, построенного еще в середине прошлого века по приказу императора Николая I, дышал стилем бозар, ярко прослеживающимся, как раз в архитектуре общественных зданий. Не то чтобы Соболев был ярым поклонником зодчества, но ожидание всегда вводило его в невыносимую скуку. ***       Ведомый своим единственным желанием, Шехонский нанял экипаж и всю дорогу до Литейного представлял эту короткую встречу, стараясь подыскать важные слова для Матвея, которые именно сейчас, как ему казалось, были необходимы.       Оказавшись у дома графа, он почти на ходу спрыгнул с подножки ландо и, приказав извозчику ждать, вбежал в парадную. Стремительно кинулся вверх по лестнице, быстро преодолевая пролеты и ступеньки. Вбежав на желаемый этаж, князь со всей силы несколько раз кряду дернул шнурок звонка. С замиранием сердца он переводил сбившееся дыхание, ожидая когда наконец откроется дверь.       Вначале послышались глухие, едва различимые шаги, а потом звук открывающегося замка. Юноше показалось, что его неуемное сердце сейчас выпрыгнет из груди... Дверь отворилась. На пороге он увидел заплаканную горничную графа.       - День добрый, Ульяна, а Матвей Григорьевич у себя? - сбивчиво проговорил Никита, испытывающе глядя на нее.       На простой вопрос князя девушка разрыдалась.       - Да что вы, Никита Алексеевич. Разве ж не знаете? Уехал наш дорогой барин. Совсем уехал. Со всей поклажей. Вот уж час почти прошел, как отправился на Варшавский.       - Уехал куда? - отказываясь верить в происходящее, растерянно спросил Шехонский, отчего-то удивляясь очевидному факту, и совершенно не понимая, какие действия теперь ему стоит предпринимать.       - Так во Францию отбыл. Теперь уж навсегда, - утирая слезы и сморкаясь в платочек, повторилась Ульяна.       Никита стремглав кинулся вниз по лестнице, услышав голос Ульяны, которая прокричала ему вслед:       - А что же вы давеча не пришли? Вас, может быть, и ждали...       Князь, не помня себя, выбежал из парадной и на ходу крикнул извозчику:       - Гони, братец, на Варшавский! Плачу вдвойне, коль поспеешь. ***       Экипаж графа прибыл к вокзалу за полчаса до отхода поезда. Друзья встретились в центральном зале и в сопровождении носильщиков отправились в крытую галерею-дебаркадера на перрон, где уже на одном из путей стоял поезд номер L11/12 «Экспресс до Парижа».       Вагоновожатый любезно встретил их у дверей меблированного вагона и, как положено, с почтением приветствуя господ, проводил носильщиков с чемоданами до кабинета, в котором граф должен отправиться во Францию.       Ефимовский с другом остались на перроне под сводами стеклянной крыши, каркас которой перекрывал весь проем посадочных платформ, укрывая пассажиров от начавшегося на улице в этот час ненастья. Остро пахло гарью, керосином и шпальной смолой, теми самыми запахами путешествий, который влечет многих искателей приключений в дальнюю дорогу.       Арсений поморщился и с грустью посмотрел на графа.       - Тягостно прощаться. Быть может, передумаешь, а, Ефимовский? Один, да на чужбине. Может, останешься? Как говорится, где родился, там и сгодился, - печально улыбнулся он, похлопав друга по плечу.       - Нет, Арсений Николаевич, - глядя вдаль на длинный состав поезда, ответил граф. - Поеду, там тоже в какой-то мере мой дом. Как никак родина матушки моей.       - Ты мне, Ефимовский, только одно скажи, отчего ты решился вдруг на такой шаг? Ведь вижу, скрываешь что-то. Облегчи душу, поделись с другом, а вдруг помогу чем, - в надежде на откровение друга спросил Соболев.       Матвей тяжело вздохнул и, задрав голову вверх, посмотрел на стеклянный свод над перроном. Выдохнул паром на холодном воздухе и, вновь посмотрел на друга.       - Как там в книге Екклесиаста прописано? - с улыбкой спросил он. - «Кто умножает познания, умножает скорбь». Не стоит знать того, друг мой любезный, чего знать не надобно. И не спрашивай ни о чем. Я решил окончательно - еду, и довольно об этом.       Арсений с досадой посмотрел на Ефимовского.       - Ну, как знаешь, Матвей Григорьевич. Просто знай наперед, что остался у тебя в Российской империи друг, который завсегда готов предложить помощь свою, чтобы там ни было.       Граф, растроганный такими слова, улыбнулся.       - Спасибо, дружище, - обнял он за плечи Арсения. - Спасибо за все. И довольно хмуриться, не на всю же жизнь прощаемся. Надеюсь, навестишь меня на берегу Атлантического океана? - ободрительно потрепал он Соболева по плечу.       - Приеду. Куда ж я денусь? Рождественские праздники пройдут, тогда, пожалуй, и до Франции прокатиться можно. Хоть и не люблю я эти заграницы. Мне Россия душу греет, - хлопнул он себя по груди, выражая патриотические порывы.       Обер-кондуктор позвонил в колокол, возвещая о прибытии на соседнюю платформу «Цветочного экспресса» из Ниццы, и, ударив в колокол еще раз, тут же оповестил о скорой отправке Экспресс-поезда на Париж.       - По-моему, пора, - растеряно улыбнулся Арсений, оглядываясь по сторонам.       Матвей посмотрел на часы на своей руке.       - Да, пожалуй. Ну что, Арсений Николаевич, станем прощаться, - не без печали сказал он.       Соболев, сняв перчатку, протянул ему руку.       - Счастливого пути тебе, Матвей Григорьевич. Как говорится, легкой дороги. Когда на месте-то будешь?       Граф в ответ крепко пожал руку друга.       - Спасибо, дружище, - улыбнулся он. - Поезд следует через Эйдкунен. Всего пара суток и буду в Германии, а там и до Парижа рукой подать - выдохнул он.       