То, что нас связывает

— Двухместный номер, — говорит хозяин и после паузы добавляет. — С раздельными кроватями. Пауза — это для меня. Хозяин любит эту показуху. Он считает, она меня задевает. Словно мне есть дело до ленивой зевающей женщины за стойкой регистрации. Она достает ключ. Хозяин улыбается и еще раз подчеркивает: — Мы не любовники. Женщине все равно. Она опять зевает и говорит идти налево и до конца коридора. Наверное, скажи он, что я его собака, она бы отреагировала с тем же безразличием. Мы идем по темной гостинице. Я замечаю обшарпанные стены и выбитые паркетные доски, редких постояльцев за закрытыми дверьми. Кто-то спит, кто-то трахается. Терпкий запах тел раздражает ноздри. Я невольно морщусь. Не от отвращения, от зависти. Хозяин идет в двух шагах впереди. Любовников он не слышит, иначе сказал бы мне очередную колкость. Я открываю рот, обнажая десны, бесстыдно внюхиваюсь. Это почти подглядывание. Концентрация на запахе, не просто случайный след. Я иду, не сбавляя шага, не оборачиваясь. Запах теряет интенсивность, индивидуальность. Я стараюсь запомнить этих двоих, их плохо спрятанную страсть. У меня такого не будет, хозяин не позволит. — Чуешь что-нибудь? — спрашивает он. Я морщусь, ловлю себя на мимолетном желании ответить: «Да». Рассказать о парочке в номере. Конечно, он скажет свою неизменную, словно сценарием прописанную гадость, но прежде что-то в нем всколыхнется. Задавленное, запиханное на самую границу сознания желание. Мне нравится думать, что оно адресовано мне, даже если это неправда. — Нет, ничего стоящего. — Ясно, — говорит хозяин. Я жду, когда он что-то добавит, но он молчит. Открывает номер. Ключ лязгает в старом замке, что-то скрипит, готовое сломаться, но не ломается. Дверь распахивается. В ноздри ударяет запах пыли и плесени. Не то чтобы я ждала аромата свежевыглаженного белья, но пыль и плесень слишком скучно. Хозяин бросает сумку на кровать у стены, оставляя мне ту, что у входа. Я демонстративно ложусь поверх покрывала, не сняв обувь и верхнюю одежду. Он косится на меня, фыркает и отворачивается. Молчит. Я знаю, о чем он думает, но с кровати не ухожу. Не стану спать, свернувшись у входа, не сегодня, не в человеческой форме. Если хозяин хочет увидеть меня у своих ног, пусть снимет серебряный ошейник. Пусть рискнет остаться в комнате со мной настоящей. Он знает, я сильнее, хотя однажды мог убить меня — солнце помешало. Утро стерло звериные черты, и рука хозяина не поднялась на человека. Он сам так сказал. С тех пор мы связаны, хотя хозяин отрицает все связи со мной. Ему не нравится думать, что мы стая. В тот день он запирает меня словно зверя, хотя для него я была и останусь зверем. Как и тот, кто убил его жену и стал вожаком для его дочери. Хозяину не повезло это увидеть, ему не повезло сойтись с моим собратом. Он так и не сказал, как смог при этом выжить и остаться человеком. Наверное, все дело в серебряном браслете, который позже стал моим ошейником. Я в полном смятении. Оставшись без стаи, мечусь по улицам, поджав хвост, боясь даже бездомных собак. Впервые рядом нет вожака и второй суки. Я еще помню их запах, густой и терпкий от растворившей его крови. Пропитав шкуру, он тянется через весь город, обозначая мой след, ведя за собой троих преследователей, опьяненных кровью и похотью. Я шмыгаю в подвал, не зная, что он станет моей темницей. Я просто пытаюсь спастись. Возможно, стоит остановиться. Прижать уши и, припав к земле, ползти к вожаку победившей стаи. Ползти, пританцовывая задними лапами, задирая круп в недвусмысленном приглашающем жесте. Признать сильного самца и, как полагается, стать его самкой. Но от меня смердит страхом, как от загнанной добычи, а добычей не овладевают, добычу рвут клыками, топчут лапами. Это инстинкт охотника, ему сложно не поддаваться. Даже сытый хищник догоняет того, кто бежит и боится. А я боюсь. Поэтому приходится бежать. Подвал пахнет теплой сыростью, плесенью и людьми. Подвал мал и темен — в такие дыры всегда и забивается добыча, уставшая от гонки. Она не думает, просто подчиняется своему инстинкту. Я не могла и представить, что он такой же громкий, пронзительный, подчиняющий. Просто не думала об этом, прежде я была на другой стороне, прежде