Qui habet aures

            — Ну, что?             Она приходит, врывается в мою комнату, мой дом, мою жизнь стремительно, словно каждый день только этим и занимается. Раздергивает тяжелые шторы, распахивает окно, прогоняя из комнаты затхлый воздух и сумерки. Яркий свет слепит, морщусь — на улице возмутительно ясно.             — Что у тебя стряслось? — рюкзак летит на пол, она с размаха садится в кресло, устремив на меня непроницаемый взгляд.             Глупая идея. Будто она хочет слушать рассказы о моих проблемах. Вообще, о любых проблемах. Всегда выше быта, всегда выше рутины. Ее тревоги и заботы лежат где-то высоко, среди облаков, куда не дотянуться прочим.             Я завидую.             — Ничего. Не знал, что ты приедешь, — в светлой комнате в глаза сразу бросается бардак, накопленный за зиму. Вот носки на полу, вот трусы выглядывают из-под кровати, вот стопка грязных тарелок на подоконнике, про незастеленную кровать и говорить нечего. Под ее пристальным взглядом зачем-то пинаю под кровать стопку нижнего белья. Она многозначительно поднимает брови, мол, понимаю, и я мгновенно жалею о сделанном. Выпрямляюсь, нелепо закладывая руки за спину.             Она чуть прищуривает темные глаза.             — У тебя пожрать найдется что-нибудь?             — Э... — ответ не находится. Не слишком уверенно начинаю говорить про полпачки пельменей и кусок хлеба, но она поднимает руку, прерывая сбивчивую речь.             — Все. Тогда я закажу лапши и сушей.             — Суши, — поправляю я, а она усмехается, утыкаясь в смартфон.             В тишине снова оглядываю глазами комнату. Так, заплесневелый огрызок яблока — тихонько в мусор; чашка с серым налетом — в мойку; грязное полотенце — в бак для белья... Обернувшись, сталкиваюсь со взглядом проницательных, слегка безумных глаз — всегда были такими. Нелепые маневры не укрылись от ее взгляда, но к счастью, ей хватает такта не комментировать их.             — Ну? — спрашивает она вместо этого.             — Что?             — О чем хотел поговорить?             Пожимаю плечами. Одно дело — печатать текст, бесстрастный цифровой код, а другое — разговаривать с человеком лицом к лицу. Не то. Не так.             — Да так... У тебя как дела?             Хитрый вопрос. Позволяет увести разговор в сторону — люди обожают говорить о себе и в процессе забывают обо мне.             — Как сажа бела, — фыркает она, показывая, что и этот маневр не укрылся от ее взгляда..             Качаю головой.             — Ты говоришь клише.             — А я люблю клише, — отвечает она. — Зачем изобретать велосипед, если он уже изобретен?             Короткое молчание. Она разбивает тишину короткой фразой:             — Так о чем ты хотел поговорить?             — Неважно.             — Ты написал мне семь огромных сообщений, переполненных какими-то... Завуалированными метафорами и поэтическими описаниями. У меня не нашлось под боком психоаналитика для расшифровки, но и без него ясно, что что-то не так.             Не знаю, почему написал именно ей. Порой — чаще, чем следует — она невыносима. Я смотрю в окно, щуря глаза, и хочу, чтобы она ушла.             Я молчу.             Она продолжает сидеть.             — Слушай, я вижу, что тебе плохо. Я приехала поговорить, а не играть в плохого копа. Можешь продолжать молчать, дело твое, но пожалуйста, когда я уеду — не засоряй личку.             — Я не люблю... Говорить вот так.             — А я не люблю общаться сообщениями.             Тишину нарушает звонок телефона — курьер уточняет адрес. Я хочу найти слова. Правда, хочу. Но не могу. Не получается. В тексте они выглядят весомо, а когда произносишь вслух, превращаются в пшик.             — Ну? — какое это «ну» по счету? Второе? Третье? Я смотрю на нее и неожиданно для себя отвечаю:             — Баранки гну.             — Неужели клише?             Передразниваю:             — Зачем изобретать велосипед.             Глупый диалог снимает напряжение, и я наконец опускаюсь на стул.             — Погоди, не начинай, — делает знак рукой. — Пусть курьер придет сначала.             