Вновь раздался гулкий удар колокола, который эхом прокатился по галерее-дебаркадера, и вагоновожатый любезно пригласил занять пассажиров свои отделения. В вагон неспешно проследовала важная дама в модной шляпке с вуалью и глазастым мопсом на руках, который ошарашенно оглядывался по сторонам, следом за ней просеменили две юные и довольно милые барышни, по всей видимости, являвшиеся дочерьми или же воспитанницами почтенной особы. Барышни одарили молодых людей кокетливыми взглядами и тут же заторопились следом за родительницей в вагон Экспресса.       Соболев игриво покосился в их сторону, облизнул губы и, доверительно склонившись к графу, с лукавой улыбкой прошептал:       - Бьюсь об заклад, скучать тебе в дороге с такими пассажирками по соседству точно не придется.       Ефимовский от души рассмеялся.       - Ты неисправим, Соболев.       Арсений задорно усмехнулся и развел в стороны руки, в намерении еще раз обнять друга на прощание. После коротких, но крепких дружеских объятий Соболев с сожалением произнес:       - Ну, ступай, Матвей Григорьевич. Не люблю долгих прощаний.       Перрон опустел. Прозвучал последний удар колокола, и вагоновожатый пригласил Ефимовского проследовать в вагон.       - Ну что ж, прощай, Арсений, - махнул на прощание рукой граф, ступил на подножку и, бросив последний взгляд в сторону друга, исчез в дверях вагона. ***       Извозчик, то и дело громко понукая двойку своих кладрубских гнедых, не жалея для них кнута, гнал по Николаевской улице. Холодный ветер трепал волосы Никиты и заполнял до отказа легкие, не давая свободно дышать. Но он, не обращая внимание на эти неудобства и пробирающий до костей ветер, вытирал сырое от дождя и снега лицо, и непрестанно подгонял извозчика. Экипаж переехал Веденский канал и, минуя Рузовскую улицу, свернул на Малый царскосельский проспект. Князь привставал с сидения в нетерпении, глядя на дорогу и хлопая извозчика по плечу, вновь и вновь подгоняя и без того уже почти загнавшего своих гнедых извозчика.       Конечно, Никита понимал, что Ефимовский уедет. Да он и сам просил его в письме об этом. Но никак не думал, что отъезд случится так скоро. И сейчас в душе его, кроме бесконечного отчаяния и безвыходности, появился страх. Ему стало по-настоящему страшно, что вот теперь он уже никогда не увидит его... ***       В коридоре комфортабельного вагона едва уловимо пахло дымом от дорогих сигар и французскими духами, что явственно говорило о благосостоянии пассажиров. Внутренняя отделка вагона тоже отличалась особой изысканностью, что, несомненно, стоило уплаченных за билет денег: бронза на ручках, инкрустация, полированное красное дерево панелей и искусно расшитые занавески на окнах. Матвей прошествовал в середину вагона и открыл дверь в апартаменты, которые будут принадлежать ему все время пути следования.       В купе был огромных размеров весьма удобный диван, напротив стояло кресло, над которым висело зеркало во всю стену. Граф взглянул на свое отражение и поморщился.       - Да уж, - вздыхая, пробубнил он и потер рукой подбородок, явно оставшись совершенно недовольным своим видом.       Матвей снял пальто и, повесив его в небольшой шкаф, выглянул в окно. В этот момент раздался пронзительный гудок, послышался лязг механизмов и ворчание дышел, поезд тронулся, чадя черным дымом из трубы паровоза. Арсений по-прежнему стоял на перроне. Увидев в окне отъезжающего поезда графа, он улыбнулся и помахал рукой. Ефимовский, стараясь выглядеть бодро, одобрительно кивнул и с улыбкой махнул в ответ. Он с некоторой тоской наблюдал, как с каждой секундой его друг отдаляется от него вместе с перроном Варшавского вокзала.       Он так и стоял, опираясь руками о столик и пристально глядя в окно до тех пор, пока силуэт друга не растворился в расстоянии... Граф устало опустился на диван и, открыв свой дорожный саквояж, достал коробку с сигарами. Закурив одну, он откинулся на мягкую спинку дивана и прикрыл глаза. ***       Двойка мчалась уже по Обводному каналу, когда вдалеке показался Варшавский вокзал. Князь поднялся во весь рост и сквозь цокот лошадиных копыт и громкое дребезжание колес прокричал раскрасневшемуся от сильного ветра извозчику:       - Ну, побыстрее, миленький, умоляю!       Тот в ответ лишь привстал и с силой хлестанул кнутом лошадей. Уже подъезжая к Варшавскому, среди толпы снующих туда-сюда людей и множества экипажей, Никита заметил спешащего из здания вокзала господина Соболева, который в одно мгновение забрался в экипаж, который тут же тронулся в сторону Варшавского моста.       Шехонский, сунув в натруженный кулак извозчику целковый, бросил мимолетный взгляд на круглые башенные часы, возвышающиеся над крышей, стрелки которых показывали без десяти минут шесть пополудни. Более не задерживаясь, он спрыгнул с подножки экипажа и кинулся к парадному входу. Пробежав через вестибюль, князь оказался в галерее-дебаркадера. Он метался по перрону, и кинулся, было, к одному из стоящих на путях поезду, но понял, что состав, по всей видимости, только недавно прибыл, ибо носильщики выносили из багажного вагона и выгружали огромное количество цветов.       Князь спешно бросился к другому поезду, стоявшему на соседнем перроне, но пробежав вдоль вагонов, увидел на одном из них табличку «Баден-Баден». Князь обессиленно остановился, он понял, что опоздал, возможно, на какие-то считанные минуты.       У проходящего мимо дежурного обер-кондуктора, юноша безнадежно спросил хриплым голосом:       - Скажите, любезный, а что поезд на Париж давно ли ушел?       