я не была жертвой. Самца, оставившего меня без стаи, я встречаю, забившись в угол. Я не ложусь, не задираю круп, не прижимаю морду к сырому бетонному полу. Даже жертва огрызается, если некуда отступать. Нападает в самоубийственной попытке навредить хищнику. Как крысы, которые пахнут страхом, но норовят вцепиться в горло. Я поступаю как крыса, хотя я волк. Я поступаю как крыса и по всем законам должна погибнуть в той схватке. Я чувствую злость вожака, его силу. Шерсть на загривке встает дыбом, глаза горят, слюна бежит из открытой пасти. Я готовлюсь прыгнуть, сомкнуть зубы. У меня одна попытка, и я промахиваюсь. Влетаю в основание ступеней, даже не зацепив самца. Не устояв на лапах, тычусь мордой в бетон, клыки самца вспарывают холку. Еще успеваю подумать, что не поздно раздвинуть задние лапы, но вверху что-то грохает. Пахнет огнем и порохом. Самец отшвыривает меня, словно падаль, и все исчезает. Я прихожу в себя утром, уже человеком, и дверь наверх заперта. Хозяин, нет, тогда еще не хозяин, тогда человек, пахнувший огнем и порохом, приходит к подвальной двери. Я чувствую его запах, я слышу его шаги: торопливые, нервные, отрывистые. Он источает смятение и тоску. Неприкрытое, обнаженное горе. От этих эмоций хочется выть сильнее, чем от зудящей боли в разорванной шкуре и стесанных подушечках лап. Это давит больше, чем стены, чем запертая дверь, раздражает сильнее, чем голод. Даже потеря стаи не может сравниться с его тоской. Ночью я вою за него, выражая то, что он не может выразить. Ночью я вою, а утром он приходит меня кормить. Входит, держа перед собой двустволку, словно я в человеческой шкуре могу ему противостоять. Ставит на ступеньки миску с чем-то теплым и пахнущим травами. Спрашивает, кто я и кто те, другие? Я отвечаю честно: — Враги моей стаи. Не уверена, что он поймет, но он понимает. Молчит. Не бросает: «Ты такая же». Потом говорит это не единожды и не дважды, но не тогда. Тогда он спрашивает, как их убить. Я пожимаю плечами, человеческое тело подсказывает человеческие реакции и жесты. Он вскидывает ружье, заставляя меня взглянуть в пустоту стволов. Я говорю: — Можно и так, — потом улыбаюсь и добавляю. — Но только днем, когда они люди. Его передергивает. Я не понимаю отчего, а он просит при нем не улыбаться. Наверное, не все человеческие жесты у меня получаются по-человечески. — Как их найти? — спрашивает он. — Не нужно их искать. — Как?! Он дергает стволами передо мной, тычет ружейной сталью в лицо. — А ты не боишься, что они найдут тебя, человек? Он качает головой. Улыбается. Мне его улыбка нравится. — По запаху, — отвечаю я. На миг он кажется растерянным, даже ружье опускает. Потом требует: — Найди их! — Не буду. Не говорю, что они сильнее, что одинокой самке не стоит пересекаться со стаей. Разве что позже, в период течки, когда еще один инстинкт проснется в голове и станет тихонечко поднывать, подтачивать. Когда под хвостом начнет зудеть и остро пахнуть. Когда от собственного запаха помутится в голове и потребность отдаться станет сильнее личных страхов и предпочтений. Потребность отдаться сделает меня безразличной ко всему, неразборчивой. В такие дни одинокой самке уже все равно, возьмет ли ее самец по праву силы или бездомный кобель по причине отсутствия других самцов. В такие дни даже заборная штакетина с застарелыми метками до одури влечет. Оставляя на ней свой запах, свое приглашение, одинокая самка словно отдается всем тем, кто когда-то прошел мимо, кто отметил свое присутствие. Я качаю головой, отгоняя эти образы, словно боюсь заразиться ими раньше времени. Пробежавший по спине холодок заставляет вздрогнуть. Редкие и тонкие волоски встают дыбом на человеческой шкуре, а между ног вспыхивает и тут же гаснет короткой искоркой воспоминание о той безудержной и безграничной похоти. — Они убили мою жену, — говорит он, выпуская ружье из рук, оно не падает, повисает на ремне. — И забрали мою дочь. В его глазах все та же всепоглощающая тоска. Мне жаль его, бесконечно жаль, но я говорю правду: — Она ушла добровольно. Оборотни не забирают людей, они их едят. А если они делятся своей слюной и кровью, то уходит с ними уже не человек, а сородич. Я хочу объяснить, но резкий удар наотмашь не дает. Он