Сто дней рабства

Али поклялся себе, что больше не станет играть в эти глупые игры, и оставался верен своему слову целых две недели. Он нарочно объелся несвежих креветок, дабы симулировать болезнь, да так успешно, что едва не угодил к праотцам. Несколько дней его сильно тошнило, а оставшееся время он провел в постели, медленно восстанавливаясь. Пару раз, в самом начале, граф приходил, чтобы навестить своего верного чернокожего невольника, но между ними возникало странное напряжение. Али был обижен, Монте-Кристо — рассержен на эту обиду. И, кажется, на себя. Больше они не виделись. По истечении двух недель, когда нубиец окончательно поправился, его снова позвали в покои хозяина. Шестым чувством Али угадал, что эта встреча будет отличаться от всех предыдущих. Идти совершенно не хотелось, но кто стал бы его спрашивать? Верно, в этом доме его положение хуже, чем у собак: последних хозяин хотя бы одаряет лаской. Уже направляясь к комнатам графа, невольник все же пообещал себе, что с баловством и попытками соблазнить аристократа покончено. Это с самого начала была глупая затея, поверить в то, что человек такой величины может полюбить его. Может нуждаться в нем, может получать удовольствие от соития с ним… Ни в будуаре, ни в кабинете графа не оказалось. Сердце забилось где-то у горла, бросило в жар: он ждет своего массажиста в спальне. Наверняка обнаженный, в постели… Проклятье! Будет гораздо, гораздо сложнее. Но надо держаться. Только так есть небольшой шанс победить свою влюбленность. Али глубоко вдохнул и нажал на гладкую поверхность золоченой ручки. Разом, как дети учатся нырять. Граф сидел у своего трюмо в привычном черном шелковом халате с узорами на рукавах и курил. Он пристально осмотрел невольника, и на его задумчивом лице застыло странное выражение. Нежности? Облегчения? — Запри ее. На ключ. Али послушался. Едва дверь за нубийцем закрылась, Монте-Кристо затушил сигару, стремительно поднялся и в пару широких шагов, подобно пантере, уничтожил расстояние между ними. Прижался к потрясенному невольнику всем телом, обхватив темные плечи сильными пальцами. Это нельзя было назвать объятием, он лишь прильнул телом к телу и, будто в порыве смущения, отвернулся, но сделал этим только хуже. Али не мог прийти в себя, ему казалось, что его органы чувств сошли с ума. Затрудненное от волнения дыхание хозяина слышалось у самого уха, подтянутый живот касался живота, щека — щеки… Не отдавая себе отчета в том, что делает, нубиец нежно скользнул руками по шёлку. Вопреки всем ожиданиям граф не ударил, не обругал, а лишь едва слышно прошептал: — Ты напугал меня этим глупым отравлением. Никогда больше так не делай. А затем слегка отстранился. В его взгляде теперь отчетливо проступила томная нежность пополам с затаенной радостью от встречи. «Он волновался за меня… Он… он… Скучал по мне?!». — В твоё отсутствие мои мышцы пришли в полную негодность, — граф с задумчивым видом прошёлся по покоям, будто коршун, с опущенной головой и разлетом упертых в бока рук, — Я слишком привык к твоему обществу. Пожалуй, — небрежным движением взял сигары со столика. Закурил. Медленно выдохнул в своё отражение. На невольника он больше не смотрел, — Пожалуй, это твоё фиаско с креветками, — смешок, — Пошло нам с тобой на пользу. И все же, сделай милость, не пытайся таким образом избавиться от меня. Дождавшись, когда господин обернётся, Али поймал его взгляд и неуверенно улыбнулся. Ответа не последовало. Граф курил, опираясь голым коленом о резную ручку кресла. Когда он щурился на выдохе, тяжелые темные ресницы лениво подрагивали, защищая чувствительные глаза от дыма. Казалось, аристократ выжидает. Но чего? Или… кого? Али уставился на сигару, чтобы не смотреть на хозяина. Чресла тяжелели с каждой секундой, уже почти причиняя боль, дыхание участилось, но нубиец старался не подавать виду. И все же, было заметно, что Монте-Кристо прекрасно видит каждую деталь. Видит и молчит. Почему? Наконец, граф затушил сигару. Все так же не сводя прищуренного взгляда с лица