Служащий с важным видом достал из кармашка часы на длинной цепочке, и расправляя длинные усы, громко отрапортовал:       - Уже как девять минут тому назад отбыл-с, ваше высокородие, - и вновь поправив усы, прошествовал дальше по перрону, вдоль вагонов поезда, ожидавшего отправки в «Баден-Баден».       Никита потерянным взглядом проводил его, еле слышно прошептав:       - Благодарю вас. ***       В апартаменты, что занял граф, тихонько постучали.       - Войдите, - тут же отозвался Ефимовский.       Дверь отворилась и на пороге появился вагоновожатый.       - Извините за беспокойство, ваше высокоблагородие. Позвольте вам предложить сегодняшние газеты и Парижские журналы. Также к вашим услугам предоставлены вагон-ресторан, бильярд, библиотека и обслуживающий персонал поезда. В любое удобное для вас время, - проговорил заученную фразу служащий и, передав графу прессу, с почтением удалился.       Поблагодарив, Матвей запер дверь на защелку и прошел в личный умывальник, чтобы освежиться холодной водой. Он развязал тугой галстук, снял жилет и, отбросив его в кресло, прилег на диван. Несмотря на то, что время было непозднее, небо за окном плотно заволокло свинцовыми тучами, от непогоды в купе стало так сумрачно, что пришлось включить стоявшую на столе лампу под абажуром. Граф взял парижскую газету, пытаясь отвлечься от разрывающих душу мыслей. Пробежавшись взглядом по новостным строкам, он с досадой отбросил газету и сел.       Поезд все дальше уносил его от Петербурга, колеса, громко стуча, проглатывали версту за верстой. Ефимовский отсутствующим взглядом наблюдал за тянувшейся за окном серой полосой леса, которая иной раз сменялась голыми почерневшими полями и угодьями, размытыми косо падающими каплями дождя, который здесь, за пределами столицы, казалось, только набирал силу.       Он, может быть, и хотел бы не думать о том, что их счастье было столь мимолетно, но именно эта мысль одолевала его. Отсчитывая дни с первой до последней встречи с Никитой, Матвей проклинал свою занятость делами. Ведь они могли видеться чаще, пусть эти встречи и носили бы статус официальных или светских. И тогда сейчас он мог бы сохранить в памяти еще один драгоценный взгляд, брошенный украдкой в его сторону, еще одну робкую улыбку, еще один поворот головы... Ах, сколько бы еще всего могло быть, если бы... Словно миражи всплывали в памяти моменты, когда Никита был так близок...       Казалось, это точащее чувство отчаяния раздирает сердце в кровь, не давая возможности свободно вздохнуть. Больно было осознавать, а еще ужаснее мириться с тем фактом, что более в его жизни никогда не будет любимого человека. Не будет его легких прикосновений и страстных поцелуев, не будет той, возведенной в абсолют, любви и близости, которой никогда не было «до» и уже никогда не будет «после». В этом он был в точности уверен. Оттого и ладони в безысходности с силой, до боли сжимались в кулаки в нещадной попытке ослабить муки душевные.       Ничего в жизни не будет: ни любимого, ни Петербурга, в котором он неожиданно оказался так счастлив. Ни будущего, которое еще совсем недавно рисовалось яркими красками, а теперь вовсе обесцветилось и потеряло всякий смысл. Как с этим всем жить, Ефимовский не представлял. Он мог дышать, его сердце глухо билось, он осязал окружающий мир и слышал его звуки, но душа словно умерла, ибо все, что Матвей теперь чувствовал - это невыносимая усталость и бесконечная пустота. Он не знал, как сложится его дальнейшая жизнь в Европе, но отчего-то хотелось непременно надеяться и верить, что когда-нибудь станет хоть чуточку легче и чрезвычайные надежды его утвердятся. Единственное, в чем он сейчас был совершенно уверен - это в том, что никогда не забудет и не сотрет из своей памяти светлый образ Никиты, от какой бы невыносимой боли не скручивало его при каждом воспоминании о нем. ***       В доме Шехонских раздался звук колокольчика, извещавший о чьем-то неожиданном визите. Лакей отпер парадную дверь, перед ним предстал молодой человек в форме посыльного с большим конвертом в руках, Капитон окинул взглядом юношу с ног до головы, отмечая замоченную дождем одежду, и деловым тоном произнес:       - Как прикажете доложить-с?       Посыльный кивнул.       - У меня послание для князя Шехонского Никиты Алексеевича, - отчеканил каждое слово шустрый парнишка.       - Его светлость изволят отсутствовать-с, но я могу позвать кого-то из господ, чтобы у вас взяли-с письмо, - с важностью ответил лакей.       Посыльный безразлично пожал плечами.       - Граф Ефимовский велел лично князю в руки конверт отдать, но коль их светлость отсутствует, как изволите, - пробубнил он, задрав голову, равнодушно поглядывая на украшенные лепниной своды потолка особняка.       Лакей удалился вглубь дома, оставив посыльного дожидаться в передней. Но уже через минуту вернулся в сопровождении молодой княжны, которая без лишних объяснений поприветствовала юношу и, одарив холодным взглядом, протянула руку. Парнишка криво усмехнулся и, вручив барышне конверт, тотчас же поспешил уйти.       Елизавета, рассмотрев сургучную печать отправителя, нахмурила брови и, уже направившись в сторону лестницы, что вела на второй этаж, обмолвилась, обращаясь к лакею:       - Капитон Иванович, будьте добры, не докладывайте Никите Алексеевичу о послании. Я сама ему скажу.       Лакей лишь услужливо кивнул и поспешил скрыться в лакейской. ***       Абсолютно потерянный Никита вышел из парадного входа вокзала. Все его последние надежды увидеть Матвея рухнули. Он отрешенно смотрел на зажигающиеся вдоль мостовой тусклые фонари, проезжающие экипажи, на расторопных носильщиков с саквояжами и чемоданами, неспешно проходящих мимо него почтенных господ и дам в красочных шляпках, следующих в здание вокзала, и понимал, насколько он лишний в этом чуждом ему обществе.       