приходится по лицу, и я взвизгиваю, по-щенячьи пронзительно и громко. Хозяин вздрагивает, не понимает, в чем дело. На щеке багровеет глубокий след. В оставленных серебряными звеньями ранках набухают кровавые капли. Ощерившись, я отползаю к стене. Хозяин смотрит на меня сначала удивленно, а после торжествующе. Он говорит: — Серебро! Он думает, что уже стал моим хозяином, но это случается позднее. Тогда он просто сажает меня на цепь, но все цепи однажды рвутся. Он грозится меня убить, если я не помогу, и уходит. Замки подвальной двери громко лязгают. Он говорит со мной, пока я в человеческом облике, приносит мне людскую одежду. Одежда ношеная и пахнет хозяином и стареющей, уже неспособной к деторождению, женщиной. Он наблюдает за мной ночами, когда я зверь. Смотрит через решетку, через нее же кормит. Мясо сырое, но давно мертвое, остывшее. Я говорю, что не ем падаль, он цедит сквозь зубы: «Жри». Я ем. Потом он приносит мне кролика. Кролик сидит у него на руках, дергает носом и совсем не боится хозяина. Он пахнет мочой и опилками. Когда открывается дверь, кролик дергается, пытаясь сбежать, хозяин прижимает его к себе, гладит, что-то шепчет в длинное ухо, успокаивая, и сажает на подвальные ступени. Мое человеческое тело не обманывает кролика, я пахну зверем, и запах будит его инстинкты. До вечера он мечется по подвалу, бросаясь на стены. Когда я перекидываюсь, он уже выбивается из сил. Нет погони или попыток отбиться, только кроличий крик, короткая агония и теплое мясо. Я прошу хозяина меня выпустить, говорю, что должна охотиться. Он не выпускает — не верит, что вернусь. Наверное, правильно не верит. Тогда бы я не вернулась. В заточении время тянется медленно. Я хожу из угла в угол, меряя шагами свою ограниченную территорию. Жадно вдыхаю доносящиеся с улицы запахи, вслушиваюсь в обрывки звуков, собирая информацию об окружающем мире по крупицам. За порогом весна, ночи идут на убыль. Я все больше времени провожу в человечьей шкуре. Мой мир сжимается до бетонной коробки, до запахов, приносимых хозяином. Я начинаю привыкать, что мир такой маленький, что пространства за дверью не существует, нет других волков и других людей, а есть только хозяин и то, что он мне приносит. Не это ли чувствуют собаки? Закрытые в квартирах, лишенные своих стычек за территории, стай, возможности охотиться и размножаться, когда это диктует инстинкт? И если хозяин — это целый мир — то не высшее ли благо принадлежать хозяину и носить ошейник, который он для меня выплавил? Течка застает меня в том же подвале. Здесь некому адресовать свое желание, нет даже меток на стенах. Здесь только пыль и плесень. Напуганные кролики. И хозяин. Я пытаюсь не думать о нем как о самце, но не могу. Сейчас для меня он самый достойный, самый желанный. Он центр моего запечатанного в четырех стенах мира. Он мой единственный. Вожак моей стаи, объект моего вожделения. Я готова отдаться ему в любой из форм, готова принести потомство. Он замечает мое желание, смотрит через решетку, ухмыляясь. Его здесь нет, но есть его запах, его дыхание, его взгляд. Я знаю, он меня оценивает. Я хожу от стены к стене, катаюсь по полу. Два ошалелых кролика таращатся на меня из угла. Мне плевать. Добыча никуда не денется, добыча — это не главное. Главное — хозяин. Пусть он на меня смотрит, пусть видит меня покорной, ласковой. Пусть приходит и берет меня. Сейчас, прямо сейчас, потому что ожидание меня убивает. Похоть руководит мной, накрывает с головой, я в ней растворяюсь. Хозяин смотрит, ждет. Я говорю, что все для него сделаю, что буду ему принадлежать. Сейчас и всегда. Что выслежу стаю, что убью вожака. Я говорю словами, телом, запахом. Он улыбается. Показывает мне из-за решетки ошейник. Я не могу сопротивляться, не могу скалиться. Говорю: — Все, что скажешь, что попросишь, только приди и возьми меня. Я буду твоя. Я убью для тебя, умру за тебя, приму серебро. Все, что скажешь, приму. Только открой две-ееерь. Он открывает. Не сразу, но открывает. Приходит после заката, но вместо ошейника приносит маленькую ложечку. Когда замки срабатывают, лапы подкашиваются, не разгибаются. Я не могу идти — ползу. Смотрю на него широко раскрытыми глазами, тычусь носом в колени. Он наклоняется, подставляет