Льюис Агрест не обладал особыми талантами.
А ведь одни его бабушка с дедушкой — лучшие пекари Парижа, второй его дед — один из величайших модельеров современности, мама тоже модельер, пусть пока и не величайший, но очень крутой, а папа мало того, что знает китайский (как он вообще разбирается во всех этих иероглифах и тонах?) и умеет общаться с многочисленными родственниками мамы на их языке, так еще и в свои почти сорок лет остается самой высокооплачиваемой моделью Франции, заставляя своих молодых конкурентов от зависти кусать локти. Казалось бы, с такой наследственностью он должен был стать если не гением, то хотя бы кем-то близким к нему.
Но нет. Все самое лучшее генетика отдала его младшему брату и сестре.
Его сестра-близнец Элис (которая могла бы стать Эммой, если бы Хлоя Буржуа не назвала так свою собачку) обладала просто ангельской внешностью. Черт возьми, они близнецы, похожи друг на друга, у обоих золотистые волосы, как у отца, и голубые глаза, как у матери, но почему-то Элис по утрам даже укладывать прическу не требовалось — провела расческой по волосам, и локоны послушно улеглись так, как надо. Ему же часами приходилось возиться перед зеркалом, чтобы пряди не выбивались (ведь Элен Буржуа-Куртцберг однажды сказала, что не любит лохматость), а уже через десять минут они снова торчали в разные стороны. Серьезно, он бы уже давно постригся под ноль, если бы не знал, что лысых Элен Буржуа-Куртцберг не любит еще больше, чем лохматых. Но сейчас не об этом.
В фехтовании, китайском и компьютерных играх Элис тоже лучше него. А еще ее обнимашки с куда большей вероятностью повлияют на родителей, если она попросит у них на что-нибудь разрешения. Нет, не то чтобы мама и папа придерживались строгих запретов, но когда Элис, обняв отца, попросила у него новый телефон, ей его почти сразу купили (впрочем, и Льюису тоже), а когда он сам хотел выклянчить у мамы собаку… то даже до обнимашек не дошел, споткнулся о собственную ногу, опрокинул стол и потом несколько дней проходил с синяком на подбородке.
Мама тогда целый вечер сокрушалась, что ему досталась ее неуклюжесть. Льюис же грустно вздыхал: из всех талантов матери он унаследовал
только этот.
Даже рисовать не умел, а вот его младший брат Хьюго уже в два года нарисовал какие-то каракули, в которых восторженные мама и дед увидели «эскиз самого настоящего платья». А когда Хьюго исполнилось пять, дедушка Габриель так вообще его к себе жить забрал со словами, что вырастит себе преемника «раз Адриана Маринетт отняла».
Льюис, между прочим, тоже хотел бы, чтобы на него смотрели как на преемника. Но, увы, творческая жилка у него отсутствовала, а бабушка Сабин и дедушка Том его даже на кухню не пускали после того случая, когда он, случайно рассыпав пакет с мукой, убедился, что она бывает взрывоопасна. Благо бабушка с огнетушителем быстро спасла пекарню от серьезного пожара, но стоящий рядом с печью стол пришлось все же менять.
Нет, он не страдал от недостатка любви — напротив, рос, окруженный теплом и заботой. Папа, возвращаясь домой, первым делом трепал его по волосам, а уже только потом гладил по голове Элис и целовал маму в щеку (или в губы, когда был уверен, что дети не смотрят). Мама так вообще могла просто сесть рядом и любоваться тем, как он спешно завтракает, потому что опять проспал. Это, конечно, ужасно смущало, но нравилось куда больше, чем завтраки в одиночестве по средам, когда Элис уходила на утреннюю тренировку по фехтованию, а родители — на какое-то важное совещание к дедушке.
Льюис знал, что его очень любили. Не за таланты, не за умения, а просто за то, что он есть. Он знал, что ему повезло, потому что даже среди его друзей были те, которых любили только за хорошее поведение и отличные оценки. Да что уж там! Ему об этом не говорили, но он не глухой, услышал однажды, что его родной отец ходил на десятки секций и из кожи вон лез лишь бы дедушка оценил и хоть раз поужинал вместе с ним! Стоило же Льюису приехать к дедушке Габриелю, как тот отрывался от всех дел и готов был часами слушать, как у него дела в лицее.