своего невольника, взялся за ворот халата обеими руками и неожиданно одним вызывающим движением приспустил шёлк с плеч. Али знал, что это провокация, знал, что после этого его могут и обезглавить. А потому титаническим усилием воли удержал себя, но его выразительное лицо говорило обо всех испытываемых им муках красноречивее слов. Граф удовлетворенно, как показалось нубийцу, кивнул и коротко приказав: — Массаж, — развязал пояс халата, чтобы на несколько секунд погреть голую кожу всего тела о вожделеющий взгляд. Этот сеанс оказался самым чувственным из всех, и вновь Али очнулся, целуя руки лежащего под ним хозяина совсем не так, как было дозволено. Монте-Кристо смотрел на него из-под полуопущенных век и нельзя было понять по его спокойному лицу, о чем он думает. Секунду нубиец колебался, силясь сглотнуть слюну или хотя бы вдохнуть поглубже, затем резко встал. Эта сцена напомнила ему ту, что он видел раньше, когда граф ненавидел себя за то, что его ублажают губы темнокожего невольника. А значит, нельзя допустить логичного продолжения. Но… Монте-Кристо неожиданно подался за ним хоть и с секундной заминкой. Он так же тяжело дышал и выглядел растерянным. Обнаженный, взъерошенный. Его будто что-то отчаянно толкнуло вперёд, не спросив разрешения. Около минуты держалась тишина. Али честно пытался сделать хотя бы шаг к двери, но не мог. Он молча проклинал, уговаривал, умолял себя. Это не возымело никакого эффекта: его по-прежнему магнитом тянуло вернуться в постель, коснуться того, кто больше всех на свете нуждается в нежности… Нубиец точно знал, что он не самый решительный человек, зато послушный и верный. Возможно, здесь, в мире властного и жёсткого графа как раз это и требовалось. Только Монте-Кристо решал, что ему чувствовать и как ему обращаться с людьми. И он в очередной раз доказал это, когда одним точным движением протянул руку, взялся за ворот одеяния опешившего раба и рывком повалил его на себя. Если бы минут десять назад кто-то сказал чернокожему невольнику, что очень скоро его будет жадно целовать самый желанный в светских кругах вельможа, он бы расплакался от недоверия. Сейчас же Монте-Кристо действительно целовал его. Глубоко, страстно, с удовольствием. Длинные пальцы нежно заскользили по темным мускулистым плечам, обнажая их. От потрясения Али всё не мог закрыть глаза, тогда как веки графа были истомленно сомкнуты. Он весь — леденящий, как снежный буран, жгучий, как настойка из перца чили, лежал сейчас навзничь, отдавшись своей жажде близости, и даже его естество хорошо ощущалось через льняную ткань шаровар невольника. Идеальный нос то и дело задевал большой темный нос, губы впивались в губы, гибкий язык… Нубийца обожгло запоздалое осознание: он рефлекторно отпрянул на край ложа и закрыл рукой всю нижнюю часть лица. Монте-Кристо с минуту разглядывал своего раба, в красивых больших глазах которого уже стояли слёзы стыда. Али не мог ответить на поцелуй. И от этого ему было очень горько. Настолько сильно, что он готов был умереть, лишь бы хозяин не чувствовал его уродства. — Посмотри на меня. Смелее. Али сморгнул дорожку слез и нехотя поднял взгляд. На него смотрели с непередаваемой грустью, прохладные пальцы уже гладили мокрые щёки. — Твоя любовь наполняет меня жизнью. Али не понимал. Как же так? Разве может он что-то по-настоящему значить для этого невероятного могущественного человека? Граф довольно рассмеялся, видя растерянность молодого нубийца, ощущая свою безграничную власть над ним. Это возбуждало. Хотелось приказать ласкать себя, приказать любить себя, исцелить себя… Слыша смех хозяина, видя его закушенную в предвкушении полную губу, Али неуверенно улыбнулся и, как щенок, доверчиво потерся щекой о бледную кисть. Монте-Кристо беззвучно издал короткий стон нетерпения и хрипло приказал: — Иди ко мне. Под прямым властным взглядом невольник послушно подался вперёд. Он вдруг понял, что между ними произойдёт, и был совершенно спокоен. — Поцелуй меня. Али повиновался. И снова жар вожделения, трепет, увенчанный