Небо, словно подхватывая его угнетенное состояние, снова разразилось мокрыми хлопьями снега, которые падали на непокрытую голову, растворяясь в растрепанных от ветра волосах блестящими капельками воды. Князь вновь нанял экипаж и в совершенно разбитом состоянии отправился на Съезжинскую.       Вернувшись домой, он первым делом забрал из лакейской Верного и потихоньку поднялся в свою комнату, без какого-либо желания разговаривать с близкими. Но не успел он переодеться в домашний костюм, как в дверь постучали. Он отозвался почти шепотом, и в дверной проем заглянула не в меру жизнерадостная Аглая.       - Барин, ужин накрыт. Пожалуйте в столовую. Все уж за столом, одного вас ждут, - радостно улыбнулась горничная, играя яркими веснушками на румяном лице.       - Спасибо, Глаша. Я непременно спущусь, как только переоденусь, - равнодушно ответил он.       Горничная одобрительно кивнула и скрылась за дверью.       Через несколько минут Никита без какого либо желания спустился вниз и, ступив в наполненную светом столовую, натянуто улыбнулся. Он приветствовал отца и привычно поцеловал руку матушке. Бросив мимолетный взгляд на сестру, молодой князь занял свое место за огромным столом и тут же, пусть и без аппетита, но приступил к трапезе, дабы никто не заподозрил его душевной подавленности. Юноша через силу пробовал ароматное жаркое, при этом исподлобья глядя на Лизу, которая отчего-то с момента появления брата в столовой не переставала сверлить его пристальным взглядом.       Матушка, с нежностью взглянув на сына, с искреннем любопытством поинтересовалась:       - Скажи, ангел мой, как обстоят дела с твоим свадебным костюмом? Будет ли готов в срок?       Никита промокнул салфеткой уголки губ и, придав своему виду заинтересованность к беседе, ответил:       - Не сомневайтесь, матушка, костюм почти готов. Осталось лишь пуговицы пришить, и в начале недели костюм доставят, - вымученно улыбнулся князь.       - Ах, я уверена, ты будешь в нем неотразим, мой мальчик, - с трепетом произнесла княгиня, мечтательно закатив глаза. Она, наверняка, уже живо рисовала в воображении предстоящую свадебную церемонию, что грозила обернуться для него сущим наказанием.       Никита с облегчением вздохнул, когда матушка тут же с интересом переключилась на обсуждение предстоящей примерки платья Елизаветы, которая не без удовольствия разговор этот поддержала. Шехонский-младший перевел взгляд на занятого трапезой отца, который также не без любопытства внимал разговору жены и дочери. Никита вновь посмотрел на матушку и ему вдруг подумалось... «Интересно, а приняла бы и отнеслась бы с пониманием ко мне матушка, если бы я открылся ей, рассказав всю правду о своей любви к графу? Наверное, и поняла бы, потому что любит меня истинной материнской любовью, но не приняла бы это точно, ибо устои общества и для нее превыше всего остального, даже счастья собственного сына. Оттого и пытаться не стоит. Да и что она сделает против слова отца?» - размышлял он, глядя на довольную родительницу. Поток его размышлений прервал вошедший в столовую лакей.       - Прошу прощения. Прибыл господин Соболев. Войти не пожелал и просит Никиту Алексеевича выйти к нему. Он ожидает у крыльца-с, - с почтением отчеканил лакей и удалился.       Никита с волнением посмотрел на родителей, в лицах которых читался молчаливый вопрос.       - Я, право, не знаю, - пожал плечами он, - с чем мог пожаловать Арсений Николаевич. К тому же без приглашения и без уведомления о визите, - словно оправдывался молодой князь, поднимаясь из-за стола.       - Ну, пойди, выйди к нему. Может, срочное что, - с безразличием ответил Шехонский-старший, не прерывая трапезы.       Юноша направился к выходу, едва сдерживая себя, чтобы не побежать. Сердце гулко стучало за ребрами. «Не иначе, как Соболев привез послание от графа», - думал Никита, надевая поданное лакеем пальто.       Он вышел на крыльцо особняка. Ему в глаза сразу бросился стоявший на прилегающей к дому дорожной площадке «Фрезе», без всяких сомнений принадлежащий Матвею. Никита не мог не узнать его. Рядом с автомобилем переминался с ноги на ногу от холода Соболев, беседующий с незнакомым господином в костюме автомобилиста, кепи и дорожных очках. Заметив его, Арсений расплылся в приторной ухмылке:       - Приветствую вас, светлейший князь.       - День добрый, Арсений Николаевич, - робко ответил Никита и, быстро спустившись вниз по лестнице, протянул незваному гостю руку.       - Вы ко мне по делу? - нерешительно, но с надеждой спросил юноша.       Арсений без особой охоты ответил на рукопожатие и, сделав широкий жест рукой в сторону автомобиля, театрально произнес:       - Соблагоизволите принять, милейший князь, данное авто в качестве оплачиваемого вам долга графом Ефимовским.       Никита в полном недоумении посмотрел на визитера, совершенно не понимая, о каком долге идет речь.       - Вы, право, что-то путаете, Арсений Николаевич. Граф ничего мне не должен, да и не был никогда, - растеряно развел руками он в истинном замешательстве.       Соболев снял перчатку, прокашлялся в кулак и, обратившись к нанятому им шоферу, сказал:       - Ну-с, голубчик, оплату вы получили и, думаю, теперь вы можете быть свободны. Ваша помощь более не понадобится. Надеюсь, князь владеет навыками вождения, - при этом он бросил ироничный взгляд на князя.       Человек, нанятый Соболевым, услужливо кивнул и направился в сторону кованых ворот особняка. Никита лишь растерянно проводил его взглядом и вновь воззрился на Арсения.       - Я решительно ничего не понимаю, господин Соболев, - тихо сказал он.       - Да что же тут непонятного, любезный Никита Алексеевич? - ощерился тот. - Ефимовский вам проиграл и поручил мне, уезжая в Европу, авто вам доставить. Я просьбу графа выполнил. Извольте принять и покончим с этим, - уже с раздражением ответил он.       - Проиграл мне... - недоумевая прошептал Никита, но, заметив насмешливый взгляд Арсения, тут же осекся и, вновь посмотрев на автомобиль, с грустью в голосе, но достаточно твердо произнес:       - Я благодарен вам, господин Соболев.       - Вот и прекрасно, князь. А теперь позвольте раскланяться, ибо неимоверно спешу-с. Дела, знаете ли, - язвительно ответил он и, показушно махнув на прощание рукой, заспешил со двора.       Никита смотрел вслед другу графа и кончиками пальцев неосознанно гладил сырой от дождя и снега холодный металл автомобиля. Матвей так и не ответил на послание. Но оставил ему то, что когда-то преподнес в качестве подарка на именины, и от которого сам юноша тогда отказался, ибо посчитал этот подарок слишком дорогим. Он вытер ладонью с лица капли дождя, пытаясь проглотить подступивший к горлу ком, который не давал вдохнуть полной грудью напитанного влагой, оттого тяжелого, воздуха. Больше всего на свете он сейчас бы желал прочесть пару строк, адресованных ему графом. Хотя бы несколько слов...       Еще какое-то время, не обращая внимания на разгулявшееся ненастье, князь стоял перед парадным входом в особняк, пристально глядя на автомобиль. Отрешившись от всего сущного, он словно застыл на месте, смотря в одну точку. А потом, будто очнувшись от забытья, трясясь от холода, поднялся по лестнице и вошел в дом.       В передней с помощью лакея он снял вымокшее от непогоды пальто и вновь вернулся в столовую, где в ожидании его прихода родные уже пили чай. Все с любопытством посмотрели на растерянный вид князя.       - Ну-с, и с чем же пожаловал господин Соболев? - пригубив чай, скорее без интереса спросил отец, не отрываясь от свежей газеты.       - Он доставил автомобиль графа Ефимовского, - присаживаясь за стол, обрывисто ответил Никита, все так же растерянно глядя на родителя.       - Доставил? И зачем же? По какому-такому поводу, дозволь поинтересоваться? - нахмурил брови Шехонский-старший, посматривая на сына поверх очков. - Я что-то не совсем понимаю данного жеста со стороны графа.       Юноша шумно выдохнул и уже более уверенным тоном пояснил:       - Матвей Григорьевич отбыл в Европу... - он замолчал на секунду, собираясь духом, чтобы произнести последующее слово... - Навсегда! И вот в качестве памятного и дружеского подарка преподнес мне свой автомобиль. Все, по-моему, предельно ясно, - с ноткой раздражения закончил Никита, размешивая в чашке кусочек сахара.       Алексей Васильевич снял очки и, отложив газету, с еще интересом посмотрел на сына.       - Слишком дорогой подарок, немалых денег стоит. Чудак, однако, этот граф, - усмехаясь, сказал он.       - А мне так не кажется, - без промедления вступила в разговор Татьяна Андреевна. - Граф поступил с довольно благородным душевным порывом и это, на мой взгляд, прекрасный жест щедрости в отношении нашего сына. Значит, наш Никитушка стал для графа настоящим другом. И нет в том ничего дурного, - она с любовью посмотрела на сына, разворачивая плитку швейцарского шоколада.       - Хм, возможно, - уже без всякого интереса к разговору, равнодушно бросил Шехонский-старший, поднимаясь из-за стола. - Но тем не менее, душа моя, не понимаю я такой расточительности, - подойдя к жене и целуя ее руку, изрек он и, пожелав всем приятного чаепития, забрал со стола свою газету, не спеша направился в гостиную.       Елизавета за время ужина не проронила ни слова. Но ее красноречивый взгляд говорил лишь об одном, что кроме осуждения с ее стороны брат более ничего не заслуживает. Допив свой чай, с разрешения матушки, молодой князь удалился, желая переставить автомобиль с дорожной площадки перед особняком на задний двор под навес, дабы незамедлительно дать указания дворнику вытереть автомобиль насухо. ***       Весь оставшийся вечер молодой князь провел в своей комнате, оказавшейся единственным спасательным уголком в доме. Придвинув удобное кресло к окну, которое выходило на задний двор и, расположившись в нем, он посадил к себе на колени Верного. Щенок весело подпрыгивал и беспрестанно вилял хвостиком, пытаясь лизнуть шершавым языком лицо хозяина. Никита гладил своего питомца, зарываясь пальцами в его теплую шерстку, и время от времени бросал взгляд в окно, откуда отлично просматривался стоявший под навесом автомобиль.       Все, что осталось у него от Матвея - это вереница наполненных радостью и счастьем воспоминаний, автомобиль «Фрезе», бриллиантовая брошь и маленькое живое существо, которое сейчас хоть немного своим теплом согревало его душу от отчаянного одиночества.       Казалось, все эти дни Никита ни на минуту не забывал о дорогом его сердцу человеке. Но с визитом Соболева воспоминания в нем всколыхнулись с новой силой, в клочья разрывая и без того ноющее сердце. Ему припомнилось, как Матвей обучал его управлению этим самым автомобилем, их пикник на берегу пруда на Петровском острове с коробкой сладостей и как они после попали под ливень. А еще их совместную поездку в имение, горячие поцелуи на сеновале и незабываемую бессонную лунную ночь...       На улице начало смеркаться, когда постучали в дверь спальни, тем самым оборвав круженье красочного калейдоскопа, сотканного из прекрасных образов. Не дожидаясь разрешения, дверь самовольно отворили и он услышал голос сестры:       - Ники, ты разрешишь мне войти? Я хотела бы поговорить с тобой, - с осторожностью спросила она.       