И все равно Льюис хотел чего-то достичь, чем-то выделиться, стать в чем-то лучшим, чтобы мама и папа улыбались ему не потому, что он их сын, а
гордились тем, что их сын способен на многое.
Он был фанатом супергероев и часто мечтал о том, как спускается в тайное логово, надевает волшебный костюм и выходит на патруль вместе с Котом Нуаром. Он бы помогал ему ловить преступников, так же круто раскидывал бы врагов в разные стороны, а однажды даже спас бы попавшую в беду Элен Буржуа-Куртцберг и получил бы в награду благодарственный поцелуй!..
Иногда он даже жалел о том, что в Париже больше нет суперзлодея, потому что с тех пор, как Бражник был побежден, ни его, ни Ледибаг никто больше не видел. Кот Нуар говорил в интервью, что Леди ушла в отставку, так как городу ничто больше не угрожает, а для помощи полиции достаточно и его одного… Но как же Льюису порой хотелось увидеть битву легендарного дуэта своими глазами, а не видео двадцатилетней давности.
Он часто просил взрослых рассказать о том, как это было. Маму тема героев не интересовала, дедушка Габриель вообще почему-то об этом не любил разговаривать. Папа рассказывал о том времени с таким мечтательным взглядом, что Льюису даже становилось обидно, что он не о маме так говорит, а о Ледибаг. Нет, он, конечно, знал, что его родители любят друг друга, сам восхищался пятнистой Леди, но в такие моменты все же был рад, что она ушла в отставку и не стала для мамы соперницей.
Немного больше могли рассказать дедушка Том и бабушка Сабин. В основном их воспоминания сводились к тому, как они переживали за юных героев, на плечи которых легла ответственность за жизни всего города, но однажды за семейным обедом Льюис узнал, что Кот Нуар когда-то ответил отказом на признание мамы в любви. «Дураком этот Кот был», — сказал тогда его папа, и Льюис был с ним абсолютно согласен, радуясь, что отец оказался умнее.
Очень много про героев могла поведать тетя Алья. Она помнила почти каждый бой (многие из которых лично снимала на видео), описывала сражения в таких деталях, будто смотрела на них не через камеру смартфона, а сама принимала участие.
А вот тетя Хлоя, хотя когда-то и была героиней, ничего интересного рассказать не могла. Только и говорила, какая сама была крутая и грандиозная, отчего Льюис иной раз удивлялся, как ей вообще доверили геройский пост и как у нее могла родиться такая чудесная дочь, как Элен.
— Элен… — мечтательно произнес Льюис, глядя на фотографию девушки, которую знал с самого детства и с которой за все шестнадцать лет своей жизни так и ни разу не поговорил без заикания.
***
— Ты чего тут один? — спросил отец, зайдя в гостиную, где Льюис без особого интереса жестами переключал каналы телевизора и неспешно доедал кусок пиццы.
— У Элис китайский, мама уехала смотреть новые ткани, — ответил сын, пытаясь спасти прическу от родительской пятерни. Увы, безрезультатно — папа снова взлохматил волосы сына, не испытав никаких угрызений совести.
— Я имел в виду, почему с друзьями никуда не пошел? — поинтересовался он, сев на диван рядом и вытянув ноги, уставшие после длительной фотосессии. — Погода чудесная.
— Леон с племянницами сидит, — Льюис поморщил нос, невольно вспомнив, как племянницы лучшего друга однажды решили поиграть в парикмахеров и завязали ему на голове пятнадцать хвостиков, которые увидела Элен, когда он по чистой случайности позвонил ей по видеосвязи. — Так что сегодня я к ним ни ногой.
— Может, тогда их к нам пригласишь? — спросил отец с самой невинной улыбкой и едва уловимой хитринкой в глазах.
— Смешно. Хотя… если они захотят поиграть в стилистов, чур ты их моделью будешь.
— Сдаюсь, твоя взяла, — признав поражение, Адриан Агрест потянулся за куском пиццы, но когда Льюис, взмахнув рукой, переключил с музыкального на канал новостей, застыл, так и не взяв ее. — Оставь, — сказал он, когда Льюис хотел было перелистнуть дальше.