Огромный сет едва умещается на небольшом столе, и для лапши уже не остается места. Подобрав под себя ноги, она ставит бумажную коробочку прямо на колени.             — Ну?             Четыре. Или пять.             — Да ничего. Ерунда всякая.             — А конкретнее? — зачерпывает лапшу пальцами, игнорируя палочки и вилку.             — Да ничего конкретного. Просто... Настроение плохое, наверное.             Говорил же, что в тексте проще выразить мысли.             Она молчит, глядя в упор странными, насмешливыми глазами. Демонстративно, щепоть за щепотью отправляет лапшу в рот, изредка облизывая блестящие от жира пальцы.             — Ты ешь как свинья.             — Хорошо, что ты не Пей Мей, — шумно втягивает длинную макаронину в рот. С конца срываются капли соуса, пачкая белую футболку. Она походя смазывает их ладонью, оставляя в дополнение к соусу пятна масла.             Отвратительно.             — Мне просто грустно. Понимаешь? — поднимаю глаза от футболки.             — Понимаю. А почему грустно?             — Не знаю.             — Знаешь. Погоди, — грязной рукой она вытаскивает из кармана телефон. Снимает блокировку, оставляя на экране разводы. — Ага, вот... «Мне кажется, что я тону в этом океане тупости, океане, в который превратился наш мир. Тупость! Она на улицах, в интернете, в словах людей, в самих людях, и это невыносимо! Я хочу, чтобы кто-нибудь превратил весь мир в соляные столбы, а я буду Лотом, которого даже не надо будет просить не оборачиваться».             Пожатие плечами похоже на тик. Свои слова из чужих уст звучат дико.             Она смотрит, ожидая ответа. У меня его нет.             — Не знаю. Просто накатило.             — У тебя что-то случилось.             Я знаю, почему написал именно ей. Она понимает. И дурацкие библейские метафоры, и трехэтажные аллегории, и идиотские сравнения.             — Нет. Я ведь даже из дома не выхожу.             — Это необязательно.             — Увидел фотки со свадьбы Андрея.             — Андрея... Которого?             — Шеманова.             — Он женился? Серьезно?             — Да.             — И как?             — Что — как?             — Свадьба, жена, грязные подробности?             — Да никак! — сжимаю кулаки. — Обычное мещанское торжество с пивом, кринолином и лицемерными поздравлениями!             Она облизывает пальцы и придвигается ближе, глядя на меня. Нас разделяет стол. Она молчит. Нет нужды задавать вопросы.             — Я просто смотрел в эти лоснящиеся лица, и... И ощущал, что мир катится в ад! Понимаешь? В ад! В ад! Прямо туда! — пинаю пол. По батарее возмущенно стучат в ответ. — Он такой важный в дешевом сером костюме, который даже не попытались подогнать под размер, и его жена в этом огромном уродском платье, подол которого в итоге стал серым от грязи, серым, сука, как фотографии, как их свадьба, как гости, как все они! Они серые! Понимаешь, я не могу! Я больше так не могу, я устал! Я не хочу продавать себя по кусочкам за тридцать лайков за фотку, потому что в этом нет счастья! Понимаешь? Нет! И этого никто не понимает! Я смотрел на эти фотки и видел пустоту, ничего, отсутствие мыслей! И мне стало страшно, страшно, потому что это — образец, этот образ пихают людям через рекламу и соцсети! Конфетный образ идеальных отношений, настоящая любовь, вся херня, они нашли друг друга — а я знаю, что Андрей лечил триппер, который подхватил от проститутки! И он принес это в свою семью, ведь он не изменится, никогда не изменится! И я хочу быть таким, как Андрей, потому что он душа компании, у него куча друзей и ворох баб, которых он трахает, когда захочет! Я хочу так же, но я никогда так не сделаю, потому что тогда я перестану быть собой и стану таким, как они все! И я не понимаю, я не понимаю, что в нем находят бабы, потому что я — лучше! Понимаешь?! Я — лучше! Умнее, добрее, человечнее! Но я никому не нужен! А он — нужен! Понимаешь?             — Понимаю, — кивает она. Отбросив лапшу, тянется через стол, окуная край футболки в соевый соус. Я успеваю заглянуть в ее глаза перед тем, как она касается моих губ.