привязанные друг к другу

— Что, опять? Йоханнес только медленно выдыхает и едва заметно кивает, прикрывая глаза. В груди ноет очень неприятно и болит остро прямо в солнечном сплетении, а сердце стучит бешено-бешено, будто вот-вот проломит рёбра и выскочит на холодную землю. Он едва подрагивающей ладонью трёт больное место и морщится, дыша ровно и глубоко, как его учили, стараясь не поддаваться нарастающей панике. Как тут не поддаваться ей, когда происходит такая херня, — вопрос, на который норвежец ответа не знает и вряд ли когда-нибудь найдёт вообще. Как можно быть спокойным, когда твой родственный отказывается от тебя, разрывая связь по-живому? Никак. — Может стоит перенести тренировку? — Эмиль присаживается рядышком и сжимает плечо, обозначая своё присутствие, свою поддержку. Но в глаза Йоханнесу не смотрит: не хочет лишний раз показывать жалость, которую Клэбо ненавидит всеми фибрами души, но от которой просто никуда не деться. За два года почти что эта жалость осточертела совсем. Йоханнес хотел нормального родственного, полной взаимности и, может быть, того самого «долго и счастливо», за которым все пары так гонятся. Йоханнес получил полное безразличие с щепоткой раздражения от русского и отказ — не свой даже, а его. Получил постоянную боль в груди, мешающую нормально готовиться к сезону, и тонны жалости и сочувствия от самых близких. Получил чернеющие по всему телу цветы-метки как главное напоминание отречения от родственного. От частички души. Чёрт бы побрал эту вселенную и её законы. — Всё в порядке, — смаргивает случайные слёзы, успокаиваясь, и морщится чуть болезненно от жжения под рёбрами. Он не видит, но знает — россыпь маленьких голубых незабудок в обрамлении тонкого плюща медленно, но неотвратимо чернеет — сначала по краям от чётких контурных линий, постепенно приближаясь к сердцевине, выедая красивый цвет, всегда радующий взгляд, оставляя только пугающую темноту. — Ты уверен? Нет, конечно он не уверен, потому что всё совсем не в порядке, и Эмиль знает это, видит же прекрасно, но молчит, не смея настаивать: всё равно бесполезно ведь. Йоханнес упёртый как баран, и если он решил что-то, то будет следовать этому до конца. Даже если тяжело. Даже если больно, и руки уже опускаются. — Абсолютно, — улыбка получается кривоватой и вымученной, и Эмиль смотрит на него хмуро, поджимая губы и качая головой. Йоханнес ведь старается, правда старается делать вид, что всё в порядке. Пытается убедить в этом окружающих, но бесполезно всё равно: они понимают прекрасно, что он в дерьме. — Ну, раз ты уверен, — Иверсен застёгивает ремешок шлема и поправляет темляки палок, поднимаясь с лавочки и выходя на дорогу, — тогда догоняй. Друг окидывает его беспокойным взглядом и отталкивается от мокрого асфальта, делая широкий прокат. Клэбо следует за ним, стараясь не обращать внимания на дрожащие ладони и засевшую в груди панику. Он не уверен, что через несколько минут его не скрутит новый приступ, когда русский продолжит медленно, слишком болезненно рвать их связь, но сейчас на это абсолютно плевать: у него есть цель и тренировки, и забивать на всё это из-за подставы судьбы он не собирается. Клэбо уверен только в том, что вселенная очень крупно ошиблась в их случае, раз Болле так стремится избавиться от этой связи, убрать из сердца своего соулмейта. Норвежец глубоко выдыхает и пытается успокоить самого себя, отстраниться от этого хоть чуть-чуть, забить точно так же, как забил Саша. Он понимает прекрасно, что бесполезно, толку не будет никакого, ведь они разные совершенно, хоть и похожи во многом. Йоханнес пытается, правда пытается делать вид, что всё в порядке. Пытается изо всех своих сил. Но получается у него откровенно хреново.