Пожав плечами, сын опустил руку.
С экрана Аврора Бореаль вещала о невероятно сильном ливне, обрушившемся вчера на Марсель, да в бегущей строке говорилось о каком-то пожилом китайце, убитом в своем массажном салоне в Париже. Ничего интересного, вот только отец почему-то некоторое время не сводил глаз с экрана, а затем, резко вскочив с дивана, бросил что-то о срочных делах и ушел, громко хлопнув входной дверью.
— Ах, да, он ведь в Марсель с мамой на годовщину свадьбы собирался поехать, — сказал Льюис последнему куску пиццы, с которым остался один на один.
***
Пусть Льюис и считал, что особыми талантами не обладал, в умении называться ходячей катастрофой ему равных не было. Вот и сейчас устроил разгром там, где, казалось, и сломать ничего невозможно.
— Нет-нет, все в порядке, мамуль, — нервно хихикнул он, пытаясь одной рукой удержать выпадающий ящик из ее комода, а другой — открыть ежедневник, который она забыла дома.
В наушниках раздалось беспокойное «Тогда побыстрее, пожалуйста», и Льюис, найдя наконец нужную страницу, зачитал ее расписание на следующую неделю.
— А ведь электронные календари уже не один десяток лет существуют, — протянул он в ответ на ее «Спасибо, дорогой, ты меня выручил», чтобы услышать, как легко в них случайно удалить очень важное совещание. Даже из корзины, а то и вместе с аккаунтом.
Связь прервалась, мама была спасена, а вот Льюису еще предстояло вернуть все на свои места.
Он сам не мог сказать, как так получилось. Мама просила поторопиться, он резко дернул ящик за ручку, тот съехал с полозьев и чуть было не упал на пол, благо Льюис успел поймать, но стукнул по дну так сильно, что аккуратно разложенные мамины вещи сейчас смешались в кучу.
Не то чтобы он помнил, как они лежали изначально, но навести хотя бы визуальное подобие порядка все же был должен.
Решив, что удобнее будет сначала разложить вещи, а потом установить ящик на место, Льюис поудобнее его перехватил и полностью достал из комода. Положил его на пол и принялся медленно разбирать содержимое. Ежедневник, эскизы, их с Элис и Хьюго старые фотографии, автографы знаменитостей (некоторым из которых его мама сама давала автографы), пишущие и непишущие ручки, один из детских рисунков Льюиса (настолько ужасный, что он с трудом подавил желание его выкинуть), первое сочинение Элис на китайском (понять которое в их семье могли только бабушка и отец)… Зная, что каждый клочок бумаги, каждая мелочь может представлять для мамы какую-то ценность, Льюис бережно сортировал содержимое ящика, раскладывая в аккуратные стопки на полу, чтобы потом сложить все обратно.
До тех пор пока на дне не осталась только красная ленточка.
Льюис хотел положить ее сверху на бумаги (вдруг какая-нибудь памятная закладка?), но стоило ему потянуть за нее, как вместе с ленточкой приподнялось дно.
— Оу, — только и мог он сказать, осознав, что случайно обнаружил мамин тайник.
Он знал, что ему не следовало туда заглядывать. Если мама предпочла что-то спрятать, значит, для нее важно, чтобы никто это не нашел. Она точно не обрадуется, если он сунет нос в то, что она хотела оставить секретом.
Он чувствовал, что поступает неправильно, но любопытство было превыше его.
Затаив дыхание, Льюис снова потянул ленточку на себя, зацепился за фанерное днище и убрал его, открыв потаенный отсек, который оказался даже больше, чем он предполагал.
— И все? — разочарованно выдохнул он, окинув взглядом маленькую резную шкатулку да самодельный блокнот в розовой пятнистой обложке. Приоткрыв шкатулку, нашел в ней лишь пару пятнистых серег — опять же ничего интересного и ничего того, что нужно было прятать в ящике с двойным дном.
Вот только открыв блокнот на случайной странице, зацепившись взглядом за верхнюю строчку, изумленно застыл, неспособный поверить своим глазам.
«Как же жаль, что нельзя рассказать Алье, что я Ледибаг».
