Учитель-мафиози РеПОРН!

      У Ганаша на шее сжимаются её ладони — несильно, как собака душит курёнка, и ему кажется он сейчас кончит.       Он жмурится, пропитанный запахом сигарет, пыли и совсем чуть-чуть её шампуня с женшенем, устраивает руки у неё на груди. Марселине всего шестнадцать — Господь свидетель он никогда бы не лёг с ней, если бы она сама не свалила его на постель. Не заглушила его совесть сладкими, долгими поцелуями, оставлявшими тёмные напомаженные следы у него на теле.       Она его объезжала: то быстро и неглубоко, так, что он видел, как его член почти выпрыгивает из неё, то глубоко и медленно, так, что он выкручивал её грудь и сжимал зубы, только бы держать себя в руках. Её грудь ему нравилась безумно: аккуратная, упругая, чувствительная до безобразия — Ганаш прекрасно знал, что нужно с ней делать, чтобы у Марселины, его Марселины, появилось правильное настроение. Впрочем, надо отдать ей должное, она знала это тоже.       Но сейчас она упирается руками ему в шею, насаживаясь глубоко и больно, словно не поспевает за собственной никак не приходившей разрядкой, а её грудь прыгает сильно и скоро, с тёмными, аккуратными сосками, которые, не придушивай она его так, он с удовольствием бы прихватил зубами. Ганаш хватается за её бедра, рывком используя их как противовес, так, что она больше на нём не сидит.       — Какого хрена?       Её голос звучит ворчливо, словно её лишили важной, приятной игрушки, но Ганаш лишь толкается ей на встречу, не позволяя скинуть свои руки с такого замечательного места. Он бы с ней поговорил.       — Это не в одни ворота игра, Марси, — хохочет он ей в ключицу, влажно, спускаясь ниже и широко лизнув твёрдый торчащий сосок. Он уверен, за это имя она бы удавила его ещё больше, чем до этого, и внизу сводит горячо и сильно, а она сжимает бёдра, удерживая разрядку.       Ганаш пытается помочь ей с этим, просунув между ними руку, и Марси шипит, кусая его в основание шеи, отпихивает так щедро протянутую ладонь и валит его обратно, на подушки и смятые простыни.       — Спасибо, конечно, — в её шёпоте возбуждение и холодная ярость, — но руками я могу обойтись и без тебя.       Ганаш усмехается, криво, позволяя ей резвиться: он давно понял, что у неё это так работает и перестал противиться. Ему осталось совсем немного, и честно, он бы рад просто откинуться и позволить ей вытрахать себя насухо, как мечтает любой итальянец от семнадцати до сорока.       Как наверняка мечтает этот озабоченный урод, пригретым Девятым.       Но Марселина на нём, а он — в ней, туго, тяжело и горячо, и Ганаш позволяет ей упираться себе в грудь, скрести короткими ногтями, позволяет ей стонать столько, сколько хочется, позволяет объезжать себя, словно племенного коня, столько, сколько она считает нужным.       Всё-таки, у них как-никак демократия.       Но ладони на грудь он ей все же снова кладет и, не дожидаясь разрешения, выкручивает, несильно, но приятно достаточно, чтобы её тёмные волосы разметались по плечам, а острые коленки задрожали, как и она сама. Марселина сжимается так, как он не чувствовал ни одну женщину до этого, и слава Господу, у него есть для этого резинка.       Разговоры о насущном можно оставить на потом.