Заметки на коленке

      Дед умел рассказывать так, что ты невольно проваливался в его истории, как в кроличью нору, и падал в ощущения абсолютного присутствия. Если он говорил о боли, ты её чувствовал. Если о тяготах — на тебя словно наваливалась многотонная плита. Если про отчаяние — то оно тебя поглощало и разносило на атомы… Дед долго не рассказывал нам о войне, она стала частью его большого закалённого тела и жила там, как симбионт, напоминая о себе то запахом гари, то ментальной болью, то голосами погибших друзей. Наверное, он оберегал нас от раннего осознания, что победа далась слишком дорогой ценой. И главное — частичной утратой веры и надежды. Война стала работой, страх сменился отчуждением. Утром, вечером и ночью была война, и никто уже не готовился к чему-то более страшному. Разговорить деда Костю могла лишь сестра, маленькая и смуглая, как цыганочка, она чувствовала, когда нужно было давать воспоминаниям выход. Чтобы они перестали перемалывать внутренности и жечь нервы. Дед щурился, касался её тёмной головы и начинал повествовать. Его истории жгли и возвращали в то страшное время, когда мир казался чем-то далёким и бесценным.       Сегодня был рассказ о мизинце. Сейчас в мирное время его друзья часто и непонятно шутили, мол, Емельянович пьёт как мажор и палец оттопыривает. Не все знали, что малый палец на правой руке остался таким с войны как напоминание, что беда отметила каждого.       Заговорённый, об этом надо рассказывать отдельно, наш дед прошëл бы всю войну без серьёзных ранений. Но в августе сорок третьего он принимал участие в обороне Сталинграда, на который остервенело набросились лучшие ударные соединения вермахта и завязли в граде на Волге зимой… До переломного момента впереди было двести дней нечеловеческих усилий. Дед плохо помнил, с какой стороны прилетел удар взрывной волны, но людей вокруг раскидало в разные стороны. Голову наполнил ад с таким множеством кругов, что Данте и не снилось. Спустя какое-то время, дед очнулся и широко открыл глаза, не понимая, жив ли, цел ли…       — Небо стало высокое, пустое, глухое, светло-серое, как выплакавшие синеву очи. Я увидел его, когда ветер немного развеял дым. Ветер рвал на части эту полумглу, закрывающую солнце. И тут я понял, что не стало привычных звуков, кроме далёкого гула, как через толщу воды. Любой поворот головы отзывался дикой болью и тошнотой. Всё начинало кружиться и затягивать в обморок.       Теперь я понимаю, что можно придумать сотню, тысячу слов о боли, потому что она каждую минуту вспыхивает по-разному.       Деда нашли, подняли и понесли. Как он ненавидел своё молодое и такое беспомощное из-за контузии тело. Голова не соображала, картинка плыла перед глазами, часто и мучительно рвало. Рядом шли другие раненые, с кровавыми повязками на головах и культях, брели на костылях, а дед с уцелевшими руками и ногами лежал на разбитой повозке и глушил в себе вой. Осколок снаряда попал в кисть правой руки, раздробив кость. Она нестерпимо, не прекращая, болела. Кисть наскоро перевязали. Сил у деда посмотреть, что могло так его мучить, не было. Раненых везли в ближайший госпиталь.       Долго везли.       Терялись в счёте дни. Дед привык к боли. Она не давала надолго забыться ночью и терзала днём. Можно было стонать и скрипеть зубами. Давали пить и скудный паёк. Из-за воспаления и температуры есть совсем не хотелось.       Наконец-то, колонна добралась до полевого госпиталя. Трёх замаскированных землянок, куда почти не поступало воздуха. Всё вокруг пахло смертью. Было непонятно, как можно было оправиться от ран в таких условиях. Попавшиеся на глаза несколько врачей и медсестёр были с серыми от усталости лицами — не знали сна по несколько дней.       Дед попал к коренастой немногословной татарочке с тёмными усиками над губой. У девушки был жёсткий не женский взгляд и обветренные в корочках плотно сжатые губы. Она спросила имя, фамилию, номер части, место получения ранения, всё тщательно записала в увесистом пожелтевшем журнале. Узнав про год рождения, на минуту замерла, понимая, что отчуждённый человек с седой прядью волос напротив по метрикам моложе её.       — Показывай руку, солдат, потом поговорим за голову!       Она сама размотала грязную бурую тряпку. Пáхнуло нехорошо: гниющим мясом. Дед глянул равнодушно: место осколочного ранения уже почернело, и в ране копошились белые червяки. Медсестра и бровью не повела.       — Смотри, как палец в сторону повело. Потому что срослось неправильно, — она осмотрела кисть, ощупала запястье и выше. — Тут болит? А тут?       Дед едва покачал головой.       — Только кисть. Что делать?       — Лечить будем, — медсестра зачем-то посмотрела на часы. — Руку-то на стол клади. — Она смахнула из раны червяков, обработала спиртом и вскинула глаза. — Смотри-ка, Костя, птичка.       Дед недоумённо обернулся, в это время татарочка саданула по его больной руке, повторно ломая кисть о край стола. Глухо вскрикнув, здоровая левая рука импульсивно пошла на замах, и дед бесконтрольно и сильно ударил медсестру прямо в лицо. Она упала со стула без единого звука. Через пару секунд встала, вытерла кровь под разбитым носом и на распухающей губе. Ни обиды, ни укора в тёмно-карих глазах не было.       — Полегчало? Ты прости, родной, что без анестезии. Мы на войне. Приходится терпеть! А сейчас, солдатик, давай собирать кости заново. Правильно, чтобы рука заработала.       Дед задохнулся от нестерпимого стыда. Не было обезбола, не хватало мазей, антисептиков и антибиотиков. Многие погибали от воспалений в ранах. Он родился в рубашке: за всё это время пути до лазарета не началась гангрена, затронув всю руку.       — Скажи, как зовут, доктор…       — Алина. Что уж… Рука у тебя, Костя, тяжёлая.       — У тебя тоже.       Они смогли улыбнуться друг другу.       Деду спасли руку. Помог пенициллин и мазь Вишневского. А ещё вера и железный стоический нрав той медсестры. Она убрала «дикое мясо» поражённого участка, подшила, вычистила, но рану при заживлении стянуло, и мизинец так и остался слегка оттопыренным и приподнятым. Дед попросил за свою реакцию прощения, как мог. Неоднократно. Отдал целый отрез чистой ткани — то, что для женщин на войне было на вес золота, — и собирал ей букеты полевых цветов. Алина молча принимала и смотрела долгим, пробуждающимся от войны теплеющим взглядом.       — Ты только выживи, солдатик.       — Ты тоже, доктор.       Им не довелось увидеться после войны. Когда окончательно прошли последствия контузии, дед снова отправился на фронт, догонять свою дивизию. Вернулся под Сталинград в конце октября. На фразу «у Войны не женское лицо», он часто повторял: «По-разному бывает! Но когда женское — в разы страшнее, безнадёжнее и так быть не должно».       Дед, мы помним, и сегодня по полной за тебя и твой долгий путь к Победе!