тихими стонами в губы друг друга. Граф не прижимался более, он лишь позволял сжимать себя в объятиях. И, тем не менее, он же оставался режиссером этой сцены. — Теперь шею. Нубиец послушно скользнул полнотой темных, как шоколад, губ по натянувшейся от напряжения тонкой светлой коже. Руки сами собой потянулись сжать чужие ягодицы, приласкать изрядно напрягшиеся чресла, но граф чуть надавил на тёмный затылок, смещая поцелуи вниз, вниз, по шее, плечам, груди, рельефному животу, дорожке тёмных волос…. Этот путь Али знал, как никто другой. Он знал, где нужно прикусить, а где лишь едва коснуться губами. И все же, даже для него стало неожиданностью, как быстро граф потерял всякую инициативу. Нет, ему было далеко до финала, но он с такой обречённостью отдался ласкам, что Али почудилось, будто он берет девственницу против ее воли. Бывший невольник советника османского паши не смог бы выжить, будь он глупцом. Для откровенного разнузданного слияния Его Ледяное Сиятельство ещё не были готовы, а потому, спустя всего пару минут, неприлично распухшие умелые губы уже натянулись, ублажая господина. — Ах! В этот раз граф смотрел на него. Это оказалось ещё хуже. Красавец-вельможа приподнялся на локтях, дрожа от приближающейся разрядки и расширенными зрачками вглядывался в то, как его любят. Моментами он не мог сдержать стона и щурился, закусывая губу и откидывая назад вихрастую голову, как мальчишка. — Ах! Нет, нет, не… Сейчас, уже почти… О господи, о, ах! Все это было больше похоже на агонию: Али с удивлением наблюдал, как прекрасный взрослый мужчина мучительно жаждет кончить от умелой ласки, но страшится этого и оттягивает финал. Сходит с ума от долгожданного акта соития, и всеми силами сопротивляется близости. По лицу и спине Али уже разлилась целая река пота, когда тело хозяина сотрясла судорожная дрожь долгожданного экстаза, сравнимая с небольшим землетрясением. Громкого протяжного крика сдержать обычно немногословному вельможе тоже не удалось. Нубиец пристально вгляделся в раскинувшегося на мокрых простынях господина. В полузабытьи. Темные завитки волос трогательно прилипли к влажной от пота коже лица, шеи и плеч. Верно, после такой разрядки прийти в себя непросто. Что ж, у наложника есть пара минут вознаградить себя за старания. Рука привычно стянула шаровары, чтобы открыть доступ к готовому излиться естеству. Али нежно, самыми кончиками пальцев, провел свободной рукой по хозяйскому колену, выше, к бедру, второй рукой лаская себя. Монте-Кристо казался ему совершенством, даже сейчас, лишившийся чувств от наслаждения, с копной спутанных волос, с блестящей каплей смазки на темной поросли паха. Али не заметил, как начал целовать истомленно приоткрытые губы и за секунду спустил в кулак от того, как чувственно граф слегка застонал в ответ, приходя в себя. Медлить было нельзя: они не любовники. Не равные. Он лишь хороший массажист, не более. И теперь нужно быстро уйти. *** От хозяина Али вышел, пошатываясь, как пьяный. В голове переплетался сумбур безотчётных мыслей. Сердце отбивало какой-то безумный ритм, сбивая с ровного шага. Воздух коридора на поверку оказался леденящим, так сильно нубийца распалил не самый, на первый взгляд, энергозатратный вид близости. Но Али был совершенно, абсолютно, безгранично счастлив. Мелькнувшая впереди тень заставила напрячься. Сын пустыни, зоркий и внимательный, Али бесшумно юркнул за колонну. Если тень была впереди, значит, кто-то есть сзади… И верно! Решив, что невольник уже ушел, из-за другой декоративной колонны, что располагалась прямо напротив дверей в хозяйские покои, неуверенно вышел мужчина. Несколько секунд он вглядывался в темноту перед собой, а затем быстрым шагом стал удаляться прочь. По его нервозной походке и особой манере держаться Али понял две вещи: это Джованни Бертуччо и он все слышал. Может быть, даже видел. Ярость стиснула невольника в своих объятиях. Его снова хотят в чем-то уличить?! Снова обвинения, ругань, избиения, казнь? Только лишь за один единственный сорванный с любимых