Домик для бабочки

      Город мне не понравился. Впрочем, увидев с воздуха ряды уродливых и однотипных бетонных коробок, я не разочаровался. Разочароваться можно лишь в том, что прежде вселяло надежду. А у меня и таких, как я, не могло быть надежды. И никогда не было.       Так что, оказавшись в удушливых объятиях мегаполиса, я не ощутил ничего, и на душе было спокойно. Кто знает, возможно, ради такого вот ровного, усыпляющего все сомнения спокойствия я и проделывал эту странную и по большому счету ненужную операцию. Ради него я каждый раз отправлялся на разведку лично, хотя куда безопаснее и проще было послать беспилотные автоматы.       Раньше я не понимал, зачем делаю это, и считал подобные вылазки прихотью или даже капризом. И всякий раз, выбираясь из истребителя, я усмехался, потому что мне было стыдно. Такой, как я, не имеет права на капризы.       А в тот день я наконец осознал, почему не в силах переступить через эту привычку. Мне действительно нужно было увидеть мишень вблизи и ощутить привычную неприязнь, чтобы удостовериться, что и здесь нет ничего особенного. Ничего, что мне хотелось бы сохранить.       И вот я снова был в городе, который ничем не отличался от прочих. Дома тонули в сероватой дымке тумана, шел мокрый снег, и улицы почти пустовали. Я стоял, прислонившись к какой-то холодной стене, и глядел на редких прохожих.       Боялся ли я, что они узнают мое лицо, наполовину скрытое зеленым шарфом и дымчатыми очками? Ни капли. В наши дни людей интересуют лишь они сами, да и то только в смысле, что поесть, и где поразвлечься. Какое им дело до странного парня, что бесцельно стоит в стороне и безмолвно наблюдает за ними?       Я ненавидел их, и ненавидел всем сердцем. Уродливые и одинаковые, под стать своим бесконечным бетонным коробкам. Ни дизайнерская одежда, ни чудеса макияжа их не спасали, ведь внутреннее уродство и пустота безобразно просвечивали сквозь миловидный облик.       Я ненавидел их всех и ненавидел все, с ними связанное. Что они делают? Во что превращают нас? А сами во что превращаются? И почему никто не хочет остановиться и задуматься? Почему вместо этого они литрами вливают в себя «стик» и ходят в клубы виртуальных развлечений?       Я смотрел на дома и с каким-то жестоким наслаждением представлял, как мои люди сбросят на них бомбы. Я уже мечтал увидеть, как всю эту искусственную бессмыслицу сожрут алчные языки пламени, и от того, что я так ненавижу, останется лишь горстка пепла. Светлого, почти белоснежного пепла, из которого вполне может восстать что-то… более правильное и чистое.       Да, я их действительно ненавидел. И больше всего за то, что меня они не могут ненавидеть в ответ. Они уже не умеют ненавидеть, как не умеют любить. Но тогда зачем, зачем, они ходят по улицам и коптят небо, если… им на все наплевать, если нет ничего, что они хотели бы изменить или спасти?       — Извините… — этот тоненький голосок послышался откуда-то снизу, и потому в первое мгновение я не сразу сообразил, что происходит. В оправдание себе скажу, что вовсе не собирался вести разговоры с ребенком.       Я отвлекся от размышлений и поглядел на незваную собеседницу. Это была девочка лет пяти (впрочем, могу ошибаться, поскольку это был первый ребенок, которого я увидел вблизи), одетая в желтый плащ с капюшоном, который спадал на глаза и, должно быть, закрывал половину обзора.       Секунд пять я молча таращился на ребенка, теша себя надеждой, что сейчас кроха испугается и отойдет. Однако не тут-то было. Девочка с любопытством меня разглядывала и при этом совсем, совсем не боялась.       — Чего тебе? — спросил я, для чего-то пытаясь разглядеть под капюшоном её глаза.       Будто прочтя мои мысли, малышка сбросила с себя капюшон и потрясла головой. Волосы у неё были длинные, светлые, а глаза — чистые и голубые.       — Я потерялась… Отведите меня, пожалуйста, домой. У меня есть бумажка с адресом, мне мама дала!       — С чего ты взяла, что тебе нужен именно я?       Что и говорить, ситуация была странной. Глупой и странной. И ощущения были странными, непривычными.       Я по-прежнему ненавидел яркую вывеску виртуального клуба, расположившийся неподалеку «стик»-бар, дома и безликих прохожих. Но эту голубоглазую малышку я ненавидеть не мог. А ведь и она — часть этого огромного, уродливого и пустого города.       — А вы здесь просто так стоите, значит, можете со мной пойти. Можете, правда?       — Ладно, — неожиданно произнесли мои губы. Какая-то сила мешала мне отказать и прогнать девочку.       