между небом и землёй

— Интересно, а как они решили, кто дьявол, а кто из нас святой? — Я сверху, мой милый, и совсем не грешил!

Холодно в Петербурге зимой, а может, то храмы старинные пальцы к нему свои ледяные тянут, пытаются перья чёрные выдергать, один скелет оставить. Не любят они чёрное оперение, ну так Эрасту на них и наплевать. Только зябко кутается в лёгкое пальто, проходя мимо Исаакиевского Собора. От того могилой веет, а раньше только свет на языке оставался. Не жалеет ангел о крыльях своих белоснежных, не жалеет о свете Небесном. Ни о чём не жалеет, даже о потере того тепла, что раньше окутывало, когда в храм, людьми намоленный, входишь, к образам старинным прикладываешься. Сами по себе силы они не имеют, а вот молитвы народа делают их настоящим адским огнём для разного рода нечисти. Для таких, как он. Темнеет рано, а мужчина всё продолжает брести куда-то по улочкам некогда родного города. Конечно, дом его родной тогда Небо было, но привязался всем светом своим Эраст к этому месту, не отпускало оно его много веков. А сейчас вот первый раз за долгие годы вернулся сюда. Узнаёт, конечно, каждый закоулок. Сам видел, как строили. Но пред глазами всё равно Москва — убежище его. Пусть и храмов там больше, однако пороков людских в столице столько, что ни один крестный ход не спасёт. И вот раздолье там бесам и чертям, да тем, кто раньше светлое носил, а теперь вон, чернее тучи. И имя им — падшие ангелы. Любимец бога — Люцифер — сам пал. Говорят от зависти и злобы, что скопились в его сердце. Не верил этому Эраст, не мог поверить, что только поэтому. Многие ангелы обозлились на людей и на собственную вечность, тысячи из них убивали и мучили, однако же остались при нимбе над головой и остальных благостях. А вот такие падшие — они только от одного почернеть вмиг могли. От любви запретной, от немилости божьей. Подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение». (К римлянам 1,27.) Вот чего бог страшился! Люцифера, что воспылал к нему страстью небогоугодной! Эраста, что не просто мужчину полюбил, так ангела одной с ним крови. Пусть и были все ангелы друг другу братьями, но рождаются они, когда рождаются люди на земле. Это не значит, что охранять пуще жизни своей ты должен этого человека, его забота — собственная душа. Да только на Небесах они одновременно появились, когда на земле два брата-близнеца родились, и считали их двоих братьями по крови да по душе. И не грех ли — инцест? Грех, конечно, греховней только мужеложство. И собрал Эраст всё в своё сердце. И вмиг почернели крылья, прахом на голову его осыпался нимб, разверзлась земля Небес под его ногами, и оказался юный ангел в царстве грязном и порочном — в мире людей. Слишком чист он был для Ада, ужасен в глазах Небес. — Чего крылья морозишь? Мужчина поднимает голову и бледнеет пуще прежнего. Конечно же, это Яков. Кого он ещё мечтал здесь встретить? Вот и получил на свою голову братца любимого. — Адское пламя мне их согревает. — Не ври. Не принял тебя Ад, так и маешься. Вот же злобное существо, именуемое по божьей ошибке ангелом! Ни единое перо не почернело, а тьмы на душе больше. Неужели так и бывает? Неужели правды нигде нет, даже на Небесах? — Ну чего ты, яхонтовый? Идём домой, отогреешься. «Нет у меня дома!» — хочется закричать Эрасту, но покорно следует он за братом вглубь тёмных дворов, за ним проскальзывает в подъезд. Парит над лестницей, ногами её не касаясь: слишком часто ходил здесь ангел, ему же это причинит лишь боль. В его жизни и так слишком много боли, чтобы испытывать ещё больше. — Спрячь крылья. Тёмный у меня. — Тёмный? Вскипает ярость от слов этих. Вот как! Значит, пока Эраст влачит полуживое существование в тёмных закоулках земли, пока крылья его остаются чернее ночи — его брат привечает тёмного! И остаётся всё так же чист! Чист, несмотря на сотни, тысячи людей в его постели, на мужчин и женщин! Правильно — богу наплевать, с кем ты спишь, лишь бы сердце не познало любви! Как же лицемерен этот мир! Эраст прячет смоляные крылья, однако этого не делает Яков. Знает, значит, Тёмный, кто его у себя привечает. И всё равно остаётся? Глупый, значит, совсем, молодой и зелёный, раз не сбежал ещё от этого