губ стон? За то, как приятно целовать того, кого любишь… Нубиец в два звериных прыжка догнал корсиканца и мощным ударом повалил его на пол. Бертуччо вскрикнул, взмолился, попытался отбиться, но куда ему, обычному европейцу, до того, чей рост перевалил за семь футов, а мышцы шеи в свое время разрывали веревки? — Али, Али, прошу, я никому не скажу, клянусь, я лишь шёл… мне было нужно доложить… Али! Я ведь был тебе другом! Нубиец душил его, не помня себя от страха и злости. Все, о чем он думал — тень от длинных ресниц на меловых щеках. И длинные, такие приятные на ощупь тугие темные кудри. Али даже показалось, что он видит на ковре силуэт с копной этих самых кудрей. Он неуверенно моргнул, отгоняя наваждение. — Достаточно. Али, отпусти. Живо! Проклятье! Граф. Что теперь делать?.. Наваждение схлынуло, прихватив с собой гнев, адреналин все ещё кипел в крови, из-за чего живо ретироваться не получилось. Нубиец отпустил уже лишившегося чувств управляющего, но обернуться боялся. Полный негодования голос вдруг стал громче, эхом отдаваясь по всему этажу: — Ты! Ты, раб, как ты смеешь учинять насилие в моем доме? Над моим самым приближенным слугой! Немедленно встань, когда я говорю с тобой! От обиды опустились руки. Силы покинули, вплоть до полного изнеможения. Внутри все задрожало, как дрожат рвущиеся струны контрабаса. Вот оно что, хозяин так сильно переживает за своего драгоценного управляющего? Али понуро встал, запнувшись. Головы он не поднимал. Злой до дрожи граф больно хлестнул его по щеке, затем по второй. И ещё раз, и ещё. Пожалуй, сейчас он не был красив. Ярость вперемешку со стыдом наложили на лицо лишних теней. Темная голова беспомощно мотнулась из стороны в сторону. Все лишилось смысла из-за одной ошибки. Убил ли он на самом деле? А смог бы?.. За любовь — да! Но все это неважно, ведь сейчас его прогонят… — Убирайся с глаз моих долой! Мерзавец. Последнее Монте-Кристо сказал совсем тихо, вложив в одно слово всю свою боль от предательства. Али едва не взвыл от безысходности, но ледяное: — Убирайся с дороги, — заставило отойти, пропуская хозяина. Хотелось плакать, но слёз не было. Оставалось только разглядывать носки своих сандалий, пока его (только его!) любимые губы возвращали жизнь в этого несуразного управляющего, делая искусственное дыхание. И какого черта он ошивался тут посреди ночи? Неужели и правда случайно оказался поблизости? Но ведь граф и сам ненавидит любопытных сплетников, сующих нос в его дела! Почему, почему он сейчас так зол на того, кто пытался его защитить? Почему так отчаянно приводит в чувство итальяшку, не замечая своего неприлично распахнувшегося халата? — Джо, все хорошо? Дыши, все уже закончилось, — Али дёрнулся от этого почти интимного обращения. Подумать только, «Джо»! Пришедший в себя Бертуччо сумасшедшими глазами уставился сначала на встревоженного хозяина, затем на униженного нубийца. Последний был не в силах сдвинуться с места от горя и ревности. — Ва… Ваше сиятельство, я клянусь, я никогда бы не посмел… я… я знаю, это ведь ваше дело… И ваша услада… Только слепой бы не заметил, как Монте-Кристо вспыхнул до корней волос. Немигающим взглядом огромных глаз он уставился на все ещё восстанавливающего дыхание управляющего и едва слышно переспросил: — Что ты там лепечешь? Али заинтересованно поднял голову. Как-то раз он своими глазами видел, как граф, после похожего вопроса с точно такой же интонацией, добил одного беднягу кинжалом в гортань. Монте-Кристо терпеть не мог трёх вещей: лжи, тупости и болтливости. — Я говорю… Мой господин, моя жизнь в ваших руках. Простите меня, я никогда больше не посмею задержаться у ваших покоев и минуты. Клянусь. И да отсохнет язык мой, если… Монте-Кристо вдруг оказался над испуганным корсиканцем так низко, что их губы почти соприкоснулись. И ещё тише прошептал, впечатывая несчастного каждой буквой в землю: — Не болтай. После чего поднялся на ноги, на ходу запахивая роскошный халат, и, бросив напоследок: — Убирайтесь оба, вы мне надоели, — скрылся в своей спальне.