Немного о жизни

Что-то лёгкое, почти невесомое, пролетело над плечом, едва-едва овеяв воздухом кожу, и вспорхнуло к линии скулы. Петербург вскинул сквозь сон руку, намереваясь отогнать мотылька от лица. На середине движения сознание очнулось достаточно, чтобы сообразить, что никакой это не мотылёк; открыв глаза, Пётр поймал ладонь Москвы и скосил на него взгляд. Михаил, не поднимая головы с его плеча, невинно похлопал ресницами в ответ. — Ну и что это такое? — спросил Петербург. Строгого тона спросонья не получилось. Да если б и получилось, всё свелось бы на нет, когда он поднёс Мишину руку к губам и поцеловал кончики непоседливых пальцев. Миша улыбнулся. — Мне было скучно. — Ты спать не пробовал? — выпустив его ладонь, поинтересовался Пётр. — Очень увлекательное, знаешь, занятие в… — он оглянулся на будильник, — без двадцати семь утра. — Не засыпалось, — с незамутнённой непосредственностью отозвался Михаил и, поёрзав, уложил руку ему на грудь. Петербург, приобняв Москву, прижался щекой к его голове: — Так ты решил разбудить меня, чтобы вдвоём было веселее? — Ну… честно говоря, да, — с тихим смешком признал Михаил. Пётр поцокал языком. — Ай-ай-ай, Михаил Иванович… — вздохнул он, рассеянно скользя взглядом по потолку в подобии трагической позы. — Что за утренний деспотизм? — Почему сразу деспотизм? — возразил Москва. Петербург заинтересованно перевёл на него взгляд. — Деспотизм, — принялся рассуждать Михаил, — это когда тиранят безо всякой жалости и благодарности. Беспокойные пальцы меж тем поигрывали у Петра на груди, то цепляя лямку майки, то выводя какие-то хаотичные фигуры. — Не говоря уже о какой-либо отдаче, — добавил Москва и, повернув голову так, чтобы его губы оказались почти у самого уха Петербурга, интимно понизил голос: — А я тебя ценю… Пётр перебил его громким «гм!» Михаил тотчас прильнул плотнее и с чувством заверил: — Глубоко ценю и обожаю, — Пётр одобрительно кивнул, — и, конечно, приложу все усилия, чтобы утро было не только ранним, — он улыбнулся, — но и добрым. Петербург деловито угукнул, показывая, что принял информацию к сведению и ждёт конструктива. Миша текучим движением приподнялся на локте. — Для начала могу сварить тебе кофе, — предложил он и змеем-искусителем подался ближе: — Только представь: свежая арабика тонкого-тонкого помола, да в прогретую медную турку… О, Петру и представлять не нужно было, какой пленительный аромат сразу наполнит кухню! Рот тотчас наполнился слюной от предвкушения. А Москва продолжал соблазнять: — И пенка: густая, шоколадная, шелковистая… С таким ещё красивым бархатным отблеском… — Уговорил, — сказал Петербург. — Свари, и я встану. — А потом? — уточнил Михаил. — Есть пожелания? Пётр на мгновение задумался, но понял, что ещё недостаточно проснулся, чтобы иметь какие-либо желания и планы. — Потом решим. — Ладно, — не стал настаивать Миша. — Тогда я пошёл. Не усни, — быстро чмокнув его в висок, попросил он напоследок. Петербург усмехнулся: — Постараюсь, — и, потянувшись, взял с прикроватной тумбочки мобильный. Пусть синее излучение сработает во благо. Стоило бегло пробежаться по уведомлениям, телефон зажужжал, и в верхней части экрана всплыло новое сообщение от Петергофа: «О, ты не спишь! Я…» Пётр нажал на превью. Мессенджер раскрыл чат с Петькой. «Я сначала даже подумал, что уже уснул и мне это грезится», — заявлял брат дальше. Петербург фыркнул и отписал: «Так получилось. Сам-то почему не спишь?» «У меня творческий процесс!» — немедленно отозвался Петергоф. — «Я делаю себе стикерпак для важных переговоров». «Нашёл причину», — мысленно посетовал Пётр. «Первые стикеры уже сделал!» — бодро отрапортовал меж тем брат. — «Зацени!» В чат упала картинка с Москвой, глядящим на кого-то, подперев голову, и ухмыляющимся уголком рта. Поза отдалённо напоминала знаменитый мем с Вилли Вонкой. Подпись гласила: «Ну давай, расскажи мне, кто съел твой отчёт». Пётр сразу узнал фотографию, из которой Петька вырезал фрагмент — та была с их новогодних посиделок с семьёй и друзьями. А посмеивался тогда Миша над Костиными моряцкими байками… «Это не всё!» — приписал Петергоф и забомбардировал его новыми картинками. Катенька, с хитрой мордашкой прикрывающая ротик ладошкой, и подпись: «Вот это история!» Чрезвычайно довольный собой Кронштадт в парадной форме, обрамлённый аурой мультяшных искорок великолепия и снабжённый подписью: «Вы сухопутные, а я в белом кителе стою красивый». Нижний Новгород, запечатлённый во время доклада на недавней конференции на фоне карты и с указкой. Подпись гласила: «В Польшу — это туда». Замыкала этот парад фотография с самим Петром — в бадлоне и с бюстом Пушкина наперевес. Где его так подловили, Петербург не понял. Видок у него был впечатляющий — не то встревоженный, не то озабоченный. Подпись была соответствующая — в духе Гамлета: «В Вольчека или не в Вольчека?..» Петербург нахмурился. Включил фронталку, отвёл от себя мобильный на достаточное расстояние, посмотрел в камеру в упор, вскинул бровь, запечатлел свой скептический взгляд и отправил в чат. Братец взорвался восторгом. «ААААААА!» «Самый! Лучший!!» «Мне как раз не хватало фотографии на осуждающий смайлик! Спасибо!» Пётр улыбнулся. «Не за что», — напечатал он в ответ и отложил телефон. Дверь открылась, и в неё проскользнул Москва с кофе. Отпустив дверную ручку, он двинулся к постели, свободной рукой бережно поддерживая чашку под донышко, чтобы не расплескать. — По какому поводу радость? — поинтересовался он, коротко взглянув на Петра из-под ресниц. Петербург качнул головой. — Да так, — он вспомнил выражение Петергофа, — важные переговоры прошли успешно. Михаил с улыбкой вскинул брови. — Да-а? И какие итоги? — полюбопытствовал он, опускаясь на постель рядом. — Думаю теперь, не прогуляться ли нам с тобой после кофе до Вольчека, — ответил Пётр, аккуратно принимая из рук Москвы чашку. — Можно будет там позавтракать. — Но Вольчека открывается только в восемь, — заметил Миша. — А у нас будет долгий променад, — нашёлся Петербург. — Тогда думай быстрее, — подмигнул Москва. — Потому что лично я уже «за».