Это называется иначе

"Вверх, я хваленые яды пила от тебя, но ты снишься мне снова и снова" (Кошка Сашка, "Вверх")

Томас не любит закрывать глаза ни на мгновение дольше, чем требуется, чтобы моргнуть и смочить глазное яблоко. Потому что стоит опустить веки, и он вспоминает, как Сатал стоял, опираясь локтём о полку книжного шкафа, самодовольно улыбался и вещал нечто наставляющее, а он смотрел, смотрел, смотрел и хотел провести ладонями по серой ткани костюма, почувствовать горячее дыхание на коже и… Получить под дых, явно, что там ещё могло быть в продолжении-то? Не поцелуй же, ага. Поэтому Том не любит вспоминать, да и в жизни старается избегать смотреть на наставника, благо, это вполне вписывается в нормальное поведение младшего. Лучший способ борьбы с искушением — избегание. Ведь последствия будут… катастрофические. Нет, Томас не боится, что его изобьют, чего тут бояться, можно подумать, на тренировках Сатал был очень уж бережен. Но ведь потом будет… ничего не будет. Километровый радиус отчуждения и никаких больше улыбок, нотаций, ощущения близкого присутствия и возможности высказать всё, что думаешь о любимом учителе в исключительно матерных выражениях под радостный хохот гордого наставника. А ведь как всё просто и незамысловато было четыре десятка лет назад, когда они только познакомились, и желание отделаться от деспота, тирана и регионального координатора было основным в желаниях невольного ученика. Томас осторожно закрывает старую книгу, на которую даже заклинания накладывать страшно, и улыбается. Он не помнит, в какой момент всё стало так безнадёжно и невозможно, иногда ему кажется, что сразу, а он просто не понял, но память алхимика отрицает подобную убеждённость. Это больное, нездоровое, ненужное и жадное прорастало в нём медленно и незаметно, так что он даже не понял и не успел выкорчевать его из себя до того, как это чувство — желание, привязанность, притяжение — заполнило его до края, и вырывать пришлось бы не то что с сердцем — со всеми внутренностями и костями. Когда становилось совсем плохо, Томас убегал в свою башню, скрывался в её стенах от всего мира, запирался в ней вместе с желаниями и бездумными страстями и приходил в себя за работой в одиночестве. А потом возвращался, когда чужеземного воздуха становилось мало. На континент, в страну, в город, в котором можно было встретить наставника и похвастаться новыми достижениями, рассказать об идеях, которые только собирался проверять. Сатал никогда их не воровал (не алхимик учитель, ой не алхимик) и не рассказывал никому постороннему, так что шпионажа можно было не опасаться, а впрочем… Томас хотел этих разговоров, хотел слышать голос, отвечающий ему, хотел видеть руки, небрежно лежащие на коленях или спинке скамейки, хотел чувствовать запах одеколона, вплавляющийся в альвеолы лёгких при каждом вдохе. Хотел, даже зная, что от этого всё будет только хуже и хуже. Так же будет и в этот раз, через неделю или через две, его снова потянет домой. А пока есть о чём подумать и чем заняться. Главное — не закрывать глаза. Стук в ворота башни раздаётся неожиданно: люди знают, как он не любит подобные визиты, и потому обычно не приходят, предпочитая дожидаться его появления в городе. Возможно, случилось что-то серьёзное, и стоит узнать, что именно. На пороге стоит Эдан Сатал и улыбается. Томас прикрывает глаза — какая теперь разница? — и считает до десяти, медленно, а потом обратно — ещё медленнее. Он прятался в этой башне, потому что ничего в ней не было связано с этим человеком. Ни-че-го. А теперь он чувствует, как башня наполняется тем же ядом — терпким, необходимым, неизбывным, — что и родной континент, что весь Редстон. Чувствует и не может даже разозлиться (хотя должен бы), потому как что-то — жадный восторг — удавкой перетягивает горло, что-то — невозможность — крепит позвоночник, что-то — страх потери — говорит: надо брать то, что дают, и не ждать большего. — Здравствуйте, учитель. — Вместо того, чтобы беситься, ты должен был давно меня пригласить, — наставительно и самоуверенно поучает его Сатал, и Томас улыбается. Привычно. — В свою башню? — В артефакт древней цивилизации. Вот так, и никакого дела до Томаса, только интерес к неизученной диковинке. Томас рад, что чёрные не умеют страдать из-за такой ерунды. — Приглашаю, — широкий жест рукой. — Ты необычайно любезен и гостеприимен, — и Сатал делает шаг