Юноша, не удостоив сестру и толикой участия, сделал вид, что не слышит ее. Елизавета, не долго раздумывая, прошла в комнату и встала за спинкой кресла, в надежде, что брат все же обратит на нее внимание. Какое-то время юная княжна стояла молча, но, не выдержав ледяного равнодушия брата, с раздражением произнесла:       - Сударь, может быть вы наконец-то прервете своё величавое молчание? Я мириться пришла, - и сделав несколько шагов, встала так, чтобы можно было видеть его лицо.       Князь холодно взглянул на нее и, откинув голову на спинку кресла, бездумно уставился в потолок. Лиза, видя упорство брата и нежелание говорить с ней, отступать все же не собиралась.       - Ники, - начала она свой примирительный монолог дрожащим голосом, перебирая тонкими пальцами складки светлого платья, что выдавало ее нервозность, - прошу тебя великодушно простить меня. Возможно, сейчас тебе тяжело оттого, что ты считаешь, что поступаешь не так, как тебе того хотелось. Но поверь, я более чем уверена, что это ужасная ошибка. И ты непременно со временем сам поймешь это. Не струшу я и прямых слов не стану скрывать - я рада, что граф уехал. Хотя бы сейчас он поступил благородно, оставив, наконец, тебя в покое...       - Замолчи сейчас же, - сквозь зубы процедил князь и резко поднялся с кресла, прижимая к груди сонного щенка. - Как тебе не совестно, Лиз? - с отчаянным негодованием, навис он над сестрой: - Граф всегда поступал достойно. Неужто ты забыла с каким благородством он отнесся к твоей глупой выходке с письмом, не придав это огласке? А сейчас ты смеешь говорить о нем, как о человеке низком? - почти сорвался на крик Никита.       - Я помню, - нахмурилась она. - И что же? Это вовсе никакой не подвиг. Если он мужчина, то он и обязан был поступить по-мужски и никак иначе. Однако, же он оказался прелюбодеем и грешником...       Никита, не дав сестре договорить, нервно рассмеялся ей в лицо.       - А может, ты просто не можешь ему простить, что он отверг тебя? Противная ты злючка! - язвительно бросил он обидные слова.       Елизавета отошла к дивану и, присев на самый краешек, закрыла лицо руками, стыдливо прошептав:       - Зачем, Ники? Ты же знаешь, что это вовсе не так...       Князь аккуратно положил спящего щенка в кресло и, присев на другой край дивана, устало произнес:       - А ты отчего так со мной поступаешь? - он ослабил галстук. - Ты - моя сестра, презираешь меня лишь за то, что я не такой, как все в этом светском обществе. За то, что любовь, которая живет во мне, в понимании этого самого общества неприличная и неправильная... Да знаешь ли ты, что вся моя дальнейшая жизнь превратится в безрадостное существование? Но вам, моим близким и родным людям, до этого нет никакого дела, - выдохнул он, пытаясь унять дрожь в теле.       - Отказываясь от своей истинной любви, я обрекаю себя на жизнь с нелюбимой. На жизнь по сути своей несчастную. Принося себя тем самым в жертву, только лишь ради вашего же спокойствия и благополучного существования в этом обществе. А вы, Елизавета Алексеевна, живите теперь, коль изволите, с осознанием того, что ваш единственный брат глубоко несчастный человек. Если вам так угодно, - на одном дыхании, находясь в полном отчаянии, выпалил Никита и опустил голову, пытаясь сдержать накатившиеся на глаза слезы.       В лице Лизы читалось искреннее сострадание, она крепко сжала руку брата.       - Прости, - всхлипнула она, проведя по его голове кончиками пальцев, едва касаясь волос. - Я не предполагала... Вернее, я не осознавала, насколько это больно для тебя, милый мой братик. Прости меня, Ники. Я больше никогда, слышишь никогда, не поступлю так... - расплакалась она и, подскочив с дивана, более не проронив ни слова, без всяких объяснений опрометью кинулась вон из комнаты, не удосужившись даже прикрыть за собой дверь.       Никита обессиленно поднялся, чтобы затворить за сестрой распахнутую настежь дверь, но услышал торопливые шаги и шелест подола платья по полу, на пороге вновь появилась Лиз. Щеки ее пылали стыдливым румянцем, а ресницы еще не высохли от недавно пролитых слез. Она уверенно шагнула в комнату, держа одну руку за своей спиной, а другой торопливо прикрывая дверь.       - Поверь, Ники, - вновь взволновано начала говорить она, - у меня не было злого умысла... Надо было сразу сказать тебе... но я, право, не знала как... - она замялась и, опустив глаза в пол, протянула руку, которую всё это время прятала за спиной. Ее пальцы крепко держали большой конверт. - Возьми, это тебе, - тихо сказала она, не осмеливаясь поднять на него глаз.       У Никиты мелко задрожали руки, а сердце мучительно сжалось от внезапной догадки, от кого могло быть это послание. Он с осторожностью взял конверт, словно страшась обмануться, перевернул, но не увидев имени адресата, тотчас же посмотрел на сургучную печать, на которой красовался родовой герб графа Ефимовского.       Он глубоко вздохнул и, посмотрев на сестру, дрожащим голосом едва слышно прошептал:       - Я хотел бы сейчас остаться один. Извини.       Елизавета, которая все это время с чувством глубокой вины наблюдала за братом, понимающе кивнула.       - Да, я понимаю. Конечно, я сейчас же уйду, - и не мешкая, поторопилась покинуть комнату.       Когда она уже переступила порог, князь окликнул ее.       - Лиз, когда пришло это послание? - спросил он, ломая в нетерпении сургучную печать.       - Посыльный доставил его сегодня днем, покуда ты был на примерке в доме господина Бризака, - виновато ответила она и, извинившись в очередной раз, тихонечко закрыла за собой дверь.       Никиту неистово колотило изнутри. Руки предательски дрожали. Он непослушными пальцами достал из конверта вчетверо сложенный лист бумаги верже и аккуратно развернул его. На плотном листе была изображена прекрасно выполненная рукой Матвея акварель. Никита судорожно провел ладонью по рисунку и неторопливо, словно оттягивая момент, перевернул его. На оборотной стороне были написаны строки, адресованные ему...       Единственный и возлюбленный мой, Никита Алексеевич!       По возвращении из Москвы, я получил твоё послание.       Прежде всего, хочу искренне заверить тебя, дорогой мой, что я не вправе осуждать твое благородное сердце, ибо ты имеешь обязательства и, как человек чести, не можешь нарушить данное тобой слово.       Но, впрочем, оставим это.       Я хочу, чтобы ты знал, верно лишь одно - я люблю тебя. Ты озарил мою жизнь своим особым светом. Именно ты преподнес мне бесценный подарок, зародив во мне по-настоящему истинные чувства и я бесконечно благодарен тебе за это. Благодарен, пусть и за столь короткое, счастье рядом с тобой.       И даже если этого никогда более не произойдет, все же, я буду жить с надеждой на встречу...       Иначе просто не смогу, поскольку только если я буду питаем подобной надеждой, у меня будут силы жить дальше, более ничего.       Выполняя твою просьбу, я сегодня же покидаю Петербург. Иначе, боюсь, не совладаю с порывами души своей и начну искать с тобой встречи.       На этом, пожалуй, закончу свое послание, ибо не хочу более рвать ни твою, ни свою душу, тем самым причиняя лишь страдания нам обоим.       Целую твои прекрасные глаза, дорогой мой князь.       Искренне любящий тебя Матвей.       Санкт-Петербург. Октябрь. 1900 год.       В самом конце письма, в уголке листа, он прочел адрес:       Propriété de Chalon       Boulevard Jacques Cartier 5,       ville Lorient, Morblanc, Вretagne, France       Никита ошеломленно присел на кровать, остекленевшим взглядом вновь и вновь перечитывая чуть скачущие по бумаге строки письма. Его вдруг начала сотрясать дрожь, оттого он откинул с кровати покрывало и забрался в домашней одежде под пуховое одеяло, надежно спрятав письмо под подушку. Укрывшись с головой, князь обхватил себя руками и, свернувшись клубочком, попытался унять бивший его озноб и хотя бы самую чуточку согреться. Он уткнулся лицом в подушку и горько заплакал, стараясь плотнее прикрыть рот рукой, чтобы, не дай Бог, никто из его родных не услышал его сдавленного плача.       В туманных размышлениях о своем невыносимом положении и в воспоминаниях о графе, юноша уснул.       Поздним вечером в комнату пожаловала Аглая, чтобы приготовить для Никиты ванну и пожелать своему любимцу доброй ночи. Однако, нашла она его лежащим в постели в совершенной горячке. Молодой князь пребывал в беспамятстве. ***       Дни сменялись днями. Ноябрь давно громогласно вступил в свои права, укрыв землю тонким белым покрывалом. Воздух по утрам теперь был свеж и морозен, он щипал щеки и заставлял кутаться в теплую одежду. Привычные лужи Петербурга покрывались ломким льдом, по которому осторожно семенили горожане, спеша по своим делам. Иней, сверкая на редком солнце, что иной раз выглядывало из-за туч, осыпал словно бриллиантами ветви деревьев, превращая обыденную серость парков и аллей в сказочные пейзажи.       Но все это было за пределами стен особняка на Съезжинской, потому как вот уже две долгие недели Никита был тяжело болен. Его временами била лихорадка и большую часть времени он пребывал в бессознательном состоянии, лишь изредка приходя в себя. Помимо семейного доктора, господина Бутмана, Шехонский-старший приглашал к любимому отпрыску самых известных врачей Петербурга. И все доктора сходились в одном - болезнь наступила из-за переохлаждения организма и сильнейшей простуды, отсюда возникло осложнение и болезнь легких.       Лишь к концу второй недели молодой князь начал приходить в себя. Все это время Елизавета почти не отходила от постели больного брата, молясь о его скорейшем выздоровление. Она трепетом ухаживала за ним, когда, будучи в горячке, он метался в бреду, с особой заботой меняла холодные полотенца, охлаждая горячий лоб, поила травяными сборами и по времени давала назначенные доктором пилюли. Княжна никак не могла простить себе, что именно она некогда обидела, оскорбила и даже унизила своим презрением любимого брата.       Часто навещала захворавшего князя и его невеста, искренне переживая за него. Когда Никите стало значительно лучше и он, хоть нескоро, но верно, пошел на поправку, доктор настоятельно рекомендовал соблюдать постельный режим - и тогда Лиз все свое свободное время посвящала брату. Они беседовали тихими долгими вечерами и читали вслух книги, и вроде бы к ним вернулось прежнее доверительное и трепетное отношение друг к другу, которое, казалось, было безвозвратно утрачено. Княжна даже спрятала и сохранила для него рисунок с посланием графа, который выпал из-под подушки, пока Никита пребывал в болезненном бреду. ***       Князь стоял, прислонившись лбом к холодному стеклу, наблюдая, как за окном медленно рассеивается густой туман, прорисовывая очертания деревьев в прилегающей к дому аллее и темные силуэты зданий через мостовую. Не так давно выпавший первый снег уже успел растаять и все вокруг вновь стало серым и убогим. Газоны чернели перепрелыми листьями, что не успели убрать дворники, мостовые покрылись грязными лужами, по которым с громыханием проносились запряженные экипажи.       «Интересно, - думал Никита, - а какая осень нынче в Париже?» Отчего-то ему виделось, что там она совсем иная, не такая печальная, как здесь, в Петербурге, а напротив очень яркая, радостная и солнечная. Он грустно улыбнулся, представив графа неспешно прогуливающимся по Люксембургском саду или ступающим по цветному ковру из листьев Марсова поля.       Но уже через мгновение лицо его вновь стало серьезным, князь оглянулся и бросил взгляд на часы с большим маятником. Он отошел от окна и не спеша направился к зеркалу. Уже в который раз за это утро Никита смотрел на свое отражение, он снова поправил на шее черную бабочку из плотного французского атласа и пригладил и без того элегантно уложенные волосы.       Из-за недавно перенесенной тяжелой болезни он изменился внешне. Князь сильно похудел, осунулся, оттого и безукоризненно сидевший на нем на последней примерке с изящной отделкой фрак, сейчас смотрелся на истощенной фигурке немного великовато. Но не только это, теперь и очертания лица стали более резкими: впалые щеки, выступающие скулы и темные круги под глазами придавали его внешности какую-то холодную суровость и отчужденность. А еще юноша стал более молчалив и не так улыбчив как прежде, излишне задумчив и серьезен, чего не могли не заметить его близкие. Но родители связывали перемены, произошедшие с их любимым отпрыском, исключительно с недавно перенесенной болезнью. И лишь Елизавета ведала истинную причину такого подавленного душевного состояния брата.       В дверь постучали, и Никита тут же откликнулся, разрешая войти. В комнату вошли матушка, следом за ней Лиза и Аглая, отчего пространство его спальни немедля наполнилось женскими восторгами.       - Боже, - всплеснула руками княгиня, глядя во всем глаза на сына, - как же ты прекрасен, мой мальчик! - силилась она не заплакать от переполнявших ее чувств.       - Ой, и правда,- вторила ей сентиментальная Аглая. - Вы, Никита Алексеевич, самый что ни на есть красивый новобрачный! Каких только я в жизни своей видела, вот вам крест, - для достоверности она перекрестилась, утирая слезы счастья батистовым платочком на разрумяненном веснушчатом лице.       Елизавета, которая осталась стоять немного поодаль, с нежностью смотрела на брата. Она не выказывала бурю восторга, лишь тихо, с печалью в голосе произнесла:       - Ники, ты, правда, прекрасно выглядишь.       От души поблагодарив, князь не остался в долгу, осыпав матушку и сестру комплиментами, касаемо их праздничных нарядов, стараясь при этом выглядеть веселым. Не обделил он вниманием и Аглаю, которая по случаю венчания своего любимца, нарядилась в новое платье, специально заказанное и пошитое для свадебного торжества.       - Ты, Глаша, у нас невероятная красавица, - улыбаясь сказал князь. - Уверяю, что в таком восхитительном наряде, ты затмишь даже новоиспеченную невесту.       На что горничная залилась румянцем и, расправляя складки шелкового платья цвета майской розы, смущенно пролепетала:       - Да будет вам, барин. Тоже мне скажете. Уж краше нашей Александры Павловны в целом свете не сыскать.       Все дружно рассмеялись, чем еще больше смутили Аглаю. Никита обнял и поцеловал горничную в щёку.       - Ну что же, мои дорогие, - радостно произнесла Татьяна Андреевна, не отрывая взгляда от сына, - через четверть часа пора выезжать в церковь. Так что не задерживайтесь. Спускайтесь в гостиную, отец уже с нетерпением ждет, - расцеловав и благословив сына, она направилась из комнаты, на ходу давая последние распоряжения семенившей за ней горничной.       Лиза аккуратно прикрыла дверь за вышедшими из комнаты дамами и подошла к брату, взяв его за руку.       - Давай присядем, - тихо попросила она.       Они сели на диван и княжна, не выпуская из своей ладони его руки, едва слышно прошептала:       - Милый мой Ники, я так виновата перед тобой и я всю жизнь готова просить прощения. Я хочу, чтобы ты был уверен в том, что впредь я всегда поддержу тебя и помогу, если помощь моя тебе необходима, совершенно не озираясь на общество и не боясь осуждений. Я готова помочь, верь мне, - она склонила голову, утирая скатившуюся по щеке слезу.       Никита с нежностью поцеловал хрупкую ручку сестры.       - Я знаю, милая. Не сомневаюсь и верю. Я бесконечно благодарен тебе за участие и понимание, - он крепко обнял Лиз за плечи, руки предательски задрожали. - А теперь ступай, мне нужно побыть одному.       Княжна понимающе кивнула и, неслышно ступая по ворсистому ковру, шелестя складками праздничного платья, направилась к выходу. Распахнув дверь, уже на пороге, она обернулась и грустно улыбнувшись, прошептала:       - Я очень люблю тебя, Ники.       Когда дверь за сестрой затворилась, Никита, достав из кармана брюк ключ, подошел к секретеру и, отперев ящик, вынул из него заветный конверт. Он вернулся обратно к окну, извлек послание графа и, развернув лист, который раз вглядываясь на знакомый до последнего мазка рисунок... На нежной акварели был изображен ночной вид с Воскресенской набережной, часть Литейного моста и величавая Нева, в изломах которой отображался далекий лунный свет...       Князь перевернул лист и прочитал еще раз адрес имения графа во Франции, который и без того уже заучил наизусть.

Загадкой свет нисходит лунный В цветущий сад, в ночной тиши, Перебирая нежно струны Моей израненной Души, И дух мой - песней воспаряет В непостижимый Млечный Путь! А сердце - тает, тает, тает. Уйду и я когда-нибудь. За грех, лишённым жизни вечной, Вторую плоть не обрести... Шепну лишь, в горести сердечной, Простое: Господи! Прости. (С)