Мы зашагали по тротуару. Все это было глупо, по-идиотски. Мы ведь противники, мы принадлежим к враждующим лагерям. Я убил тысячи таких, как она, а она, когда подрастет, будет без зазрения совести измываться над такими, как я. Как делают сейчас её чертовы родители!       — Почему вы там стояли?       Девочка подняла голову, и я вновь встретился с нею взглядом, но на этот раз уже не по своей воле. В этот момент меня, бывалого бойца и безжалостного убийцу, прошиб ледяной пот. Её наивные, широко распахнутые глаза делали ложь величайшим из зол. Но ведь не мог же я сказать ей правду — не мог сказать, что стоял и прикидывал, как с минимальными затратами сровнять этот город с землей, не мог сказать, что смотрел на прохожих и ненавидел их каждой частицей своего существа.       — Я… я прилетел, чтобы посмотреть ваш город.       Едва эти слова сорвались с моих уст, мне стало гораздо легче. Не ложь и не правда, а что-то размытое и совершенно бесцветное. Я чувствовал, что балансирую на тонкой грани и в любую минуту могу сорваться, но в этот миг мне все-таки удалось удержать равновесие.       — Разве там интересно? — малышка поглядела на меня с удивлением, и я в самый последний момент отвел глаза, опасаясь, что в них каким-то чудом отразится моя истинная суть и истинные намеренья. Я совсем позабыл, что глаза мои надежно скрывают очки. — Просто улица и дома.       — А разве где-то бывает иначе? — спросил я, мысленно приказывая разгоряченному сердцу успокоиться.       Приказ не был исполнен, и меня одолела злость: с какой радости я так расклеился? С какой радости случайный ребенок выводит меня из состояния равновесия, которое, я прежде был в этом уверен, ничем и никем уже не нарушить?       Порыв ветра бросил мне в лицо сонмы колючих снежинок, но их прикосновения казались обжигающе-жаркими. Лимонно-желтый плащ девочки, чересчур тонкий и легкий для такой погоды, трепетал, как невесомые крылья бабочки.       Я видел бабочек лишь на картинках, но они оставили в моем сердце образ светлой и трогательной незащищенности. «Неужели можно жить так? Без когтей, клыков или хотя бы надежного панциря?» — подумал я, впервые узнав об их существовании.       — Конечно, бывает! — и вновь тоненький голос моей новой знакомой оторвал меня от размышлений. — У нас за домом есть парк. Правда, летом или пораньше осенью, когда листья еще не облетели, там гораздо лучше! Но там и сейчас красиво. Я люблю там играть. А еще там есть старая карусель. Мама говорит, её давно пора заменить, но мне она нравится. Она там всегда была, мне нравится смотреть на нее из окошка. Жалко, если ее сломают!       Пока она говорила, я пытался разглядеть синие люминесцентные вывески с названиями улиц и номерами домов — это было не так-то легко сделать сквозь плотный туман. Осенний ветер нещадно терзал и мое темное пальто, надежно скрывающее военную экипировку. Я подумал, что в таком наряде должен казаться девочке страшным или, по меньшей мере, не внушающим доверия, однако малышка смело держала меня за руку и болтала так, словно я был её давнишним приятелем.       На перекрестке двух магистралей нам пришлось постоять, ожидая, когда загорится зеленый сигнал, а равнодушный искусственный голос объявит, что переход разрешен. В этот ненастный день даже машин почти не было. Мимо нас пронеслась лишь одна, дохнув на меня теплым, омерзительно-пахнущим выхлопом и забрызгав штанины слякотным месивом.       — А почему вы мне ничего не рассказываете? Отвечаете, когда я вас спрашиваю, а сами ничего не говорите? — спросила моя крохотная спутница, когда перекресток с его унылым, коричнево-серым асфальтом и тяжелым бензинным запахом остался шуметь позади.       — Ну… — мне опять стало неловко, ибо я понятия не имел, как оправдать свою монументальную суровость, как объяснить, что другим я быть не умею. — А в том парке, о котором ты говоришь, встречаются бабочки?       Услышав этот вопрос, заданный наугад, девочка просияла:       — Да! Летом их очень много, и они все разноцветные! Бывают красные, синие, желтые, фиолетовые… Но сейчас-то почти зима, — она вдруг опечалилась, словно только что вспомнила об ушедшем лете, — Бабочек давно нет. Они в холод пропадают, а потом весной появляются. Наверное, они улетают куда-то, где тепло, и там ждут весну.       Я лишь усмехнулся, но усмешку, по счастью, скрыла плотная ткань шарфа.       — Смотрите, смотрите, вон мой дом, я вижу его! — внезапно воскликнула девочка и, отпустив мою руку, побежала навстречу знакомым местам. Мне пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать от неё — я не хотел упускать её из виду, пока не станет ясно, что она в безопасности.       — Точно твой? — я на всякий случай сверился с вывеской и еще раз поглядел на бумажную карточку, где твердой родительской рукой был написан домашний адрес.       — Конечно, мой! — мне показалось, малышку оскорбила моя неуверенность. — Вон мой подъезд, а вон там окно моей комнаты. Видите цветные наклейки? А вон там парк, о котором я говорила. Пойдемте, я покажу его вам!       — Послушай, я… — я беспомощно огляделся, надеясь, что серая осенняя местность подскажет какой-нибудь благовидный предлог для прощания. Я должен был уходить. Мне нельзя было здесь задерживаться. Нельзя было стоять и разговаривать с этим ребенком.       Я уже вовсю отчитывал себя за то, что согласился помочь. Я ругал и даже ненавидел себя за это, и все-таки… нисколько не сожалел о своем поступке.       — Вы ведь хотели его посмотреть!       Я заглянул в её распахнутые голубые глаза и почувствовал, что она и впрямь думает так. Она искренне верит, что я говорил это.       — Правда? — с губ чуть не слетел нервный смех. — Ну, пойдем посмотрим, только быстрее.       В парке — а именно так девочка называла росшие во дворе дома чахлые деревца — было так же тоскливо и серо, как и везде. Людей и машин, правда, не было, так что это место и впрямь понравилось мне чуть больше, чем все остальные.       Оно казалось заброшенным и позабытым, словно весь мир отправился в будущее, а этот крохотный дворик остался в родных для себя временах, когда даже речи не шло о войне. Единственная скамейка явно нуждалась в замене, как и маленькая, облупившаяся и проржавевшая карусель, чуть накренившая в левую сторону.       Деревья стояли голые, зато под ногами печально чавкала буро-желтая масса опалой листвы, уже начавшей подгнивать. Какое-то время я бездумно смотрел на неё, а затем поднял голову к небу и увидел, как застыли на тонких черных ветвях маленькие капли дождя. Это зрелище почему-то поразило меня. Секунд двадцать я стоял под деревом и наслаждался открывшейся взору картиной. В ней не было яркости красок или особенного сюжета, и все же что-то мешало мне оторваться.       — Смотрите, что я нашла для вас!       Девочка подошла ко мне незаметно, так что я вздрогнул, услышав её таинственный шепот.       Я повернулся к ней и увидел, что малышка держит ладони сомкнутыми, будто там, внутри, покоится какая-то драгоценность.       — Что это?       — Смотрите!       Девочка аккуратно раскрыла ладошки, и я в изумлении замер, увидев слабо трепыхавшуюся бабочку. Пыльца с её крыльев почти осыпалась, но кое-где желтый цвет еще сохранился. Она была слишком слаба, и все же жизнь еще теплилась в этом крохотном тельце.       — Бедняжка, — щебетала моя новая знакомая. — Наверное, она не успела добраться до своего домика и замерзла. Я бы взяла её к себе, но мама будет ругать…       Девочка на пару секунд задумалась и вдруг воскликнула:        — А давайте сделаем домик, в котором ей будет тепло!       — Домик для бабочки? Как?       Странное дело, но в тот момент ситуация не казалась абсурдной. Это здравое ощущение пришло позднее, а тогда я искренне верил, что сделать домик для бабочки — действительно очень важно.       — Глядите, тут в дереве дупло. Там она не замерзнет! Я сейчас соберу мох и постелю, чтобы она не поранила крылышки.       Малышка присела на корточки, а когда встала, её руки и впрямь были наполнены зеленым бархатным мхом.       Все это время я бережно держал бабочку в ладони, а потом, когда девочка объявила, что домик готов, положил её на подстилку. Мне сделалось больно. Ребенок верил, что теперь бабочка не умрет, а я не нашел бы в себе силы открыть жестокую правду: никакой домик от зимы не спасет. Пытаться защитить беззащитного — занятие глупое и бесполезное.       К моим глазам подступили слезы, но это надежно скрывали очки. Домик для бабочки… мерзкий самообман. Вы думаете, только пятилетний ребенок может быть настолько наивным?       — Все, теперь бабочке хорошо! — объявила малышка, повернувшись ко мне лицом. — Здесь она переждет зиму. А сейчас… знаете, сейчас мне тоже пора домой, а то мама рассердится. Спасибо, что отвели меня. А вы еще придете?       Она глядела на меня, ожидая ответа.       — Да, конечно, приду.       Это был единственный раз, когда я сумел заставить себя ей открыто солгать. Хотя, я лгал ей все это время. Лгал молчанием и скупыми ответами. Лгал каждым жестом и каждым невидимым взглядом. И почему мы привыкли считать настоящей ложью только слова?       — Тогда до скорого! — она помахала мне рукой и побежала в сторону дома.       Какое-то время я стоял и смотрел, как колышется на ветру её желтый плащ, а потом отвернулся и стремительно зашагал прочь.       На следующий день на город упали бомбы. А я взял за правило никогда не посещать места, которые хочу уничтожить.