вперёд, заканчивая превращение убежища в ловушку. Мучительно завораживающий, прекрасный процесс. Сатал идёт по башне, как по музею, разглядывая кладку, фрески, замирает возле развешенных по стене чертежей и формул — дольше, чем возле древних диковинок, — и, наконец, останавливается в библиотеке, уверенный в своей уместности, как памятник на главной площади. Томас смотрит на него и думает, что он действительно уместен — везде. — У тебя тут миленько. Белые консультировали по созданию уюта? — Сам справился, — огрызается Томас, устраиваясь в любимом кресле и наклоняется за лежащими на ковре документами, не предлагая гостю последовать его примеру. Учителю приглашение не нужно, и оба знают это. — Действительно, ты у нас это любишь, — Сатал подходит ближе, и запах одеколона, са-ориотской пыли и трав, машины оседают на коже Томаса, как лакирующий состав. Он не знает, что с этим делать, уже которое десятилетие — не знает и может только игнорировать. А потом на шею, на загривок, опускается мозолистая, сильная ладонь, останавливающая дыхание в горле надёжнее, чем удавкой. — Да-а? Чужое дыхание касается волос, и Томас чувствует, как что-то, державшее его позвоночник, дробится мелкой пылью. Слишком близко, слишком. И нет оправданий его бездействию, когда он не пытается вырваться, сбросить с себя чужую руку, отстраниться. — То-ома-ас? — Сатал тянет его имя по слогам с той насмешливой самоуверенностью, за которую Том захотел бы его убить, несмотря ни на что, если бы тепло этого протяжно выдоха, проникающего до кожи головы, не растворяло все мысли. — Да? — Ты не ответил на вопрос. — Ка… — Не важно, — рука, лежащая на шее, зарывается в волосы, сжимает их в горсти и, потянув в сторону, поворачивает Томаса лицом под взгляд учителя. «Не хочу знать, какое у меня сейчас лицо. Не-хо-чу. И к чему весь этот балаган — тоже.» — Куда важнее: почему ты мне не ответил, даа? — Нет, — воздух выталкивается с трудом, потому что прикоснуться — даже так — к Саталу страшно. Как будто это будет концом какого-либо остаточного здравого смысла. — Мне не интересно. — Глупый, самоуверенный мальчишка, — улыбка учителя меняется, становится снисходительно сожалеющей, как будто ему до зубовной боли надоело смотреть, как ученик пытается лбом пробить стену вместо того, чтобы открыть дверь. А потом Сатал… целует его? У Томаса что-то в мозгах взрывается и выключается. Тьма и пламя в голове и под закрытыми веками, тьма и пламя, лишённые цвета, звука, запаха, вкуса. Все органы чувств отказывают разом, как ослепшие датчики, и Томас остаётся один на один со знанием, что это происходит. Да? Да. — Настаааавник… — Мне кажется, — Сатал почти смеётся ему в губы, и от этого в голове шумит пьяно-пьяно, — в подобной ситуации «Дан» будет уместнее, м? Томас открывает глаза, чтобы увидеть изученное косыми взглядами лицо, и понимает: он не может повторить имя, столько лет табуированное даже в мысленной речи. Хочет, но не может. Это — тот самый страх, который никогда не может посетить настоящего крутого чёрного. Но они ведь не в бою. — Учи… Сатал прикусывает его за губу, заставляя замолчать, и, неодобрительно покачивая головой, скользит рукой по горлу, груди, животу… накрывает пах, заставляя выгнуться дугой. — Как ты сказал? Том закрывает глаза обратно. Ничего не будет, кроме вопроса и насмешливого прикосновения рук, уверенных — не без основания — в своём праве, пока он не примет правила. Да и, в конце концов, имя действительно… уместнее. — Д… — звук стопорится, спотыкается о зубы, и Томас судорожно вдыхает воздух, чувствуя, как мягко чужая ладонь гладит внутреннюю сторону его бедра, медленно, вверх-вниз, зная, что Сатал развлекается. — Да? — губы скользят по подставленному горлу, и Томас в какой-то момент жалеет, что это не бритвенное лезвие: распоротая яремная вена быстро решила бы все вопросы. — Дааан, — это даже не слово — выдох, почти беззвучный, но Стал улыбается — он знает, не открывая глаз — и снова целует, в этот раз медленно, не торопясь, не мешая прочувствовать каждую секунду. И когда он всё-таки приподнимается, оставляя ученика в покое, Томаса хватает только на три слова: — Я вас ненавижу. Сатал коротко смеётся: — Томас, исключительно между нами и по секрету: это называется иначе. В этот момент он особенно остро сожалеет о невозможности на самом деле ненавидеть Сатала. А потом понимает, что улыбается, шало и безмятежно.