дьявола с нимбом над головой. — Яша? Сонный мальчишка сидит на кухне, с ногами забравшись на высокий стул. И вправду — дитя ещё совсем, а уж по меркам их племени — так вообще новорождённый! — Чего не спишь, Никки? — Опасность почувствовал, за тебя испугался. Это он то — Эраст — опасность? Мужчина выдаёт сиплый смешок, и только тогда тёмный соизволит обратить на него внимание. Глядит внимательно и цепко, словно углядеть что может за спиной. А в друг и вправду может? Тогда крылья прячь — не прячь, толку ноль. — Падший? Глухо выдыхает мальчишка и непроизвольно вперёд тянется, смотрит на него, как на диковинку какую. Эраст тешит чужое любопытство и распускает крылья. Всю кухню занимает, у него всегда крылья большими были, у архангелов только больше будут, а так никто не смог с ним по размаху сравниться! Тем более Яков. — Ух ты, так это ты опасность? Ошибся, значит. Поник весь, как в воду опустили. Интересный экспонат, никогда ещё Эраст таких тёмных не видел, хотя на своём веку повидал их немало. Опасные, кровожадные существа. Так и норовят всё время крылья ободрать да себе присвоить. Их не смущает даже то, что это крылья падшего. Шакалам нет домыслов о том, как умер их ужин. А этот тёмный трепетный такой, такими только молодые ангелы бывают. Но нет. Вон, вены чёрные проглядывают, да тьма такая в голубых глазах, что даже падшему не по себе. — Николай, милый мой, может, прекратишь смущать нашего гостя? Николай вновь тушуется и отводит взгляд от чужих крыльев. Эраст их за спиной складывает и оглядывается. Да, любит братец роскошь, вот на землю и сбежал. И ведь почти по всем смертным грехам проходит! Гордец, каких стоит поискать, свою персону ставит выше всех людей на земле. Алчен до денег, власти и чужого внимания, ему бы только роскошь и комфорт — а как же ангельский аскетизм, братец? Гневлив до тёмных кругов под глазами, демоны так и рвутся наружу, хотя говорят, нет их у ангелов. Похотлив! Ой похотлив, по меткам на ключицах тёмного понятно, как похотлив. И ленив. Оно уже просто так идёт вместе с чревоугодием. Не завистлив только да и унынию не придаётся. И вот он — святой. — Надолго в Петербург? Они вскоре остаются одни на кухне. Эраст восседает на подоконнике у открытого окна, Яков устроился на стуле. Слишком далеко и недостаточно близко, чтобы Эраст чувствовал себя не как на допросе. На Божьем Суде! — На эту ночь. Решил проведать наш город. — Он давно уже не твой, Эраст, как только ты укрылся в чахоточной Москве. — А кто меня туда изгнал! Вся холодность и лоск слетают с мужчины, и ломает ногти, цепляясь за подоконник, наклоняется вперёд, стараясь раствориться в тёмных, ничего не выражающих глазах. — Ты сам себя изгнал, сам пал. Сам? Сам! Он своими губами целовал Якова, сам обнимал его. И подставлялся тоже сам. Вот и пожинает плоды своей ошибочной любви. Но разве можно так говорить о самом светлом чувстве? Если оно лишь ломает, крошит тебя — да. — Да, ты прав. Так зачем ты меня нашёл? — Просто жалко глядеть на тебя. Ты так и не нашёл себя. Не нашёл — и то правда. Потерял всё, что имел, а другого и не надо. Свет солнечный нужен, запах персиковых садов и чистых ручьев. Объятья и смех Яшины. Ласковая божья рука на тёмных волосах и тёплое его слово. А вместо того — о тебя вытирают ноги ангелы и бесы, с тобой не якшаются даже Тёмные и нечисть. — Неправильный ответ, но мне сойдёт и этот. Двое долго сидят в тишине, слушают Петербург под окном, шелест забытой тёмным тетради, которую треплет ветер. Им не нужно дышать, а потому нет дыхания. Крылья ещё тихо шелестят. — Знаешь, милый, почему я до сих пор не пал? Я слишком сильно прогнил, чтобы отдавать меня Аду. Я стану самым тёмным кошмаром Небес, а потому я нужен там. А ты всего лишь влюблённое дитя, которое ещё черней делает мою душу. Поэтому ты пал. А я всё ещё Ангел. Смотри, как все просто. Он в ту ночь уходит. Уходит, чтобы никогда сюда не возвращаться. Не потому, что никогда больше не увидит Якова, отнюдь. Просто времени у них — целая вечность, найдут, где вновь пересечься и доломать старинные небесные печати. Чтобы четыре чёрных крыла. Ведь чёрный идёт к любимому Яшиному красному пальто. А он готов пожертвовать ради эстетики даже нимбом.