ладонь. Я безгранично счастлива. Я благодарна. Не знаю, понимает ли он мои сигналы, я бы сказала словами, но этой форме не доступны слова. Он показывает мне ложечку. Он говорит: — Она не совсем серебряная. Это сплав, и я хочу кое-что проверить. Я кричу ему»: «Да!» Всем своим существом соглашаюсь. Он хватает меня за холку: грубо и властно. У меня темнеет в глазах. Обжигающий холод касается меня. Он пробивает насквозь, проходя через позвоночник. Это боль, но боль ни с чем несравнимая, ни на что непохожая. Она прорывается сквозь пелену желания, впервые в моей жизни делая его осознанным. Стирает послушное и безоговорочное: «Да». Позволяет не слушать инстинкты. Вторгается в мозг поразительным открытием. Я понимаю, что могу выбирать: ложиться под хозяина, перегрызть ему глотку или не делать ничего. Меня поражает, что есть третий выбор, что он существует, всегда существовал — нужно было только не слушать два основных инстинкта, что всю мою жизнь сменяли друг друга. Мне страшно жаль, что слова недоступны, я боюсь забыть эти мысли, боюсь… и похоть накрывает меня снова. Хозяин убирает ложечку. Он снова плавит для меня ошейник, только не из чистого серебра. Его я надеваю добровольно. Запираю часть себя на маленький замок. Мне не нравится, что ключи у хозяина, но теперь я могу владеть своими инстинктами, я остаюсь человеком с закатом солнца, не пытаюсь сорваться в погоню за тем, кто убегает, ем даже мертвое и приготовленное мясо, я контролирую похоть. Потом хозяин все же выпускает меня на охоту. И я бегу, одурманенная иллюзией свободы. Запахи ошеломляюще яркие, а мир, не втиснутый в подвальные стены, неправдоподобно огромный. Цепочки следов путаются, расползаются, сбивают с толку. Сложно выбрать одну, когда их так много, когда вместо одного перепуганного кролика, сидящего в углу, сотни и тысячи «кроликов». И каждый манит, приглашая испытать ноги погоней, а кровь адреналином. Слюна не помещается во рту, капает с вываленного языка. Остывающий асфальт стелется под лапы, превращается в километры дорог, из которых нужно выбрать одну. Еще никогда неотвратимость утра не была такой обжигающе острой. Слишком много нужно успеть за эту несправедливо короткую летнюю ночь. И стайка бродячих собак, заступивших мне дорогу, становится моей добычей. Даже сытый хищник остается хищником. Я рву их на части. Грызу раскрытые пасти, не давая им сомкнуться. Я чувствую их слюну, их дыхание. Это похоже на человеческий поцелуй — сомкнутые рты. Я думаю о хозяине. Тогда возвращается желание отдаваться ему раз за разом. Похоть и охотничий азарт сливаются в одно. Горячая кровь льется в горло. Кости ломаются, хрустят. Лапы взрывают землю. Шерсть стоит дыбом, шерсть летит клочьями. Кровь и шерсть всюду. Пустырь оглашают скулеж и визги. Уцелевшие собаки бросаются наутек, я устремляюсь за ними, настигая в несколько прыжков. Никто не уходит от моих клыков. Погоня завершается победой хищника — самого сильного и самого крупного. С морды стекает розоватая от крови слюна. Воздух обжигает легкие. Мир огромен, мир безграничен, но я должна вернуться, ведь я нужна хозяину — теперь он моя стая. С тех пор я ношу ошейник и одежду жены хозяина. Я все больше времени провожу в облике человека. Я не говорю, что мечтаю о человеческом поцелуе, когда я меряюсь с жертвой силой челюстей. Не говорю, что мои инстинкты еще живы и так же сильны. Не хочу пугать хозяина. Пусть думает, что ошейник сдерживает мою звериную суть, хотя не ошейник заставляет меня возвращаться. А пока мы преследуем стаю. Идем по ее следу, переезжая из города в город. Мы никогда не догоним ее. Я делаю все, чтобы мы ее не настигали, а вожак и хозяин не встретились. Не знаю, поймет ли это хозяин, может быть, уже понял. Не знаю, верит ли он, что заряженное серебряной дробью ружье поможет. Не знаю, кто выйдет из схватки победителем, если она все же состоится. Меня печалит только одно: если он встретит свою дочь в звериной форме, он не узнает ее, а она его не вспомнит. Молодая сука будет сражаться за стаю до последней капли крови, как и положено волку. Если стая падет, и утром среди мертвых тел вместо лохматой самки хозяин увидит прошитую дробью девчонку, он не захочет жить. А я уже не смогу без хозяина.